Kitobni o'qish: «Фортель судьбы»

Фортель судьбы

Под кованым, крытым черепицей козырьком у входных дверей магазина «Гном» дождь уже не казался докучливым кровососом. Клубящиеся хищными москитами дождинки, не умея пробраться внутрь защищённого навесом пространства, бессильно разбивали свои жала о мрамор ступеней. Иные ловкие струйки, выделывая замысловатые па, дотягивались до носков ботинок, но тут же растекались в жалкие кляксы и падали по каскаду ступеней на чёрный асфальт. Старший наряда сержант Петров снисходительно скривил губы: «Так-то, здесь тебе нас не достать!»

– Ты чего бормочешь? – хрипло, выкашливая дождь, спросил его напарник, рядовой патрульно-постовой службы Горшков.

– Радуюсь жизни, – Петров похлопал себя по щекам и с шумом выдохнул воздух. – Помню, был как-то в санатории на Чёрном море, тоже в сентябре. Дождина лил целыми днями. А я на террасе в шезлонге, в руке стакан пива, а кругом море шумит – красота! В общем, радовался жизни.

– Оптимист, – Горшков попытался прикурить сигарету, но отсыревшая зажигалка отказывалась работать. Щёлкнув несколько раз, Горшков спрятал её в карман и в сердцах сплюнул: – Вот он, Ёшкин кот, дружественный Китай. А я ведь бывал в Китае и на Чёрном море пару раз – губернатора сопровождал.

– Ну да, – ухмыльнулся Петров, – тебя, слышал, выперли из ФСО, ты ведь в соседней области служил?

– В соседней, – кивнул Горшков, – только не в ФСО, а в службе охраны тамошнего губера.

– А чего выперли-то? Или военная тайна?

– Да какая там, Ёшкин кот, тайна? – Горшков опять сплюнул. – Об этом и в прессе писали. Правда, туда попала официальная версия, на самом деле всё было не так.

– Ну и как же было на самом деле? – Петров опустил подбородок и исподлобья взглянул на напарника. – Или слабо рассказать?

– Да чего там рассказывать, – Горшков махнул рукой, но, видя, что сержант не отводит вопросительного взгляда, начал говорить:

– Приехал к нам, значится, высокий начальник из столицы. О мёртвом, как говорится – или хорошо или ничего. Поэтому лично о нём ничего и не скажу, всё равно хорошего про него не слышал. Ну, приняли его, конечно, по самому высшему разряду: банкеты, бани, охота, рыбалка, девочки… А потом, в завершение программы, решили покатать на самолёте, показать область, так сказать, с высоты птичьего полёта. Не знаю, чей там получился недосмотр, но в воздухе у самолёта мотор стал барахлить. Лётчик кричит: прыгайте, мол, парашюты в углу. И ещё что-то там кричал, да никто не разобрал, шумно очень было. Это потом мы узнали, что он просил зелёный мешок с нашитым красным квадратом не брать, в нём, дескать, вместо парашюта бельишко грязное лежит, комбезы там, трусы, носки ну и прочая дрянь. Я уж и не знаю, что тут вышло: злой рок или просто случай… Одним словом, этот самый мешок с красным квадратом на московского гостя как раз и нахлобучили. Спешка, понимаешь, дикая была. Его, кажется, третьим или четвёртым выпихнули. Я, Ёшкин кот, и выпихивал. Эх, кабы знал! Но ведь как лучше хотел? Помню, кричал он, сопротивлялся, а ему: извиняйте, мол, Анатолий Борисович, но для вашего же блага так лучше будет. Повернул его носом к небу и толкнул промеж лопаток… А вскоре и сам сиганул. Лечу, помнится, любуюсь: красота-то какая вокруг – леса, поля, озеро, речка змейкой вьётся! А на душе всё равно кошки скребут: что-то не так! Приземлился на поле, кругом лепёшки коровьи…

– Ну и дальше что? – нетерпеливо вскинул подбородком Петров.

– А что дальше? – вздохнул Горшков. – Не знал я, Ёшкин кот, что минутой назад на этом самом поле одной лепёшкой стало больше…

– Ну, ты… – Петров закашлялся, пытаясь подавить пароксизм дикого смеха. Ему на удивление живо представилась вся вышеописанная сцена. На матовой завесе дождя, словно на экране своего домашнего «панасоника», он увидел, как «нахлобучивают» на спину маститого московского гостя мешок с грязным бельём и с матерком выпихивают в пасть открытого люка…  – ну ты… – он, два раза согнувшись пополам, неимоверным усилием погасил приступ кашля, – душегуб…

– Во-во! – Горшков ткнул командира в грудь указательным пальцем. – Прокурор, что разборки учинял, так меня и называл. Засажу, кричал, Ёшкин кот, до конца дней! Однако дело за отсутствием состава преступления прекратили, уволили за несоответствие с волчьим, Ёшкин кот, билетом. А вот летуну не повезло: ему халатность пришили и на три года упекли, хотя самолёт-то он всё-таки сумел посадить. А я, Ёшкин кот, после целый год работу искал. В нашей области меня даже ларьки охранять не брали. Вот у вас повезло, топчу асфальт.

– Да уж… – Петров запнулся, подбирая нужные слова. – Ага, – он удовлетворённо причмокнул, – фортель судьбы, иначе и не назовёшь.

– Как? – Горшков непонимающе наморщил лоб, немного помолчал и гулко щёлкнул пальцами: – Прав ты, сержант, на все сто – бардак у меня с судьбой, тут уж к бабушке не ходи.

– Так, – Петров вдруг построжал и положил руку на штатную кобуру, – видишь там, на автобусной остановке, два мужика тусуются?

– Вижу и что? – пожал плечами Горшков.

– А то, – Петров застегнул доверху молнию куртки и поднял воротник, – по сводке грабёж был недавно в этом районе, как раз два мужика фигурируют в деле. Пойдём-ка проверим этих хлопцев.

– Пойдём, – печально вздохнул Горшков и привычным движением расстегнул кобуру…

2009

Тень отца Гамлета

С голодных послевоенных до беспутных девяностых годов на берегу реки Псковы, неподалеку от Гельдтовой бани, жил сапожник Иван Алоян. Иваном он был по матери, а по отцу – армянином. Да и вообще, во всём остальном он тоже был по отцу. «Отец мой, – говаривал, бывало, Иван Алоян, – а звали его родителя ни как иначе, как Гамлет, – когда пришли в наш город фрицы, первым взял в руки винтовку и ушёл в партизаны…» Если речь заходила о достижениях народного хозяйства, то Иван Алоян говорил примерно так: «Отец мой, Гамлет, в бытность свою хлеборобом, за смену выполнял четыре нормы, и сам Никита Сергеевич вручал ему за это куст элитной кукурузы». Если разговор касался оперы или балета, то отец Гамлет становился ведущим тенором или примой балеруном. Был он также строителем Покровской башни и основателем Труворова городища. А также большим другом Пушкина и Кутузова.

И никто, чьё знакомство с Иваном Алояном продлилось более двух-трёх дней, не назвали бы его треплом или брехуном. Потому что был у Ивана один пунктик – он не признавал прошедшего времени и считал, что все люди – а значит и Шекспир, и Василий Тёркин, и отец его Гамлет – живут сегодня и сейчас. И нет никаких каменных, бронзовых и золотых веков, а есть эра коммунистического строительства, которая продлится до полной и окончательной победы Коммунизма. Кое-кто не понимал этой его самобытности и говорил о нём плохо, писал даже пасквильные вирши. Вот, например, такие:

Жил под горкой, возле бани,

Где стоит могучий дуб,

В старом доме дядя Ваня,

Был Иван дремуче глуп.

Почему таким он стался?

Ну, никто не знал в округе.

С крыши ль в детстве оборвался?

Иль чего-то испугался?

В общем – нет в мозгах подпруги.

Может в этом сробил сыну

Папа с грязным пьяным рылом?

Наследил – и шасть в могилу,

А сыночек стал дебилом?

В общем, где тут разобраться?

Психиатру В. Петрову

Оставалось только сдаться –

Лечит он теперь здоровых…

Но таковых настигал скорый народный гнев и безжалостно карал. Например, автора вышеуказанного стишка Алояновы защитники-радетели настигли в парилке Гельдтовой бани и прямо как есть, голого, прогнали через весь колхозный рынок до самых реставрационных мастерских. Видал бы это основатель оных бань Карл Иванович Гельдт, то-то от души посмеялся бы, потому как, хотя и немец, а изрядный, говорят, был весельчак…

Но пунктик пунктиком, а сапоги Алоян точал изумительные. Что ни пара, то яичко. Среди его заказчиков, как утверждают знатоки, были начальники райотделов милиции, директора крупных совхозов и даже один секретарь горкома партии.

Как уже отмечалось, вся история города, в представлении Алояна, была связана с его отцом Гамлетом. Так же, как и его, города, настоящее, и грядущее. Отец его, Гамлет, должен был в будущем отремонтировать и запустить фонтан в городском парке, построить новый мост через реку Великую и утвердить победу коммунизма. Про те светлые времена Иван Гамлетович рассказывал с особенным энтузиазмом…

А в перестройку, Алоян не верил. Нет её – и всё! И плевался в сторону каждого, кто утверждал обратное. «Вот придёт мой отец…», – пугал он и показывал перестройщикам кулак.

Да, а отца его никто никогда не видел. Старики говорили, что тот бросил семью и умотал в Ереван, когда Ваня ещё под стол пешком ходить толком не научился. Однако самому Алояну про это никто не рассказывал. Так и жил он в тени своего отца Гамлета. До середины девяностых… Но видно и до его блаженной головушки достучались наконец своими остренькими молоточками прорабы перестройки. Стал он тогда что-то кумекать про реальности сегодняшнего дня и от того совсем заплохел.

Последний раз его видели ранним утром у стен городского рынка. Он что-то рисовал на старом досчатом заборе. Разобрать его рисунки не представлялось возможным, потому как они по большей части представляли собой бесформенные пятна, похожие на тени чего-то безвозвратно ушедшего. На всякий случай стирать с забора до времени их не стали. А Иван Алоян после этого бесследно исчез.

Вскоре в районе рынка появился какой-то бродячий армянин. Он-то и пояснил, что фамилия «Алоян», в переводе с армянского, означает «Вселенская душа». После этого у базарного забора стали собираться горожане и обсуждать Ванины художественные экзерсисы. Многие усматривали в них некую вселенскую глубину и предлагали обратиться в Нобелевский комитет, правда, зачем, не умели объяснить, ведь соответствующей номинации Альфред Нобель в своём завещании не предусмотрел. Звучали и более трезвые голоса, утверждающие, что, дескать, Иван Алоян пытался в последний раз изобразить своего незабвенного отца Гамлета. Скорее всего, так и было на самом деле. Рисунки эти до конца девяностых никто не стирал, покуда ни демонтировали сам упомянутый забор…

Так, можно сказать, что до конца второго тысячелетия наш город просуществовал в тени отца Гамлета. Пока бравый двадцать первый век не оставил в прошлом и коммунистическую будущность, и оную тень, и саму историю нашего древнего города.

2011