Kitobni o'qish: «Силуэт»

Эта книга увидела свет благодаря моей семье.

Признателен за добрые советы и содействие

Александру Васильевичу Урманову,

Владиславу Григорьевичу Лецику,

Ирине Сергеевне Назаровой,

Фёдору Сергеевичу Миронову,

Виктору Ильичу Мироненко,

Юрию Михайловичу Котовщикову,

Галине Васильевне Хритовой,

Светлане Викторовне Логиновой.

С благодарностью – автор.

«И вот я здесь, стою и плачу…»

Авторское предисловие

Наступило время взглянуть на свой путь в литературе с позиции достигнутого возраста. Каждый раз пытаюсь понять, что же сделало меня служителем Слова. И вновь убеждаюсь в непреложной истине: без семьи – мамы, отца, бабушек Марии и Степаниды, деда Сергея – ничего стоящего из меня не получилось бы. Они очень любили читать. Вслед за родителями я читал запоем, многого ещё не понимая, книжки Толстого и Шекспира, Пушкина и Лермонтова, Драйзера и Некрасова, Кольцова и Чехова…

Одно время мама была директором районного книжного магазина. Это когда жили в Тамбовке, сельскохозяйственном центре Амурской области. А до этого в Ульяновске мама работала в областном Доме народного творчества и занималась драматическими коллективами. Она вообще была артистична, ей ничего не стоило разыграть знакомых людей, притворившись совершенно иной женщиной. Иногда в этом помогал парик, но чаще она так искусно меняла голос, пластику движений, что и я поддавался на удочку. Участвуя в смотрах художественной самодеятельности, мама, как правило, читала со сцены большие отрывки из романов русских писателей. Память у неё была хорошая.

Ромненский район, где я появился на свет, обживался разным народом. В основном это были украинцы. И отец мой Даниил, украинец, на Дальний Восток приехал после окончания семилетки шестнадцатилетним парубком. Для начала тридцатых годов это было весьма серьёзное образование.

Здесь, на Дальнем Востоке, они с женой Ниной перенесли все тяготы военного лихолетья.

Как-то однажды написались такие строчки: «В стихах вся жизнь, а в прозе лишь фрагменты…» Это говорила моя зрелость, в юности вряд ли такое могло прийти на ум. Хотя первая часть утверждения не оспаривалась мною никогда. Горы романов порой не скажут больше одной пушкинской строфы и даже строки. Например, всю взрослую жизнь я размышляю над тем, почему Пушкин обронил: «Напрасно я бегу к Сионским высотам».

Когда я родился, Вторая мировая война взобралась на свой пик, откуда стала видна Победа нашего народа над фашистской Германией и её союзниками. Фрагментарно помню поездку с Дальнего Востока на родину отца в 1948 году. Украина лежала растерзанная, но мне понять этого по малолетству не было дано. Зато выставки трофейной техники и оружия в Москве и Киеве врезались в зрительную память. Кто бы мог предполагать, что такие выставки появятся там же в 2022 году, как следствие вооружённого конфликта между Россией и Украиной!

В книге «Помните и верьте», написанной мною в год 60-летия Победы, есть стихотворение «Сражение в Сокольниках» – прямой срезок той поры. В книге «Силуэт», которую вы держите в руках, есть стихотворение «Майдан», датированное 2014 годом, когда на Украине заполыхало националистическое пламя бандеровского поджига. Тогда же, в 1948-м, мне, пятилетнему, страшнее всего на свете казалась буква «Ж». Я рано начал постигать азбуку, чем и заработал ношение очков в старших классах школы. С годами пришло понимание произошедшего, в том числе и чуда моего рождения в разгар войны. Наверное, без этого я не стал бы поэтом. Без отцовской направляющей твёрдой руки и маминой теплоты – уж наверняка.

Однажды, лет пяти от роду, я умер. Отец, работавший заведующим районным здравоохранением, вызвал из Благовещенска самолёт санитарной авиации. Он имел такое право. Когда прибыло спасение, я каким-то чудом воспрял – очевидно, мамиными хлопотами – и шустро бегал по дому. За что получил шлепок по известному месту, когда отец с врачом и лётчиком застучали в дверь. Дальнейшее описано в новелле «Врач Воробьёва» из книжки «Егоркино детство». Диагноз был суров: клиническая смерть, вызванная остановкой сердца у простуженного ребёнка. «Теперь сто лет проживёт!» – сказала напоследок врач, покидая наш встревоженный дом.

Детские, отроческие и ранние юношеские годы чётко разделены были на три части. Жизнь в таёжном селе Ромны, вплоть до четвёртого класса школы. Походы за лесными орехами-лещиной, купание в озере Кочковатом. Потом два года я был горожанином, пока отец учился в Хабаровской совпартшколе. Там я пристрастился сноровисто грести на вёсельной шлюпке, мастерить авиамодели, увлёкся фотоделом.

Пять завершающих школярских лет прошли в «молоканской столице» Тамбовке. Много там чего было, но выделю главное, что повлияло на мою будущую писательскую судьбу. У дружка-одноклассника Толика Дробязкина мы с Толей Деревянко и Лёшей Селивёрстовым обнаружили на чердаке его дома настоящий клад – сборники Сергея Есенина, изданные ещё при жизни поэта: несколько тощеньких книжечек, потрёпанных временем и подготовленных к уничтожению после списания, но сбережённых отцом Толика, работавшим в детдоме завхозом. У него рука не поднялась сжечь книжки.

Особенно впечатлила «Москва кабацкая», лихая и раскованная. Это потрясло на всю оставшуюся жизнь, словно в нас ударил разряд грозовой молнии. Толика молния спалила, меня же оставила жить за двоих. Метафора, конечно. Но вы прочитайте мой рассказ «Вечерний разговор о невозвратном», напечатанный в «Избранном», и вам откроются потаённости зарождения творческого духа.

Трудности и радости той поры легли в строчки стихотворений и рассказов, так что отсылаю вас к моим книгам. Добавлю лишь, что в душе я человек сельский, люблю ходить босиком по траве, копаться в земле на огороде. Рыбачить и собирать грибы-ягоды для меня первейшее удовольствие. Было, было…

Помню, как во время одной из совместных поездок с мамой к московским родственникам мы шли по улице Горького. Вдруг мама сказала: «Посмотри – идёт Константин Федин». Я увидел невысокого пожилого человека с гривой седых волос на крупной голове, орлиным носом и мохнатыми чёрными бровями. И вспомнил похожего человека на портретах в книгах «Первые радости» и «Необыкновенное лето», которые мы недавно прочитали. С трудом, но поверил маме: не могла же она, москвичка по рождению и завзятый книгочей, ошибиться. Так состоялась моя мимолётная встреча с классиком советской литературы. Позже будут встречи с другими писателями, разговоры с ними о жизни, интервью и даже дружба с иными.

Мама укрепила меня в мысли, что литературное творчество – одно из самых лучших дел на свете. Она же побудила к занятиям спортом, надеясь тем самым укрепить моё здоровье, – в добавление к парному молоку, которым поила своё чадо, отхаживая от неисчислимых детских хворей и напастей. И в том, что я в молодые годы стал чемпионом Дальнего Востока в десятиборье, есть несомненная заслуга мамы, а также нашей красавицы-коровы Зойки. С неким юмором попробовал я рассказать об этом в стихотворении «Первый тренер».

Осиротел я семнадцатилетним, и лишь по истечении двадцати лет, сравнявшись возрастом с мамой, написал, как я полагаю, лучшую свою поэтическую вещь в память о маме – венок сонетов «Ровесница».

Эта беда – её неожиданная смерть – настигла меня, когда я учился на втором курсе Благовещенского педагогического института. Там на историко-филологическом факультете я набирался ума-разума под руководством прекрасных педагогов А. Лосева, Б. Лебедева, А. Чешева, Е. Сычевского, В. Брысиной, А. Вайсман и многих других, которых не забыть никогда. Русский язык и литература открывались не только как способ общения и культурного досуга, но и как высокая наука. До сей поры карабкаюсь к вершине горы, порой обдираясь в кровь, уже и кислорода нехватка, а до цели не близко.

В институте начал профессионально заниматься журналистикой, был секретарём многотиражки «За педкадры». Затем этот путь продолжился работой в других газетах, на радио и телевидении. Год служил в Советской армии рядовым войск ПВО, охранял приморское небо. Ракетами, подобными тем, которые мы обслуживали, был сбит шпион Пауэрс над Уралом и немало американских бомбардировщиков В-52, так называемых «летающих крепостей», во время войны во Вьетнаме в 60-х годах.

Чем бы я ни занимался, вечера и ночи оставались для чтения и писания. Регулярный недосып не позволил мне подняться в спорте на уровень выше дальневосточного, но я довольно долго выходил на старт и даже побеждал, уже будучи ветераном. Пытаюсь передавать опыт внукам, но у них свои приоритеты, и сожалеть об этом не приходится. Возможно, правнуки прославят прадеда, дал бы бог дожить до той поры.

Мои увлечения позволили немало поездить по свету, после чего убедился окончательно в том, что мир огромен, а человеческая жизнь до чрезвычайности мала. Хотелось бы слетать на Марс. В мыслях это возможно.

Долго раздумывал, пока наконец не написал документальную повесть «Подданные Королевы» – о своих друзьях и товарищах по спорту. Особенно это подкатило к горлу, когда один за другим они стали уходить из жизни. Хотелось воздать им должное. Работу над повестью окончил буквально за пару дней до сдачи рукописей на вёрстку. Успокаиваю себя тем, что буду возвращаться к ней и пополнять главы. Так много ещё нерассказанного хранится в памяти и записных книжках.

Рассказы «Кумарский утёс» и «Что было, то было» посвящены организатору сельхозкоммуны в Кумаре Александру Карпову и его брату Ивану. «Медовуха» – о моём отце Данииле, его трудной молодости.

За шестьдесят семь лет творчества написал более двух тысяч стихотворений, из которых опубликовал едва ли третью часть.

Прозу писал всегда, но печатать начал в зрелые годы, осознав пушкинский постулат «лета к суровой прозе клонят». О стихах продолжаю думать и сочинять строки порой даже во сне. Это как молитва Богу. Мне кажется, Он меня слышит, и этого мне довольно. Кончается медитация, и начинаю собирать новую книжку. Обычно под одной «крышей» помещаются и «конь, и трепетная лань». Сюда же ставлю фотоснимки из семейного архива.

Особая благодарность Александру Урманову, а также Евгении Бутовой и Павлу Савинкину за добрые слова обо мне, а Жене и за стихи. Тронула вниманием к моему творчеству преподаватель БГПУ Ирина Назарова, нашедшая проникновенные слова о моей книге «Долгие моленья». Она и своих студентов с филфака Ангелину Гранину и Владислава Журавлёва привлекла к анализу рассказов. По-моему, у ребят получилось толково.

Сколько новых книжек будет ещё на моей стезе? Не ведаю. Бог весть. С тем и живу.

P.S. Возможно, заголовок моего обращения к читателям кому-то покажется странным. Это всего лишь цитата из стихотворения «Дорога домой», опубликованного в разделе «Заветное» этой книги.

2013 – 2023

О метафорах, сравнениях и прочих

литературных приёмах

Хочет Игнатенко – пусть обижается, а хочет – пусть и вовсе не заметит моего по-юношески нахального легкомыслия, но я сравню его с… Гулливером.

Нет-нет, это не значит, что все мы вокруг него – лилипуты. Но вот он – однозначно Гулливер! Во-первых, он статен и высок ростом. Во-вторых (и это главное), его эрудиция просто запредельна, что вполне объяснимо: в высокий рост много и вмещается.

И когда он спрашивает, например: «Паша, а помнишь, у Гейне написано…» – невольно ощущаешь себя совершенным маломерком. Какое там «помнишь», тут хотя бы не кривя душой кивнуть: да, вроде читал …

Мало того, что Игорь Данилович наизусть помнит все собственные творения (а сколько он написал – подсчёту не поддаётся!), мало того, что он без запинки (разбуди среди ночи!) прочтёт почти все хорошие стихи своих амурских собратьев по перу (я, разумеется, говорю только о хороших), так он ещё хранит в памяти многие и многие строчки тех, кого боготворит, – то есть всех замечательных русских, советских и зарубежных поэтов.

И они – эти стихи – не пылятся на полках его памяти, они постоянно в работе, они постоянно пересказываются друзьям, коллегам (среди них тоже есть друзья), слушателям – и почитателям, и первооткрывателям творчества Игоря Даниловича.

А как он читает! Он завораживает. Он обволакивает. Он окутывает а) своим голосом и б) своим обаянием. И слушая его, теряешься в пространстве и времени. Вот. Разве не Гулливер?

Познакомился я с Игорем Даниловичем летом 1974-го, проходя практику на областном радио, где он возглавлял редакцию молодёжных программ. При этом заочно знал его ещё со школьных лет: выписывая «Амурский комсомолец», искал на страницах газет стихи местных авторов, среди которых выделял для себя некоего Игнатенко – однажды меня покорили его строки об уходящей в осенний день – в уныние и слякоть – любви. К этим стихам я подобрал мотивчик и мурлыкал их под гитару одноклассницам, которые, слушая, начинали красиво грустить.

Тем студенческим радийным летом я много стихов Игоря Даниловича прочитал – он дал мне несколько тетрадей со своими сочинениями, – тогда писали по большей части «в стол»: издаться в те времена было практически невозможно.

Потом мы пересекались с ним на БАМе, где он обретался в роли собкора телерадиокомитета и находился в центре литературной бамовской жизни. Потом мне посчастливилось работать вместе с ним на радио ГТРК «Амур», где он вёл интереснейшую авторскую программу «Стезя», – её героями были люди, без которых, скажу прямо, жизнь на нашей земле была бы скучна, однообразна, бедна, лишена мудрости и попросту неинтересна! И здесь следовало бы спеть отдельную песню о талантливом журналисте Игнатенко, умевшем раскрыть радиослушателям своего собеседника, показать его глубину, его потаённые душевные закоулки. Работать рядом с Игорем Даниловичем было удовольствием: старший товарищ, маэстро, он никогда не менторствовал, при случае мягко, незаметно поправлял, будто сам советовался…

Как он успевал писать стихи, прозу, руководить Амурской писательской организацией, выступать перед хлеборобами, шахтёрами, строителями, рыбаками, пограничниками – то есть перед читателями и слушателями, – уму непостижимо. Но он успевал! Описывать его творческие достижения не буду: многие знакомы и с его поэзией, и с его прозой, ощущали покалывания на коже при исполнении капеллой «Возрождение» его стихотворного цикла «Колокола»…

И вот новая книга. Она, как и положено возрастному писателю, посвящена собственному подростковому периоду, первой и последующим любовям (позволю себе выразиться так), ностальгии по босоногому детству, парному молоку и пению птиц. Она – о жизни, а значит – о нас. Тем и интересна.

И не спрашивайте меня, чего это я так расшаркался перед Игорем Даниловичем… Ясно же, что уважаю его крепко, ценю дружбу с ним; написав свою строку, мысленно поверяю себя с Игнатенко: ну-ка, что скажет? – и, читая его новую книгу, желаю ему неустанности и долголетия.

А ещё скажу, что так и не забыл, какую выволочку он когда-то мне, зелёному студенту, сделал за неправильное ударение в слове «комбайнер». Вот тогда я точно чувствовал себя лилипутом…

Павел Савинкин,

председатель правления

Амурской областной организации

Союза писателей России

На грани тьмы и гаснущего света…

Логика творческого восхождения Поэта

Охватить, понять масштаб и значимость творчества Игоря Игнатенко, определить его место в амурской, дальневосточной, русской литературе – не так-то просто. На то имеется несколько причин, одна из которых, как это ни странно звучит – объём им созданного и напечатанного: около тридцати сборников стихов и прозы, увесистый трёхтомник «Избранного». Много ли найдётся читателей, способных удержать в памяти всё это? Легко ли «в курганах книг, похоронивших стих», в почти безбрежном море одной только лирики (свыше двух тысяч стихотворений!) найти и отобрать самое-самое? То, что принято определять словом «хрестоматийное»? Что есть у каждого из поэтов-классиков – лучшие произведения, которые воспринимаются как визитная карточка автора, которые знает и помнит всякий, кто учился в школе, тем более испытывающий интерес к литературе. В случае с вершинными явлениями русской литературы, с классиками существует надёжный, отработанный за два последних столетия механизм оценки и отбора, в котором задействованы литературные журналы и их ушлые рецензенты, маститые критики, многоопытные историки литературы, академическая наука (ИМЛИ и ИРЛИ), книжные издательства и книжный же «рынок», средства массовой информации, реклама – «двигатель торговли», составители школьных и вузовских образовательных программ и т.д. На региональном, «провинциальном» уровне в силу отсутствия перечисленных выше институций оценочный механизм не работает, универсальных критериев и правил «отбора» нет. Итог печален: даже безусловно значительные произведения могут «утонуть», потеряться в массе других, менее талантливых. Нечто подобное произошло и с И. Игнатенко – автором огромного числа того, что процитированный выше Маяковский уважительно именовал «железками строк».

Второй фактор, затрудняющий определение места произведений Игнатенко в региональном и национальном контексте – протяжённость его творческого пути – без малого семь десятилетий! Столь поразительное, на грани фантастики (особенно для России) творческое долголетие – уже само по себе незаурядное явление, феномен, нуждающийся в осмыслении.

Иногда кажется, что поэт Игорь Игнатенко был всегда. И всегда – как одна из ключевых фигур литературы Приамурья. На протяжении прожитых им лет не раз менялись властители, правящие партии, господствующие идеологии и эстетические системы, на смену одному общественному строю приходил другой, эпоху созидания (в иной трактовке – стагнации, «застоя») теснила эпоха разрушения, распада (на чей-то вкус – «реформ»), приходили и уходили, ярко блеснув или оставшись незамеченными, многие и многие прозаики, лирики… А он, словно все эти социально-исторические штормы и катаклизмы его не касались, никуда не уходил, оставался самим собой на своём «капитанском мостике», в центре литературного процесса, в фокусе всеобщего внимания. Его ощутимое и весьма протяжённое присутствие кого-то могло раздражать, кого-то (таковых большинство) – успокаивать, внушать им уверенность, что совесть, достоинство и талант всё ещё в цене. Буквально всё в нём – цельность натуры, спокойствие, рассудительность, уравновешенность характера, мудрость, взвешенность в высказываниях, безусловный художественный талант, да даже само его присутствие среди нас – заставляло прежде и заставляет сейчас верить, что «всё будет правильно, на этом построен мир».

Думаю, это не было его собственным выбором, желанием первенствовать, но так уж сошлось, что среди амурских литераторов его времени другого, более подходящего на роль лидера, не оказалось. А он на эту роль подходил, как никто другой: и своей физической крепостью, спортивной выправкой, и способностью не поддаваться разного рода соблазнам и искушениям, и гражданской ответственностью, и редким в наше время тактом, и своей прочной укоренённостью на Амурской земле, и, наконец, сосредоточенностью главных жизненных интересов на творческом служении – родному краю, русской литературе. А потому не приходится удивляться, что именно он семь лет (1977–1984) возглавлял областное литературное объединение «Приамурье» и семнадцать (1996–2013) – областную организацию Союза писателей России. Причём не просто «исполнял обязанности», «представлял», а взял на себя миссию быть моральным и художественным центром, средоточием, камертоном, для юных, начинающих – наставником…

С присущим ему достоинством И. Игнатенко безукоризненно нёс эту нелёгкую, но оказавшуюся ему по силам ношу. И поныне, уже не при должностях, остаётся моральным авторитетом, признанным «патриархом» литературы Приамурья.

Игорю Игнатенко было гораздо труднее, чем многим его собратьям по перу, удивлять читателей, потому что от него, уже на старте высоко поднявшего собственную художественную планку, неизменно ждали чего-то особого, необыкновенного. Так бывает, когда речь идёт, например, о многократном чемпионе по прыжкам, который приучил всех к рекордам. Нетерпеливое ожидание от него очередного «успеха», покорения новой «высоты» мешает порой насладиться главным: исполнительским мастерством, совершенством техники, красотой «разбега», «толчка», «прыжка-полёта» и «приземления».

Когда размышляешь о природе художественного дара Игнатенко, первым на ум приходит сравнение со светом – не холодным и не обжигающим, слепящим. Его творчество излучает согревающий душу ровный и спокойный свет. Свет надежды, веры, любви, добра. В предисловии к трёхтомнику избранного (2012) мне уже приходилось писать о происхождении, природе и свойствах света в художественном мире Игнатенко . В том числе о том, что его поэзия освещается внутренним солнцем (выражение И.А. Ильина) – то есть излучаемым Творцом и отражаемым художником небесным сиянием. Свет – важнейшая категория в творчестве Игнатенко. Можно вспомнить, что книгу своей прозы (2006) он назвал «Свет памяти», что в стихотворении «Памяти Игоря Ерёмина», которое включено и в «Силуэт», он определил миссию поэта как «служенье добру и свету». И дело, конечно, не в частом использовании им самого слова, а в том, что произведения Игоря Игнатенко излучают этот внутренний свет.

Но, разумеется, качество, интенсивность и особенно направленность поэтического «свечения» с течением времени не оставались неизменными. Они видоизменялись – вслед за изменениями, которые происходили в лирическом герое. В ранних произведениях основной вектор его переживаний и воображения – устремлённость куда-то ввысь и вдаль, к загадочному окоёму:

…Нас вырывает из тюрьмы квартир

И тянет ввысь мучительным подъёмом,

И на ногах рвёт башмаки до дыр:

А что же там вдали, за окоёмом?

(«В стихах вся жизнь…»)

И в соответствии с устремлённостью лирического сознания к тому, что за горизонтом, постепенно раздвигались границы создаваемого художественного мира. Пафос ранней лирики Игнатенко – пафос постижения открывающегося перед ним беспредельного мира. Основная интонация творчества этого периода – радость первооткрывателя, переполняющий душу восторг, ликование от созерцания красоты и щедрости мира, прежде всего природного.

Очень рано к Игнатенко приходит осознание себя певцом родного края – Приамурья, прежде всего его южной, степной, хлеборобной оконечности. Основные жанры, к которым он обращается в эту пору – задушевная лирическая «песнь» или «гимн», реже – элегия. Стихи, посвящённые Тамбовке, окрестным степным просторам, хлебным нивам, озёрам, речкам, – это открытие юным поэтом растворённой в окружающей его природе гармонии, это признание в любви к своей малой родине. Земля, на которой поэт родился, с которой неразрывно связан – это тот малый уголок отчизны, который до слёз трогает его душу. Воспевая природу южных, зазейских равнин Приамурья, их красоту и богатство, И. Игнатенко постигает и общее устройство мира, начинает ощущать свою органическую с ним связь.

Не лишним будет отметить у раннего Игнатенко и его склонность к морализированию, поучению, внушению. И чаще он призывает не к самоуглублению, не к внутренней – душевной и духовной – работе, а к физическому преобразованию мира, к «переделке», «обустройству» окружающего пространства. В предельно афористичном виде эта интенция звучит в стихотворении «Довольно ждать»: «…Не досаждай молитвой Богу, / бери топор, мости дорогу».

Ещё одна встречающаяся у него жанровая форма – «проповедь» чаще всего готовых истин, почерпнутых у русских классиков: «Дети сказочной страны – / будем жить по правде» («Гоголевский парафраз»); «И если миром правит красота, / то красоту рождает созиданье» («На переправе»).

Лирический герой ранних стихов Игнатенко полон счастливых ожиданий, верит, что самое радостное ждёт и его самого, и Амурский край, и страну впереди. С некоторыми небольшими эмоциональными перепадами этот общий настрой автора продержался довольно долго – вплоть до начала 1990-х. Распад Советского Союза стал переломным событием, существенно изменившим тональность и тематику лирики амурского поэта. О его тогдашних ощущениях ярко свидетельствует стихотворение «Россия. 1991» – публицистически заострённое и прямолинейное, риторически хлёсткое:

Награды не жди и пощады не жди,

Опять обманули Россию вожди…

Знать, ворон накаркал лихую беду

И кто-то в заморскую дует дуду.

В предчувствии крови горячей и драки

Летят упыри и ползут вурдалаки.

Грядёт Апокалипсис! Тучи сгустились,

Кипящие реки на землю пролились…

Стихи Игнатенко никогда прежде не имели такого высокого эмоционального накала, не проявляли в авторе столь страстного гражданского темперамента, настолько очевидного ораторского стиля. Так начали сплавляться в его творческой реторте две поэтические традиции: мягкая, собственно «лирическая» – та, которую он впитывал прежде всего у Есенина и «тихих лириков» 1960-х, и другая – жёсткая, гневно-страстная, идущая от Лермонтова, от второй части его стихотворного отклика на смерть Пушкина. И хотя в финале с помощью шаблонных призывов, заклинаний и упований автор пытается отогнать от себя жуткое видение грядущего Апокалипсиса («Россия, вставай! Отряхни наважденье, / Тебя ожидает второе рожденье…»), это особо не помогает: «Россия. 1991» сохраняет жанровую форму апокалиптического пророчества. Похоже, сам автор не предполагал, насколько точным окажется его предчувствие крови горячей и драки…

Разлом «большой» Родины пробудил у Игнатенко обострённый интерес к судьбе её сердцевины – к драматической истории национальной колыбели, Руси, к истокам национального бытия и национального характера. В центре внимания поэта теперь трагические и героические изломы русской истории, её знаковые фигуры: Игорь Новгород-Северский, московский князь Дмитрий, Минин и Пожарский, Иоанн Грозный, герои Великой Отечественной… О стихах на эти темы подробней говорится в предисловии к трёхтомнику.

Следующий отрезок поэтической спирали Игоря Игнатенко – возвращение к себе, к своей собственной судьбе, к своим истокам: пращурам, родителям, к рано ушедшей матери. В поэте пробуждается острая ностальгия по ушедшему и ушедшим. Если прежде, в начальный период творчества, самое желанное осознавалось им как то, что лежит где-то далеко – за окоёмом, в будущих делах и творениях, то теперь оно концентрируется в таких простых, связанных с прошлым понятиях, как мама, отец, детство, родительский дом:

Дождь слепой,

дымок над летней кухонькой,

где оладьи мама напекла.

Слово «МАМА» соберу из кубиков.

………………………………

Вот и жизнь куда-то утекла.

(«Давний день»)

Им владеет теперь не звенящая радость, не ликование, как прежде, а печаль, острая, пронзающая сердце тоска – по тому, что было и безвозвратно (но не бесследно) ушло: «Вновь неизбывно в сердце льётся, / До неосознанной тоски, / И эта даль, и бег реки – / Всё то, что родиной зовётся» («Ну вот и первые морозы…»).

Знакомый с детских лет и уже воспетый в ранней лирике мир открывается заново, как в первый раз, как в первый день творенья. И теперь лирический герой уже не спешит от родного порога туда, к горизонту, куда его прежде призывно манил окоём, звало будущее. Центр его вселенной возвращается туда, где он был изначально – к родному гнездовью, маме, к озеру Кочковатому, речкам Горбыль и Гильчин, к сонным карасям в тине, к корове Зойке, к сборникам запретного тогда Есенина, которые они прочли с другом на чердаке…

И эти простые радости для него теперь едва ли не желаннее всего остального: «Раскинув руки, упаду в траву, / в духмяный клевер и тысячелистник, / в глубоком небе, голубом и чистом, / с восторгом детским снова утону» («Встреча с Тамбовкой»). Для усиления выразительности и углубления смысла поэт использует тройную реминисценцию – перекликается сразу с тремя классическими стихотворениями: «Родительница степь…» Павла Васильева («Родительница степь, прими мою, / Окрашенную сердца жаркой кровью, / Степную песнь! Склонившись к изголовью / Всех трав твоих, одну тебя пою!..»), «Видения на холме» Николая Рубцова («Взбегу на холм и упаду в траву. / И древностью повеет вдруг из дола!..») и «Ностальгия по настоящему» Андрея Вознесенского («Упаду на поляну – чувствую – по живой земле ностальгию…»).

В зрелый период Игнатенко заново, по-новому осознаёт себя певцом родного края. Теперь он, как когда-то автор «Тихой моей родины», начинает чувствовать не просто «дежурную» любовь к малой родине, а подлинно сыновью – самую жгучую, самую смертную связь с родной землёй, той самой, в которой когда-то растворилась его мама, в которую ушёл отец:

Я, словно клён, к земле родной прирос.

О, как горчат живительные соки!

Хмелею до невыплаканных слёз,

глотая ветер на обрыве сопки.

(«Я, словно клён, к земле родной прирос…»)

Пройдя через купель «жесточайшей» ностальгии по навсегда утраченному детскому «раю», через ужас осознания конечности земного бытия, через горячее, до сердечной боли сочувствие к соотечественникам, на долю которых из века в век выпадают неисчислимые бедствия и муки, душа лирического героя причащается и очищается, а художественный мир амурского поэта обретает новое качество – подлинно философскую глубину и многомерность, становится художественным космосом.

Поэт ищет возможность побыть «наедине с Предвечным» («У лампады»), пытается отыскать невидимую «линию связи», по которой можно исповедоваться перед Всевышним. И это удаётся: лирический герой Игоря Игнатенко достигает такой высоты, которая позволяет вести (подразумеваемый) диалог не только со своими читателями-земляками, с соотечественниками, но и с Творцом. А для этого нужны не обычные, повседневные слова, а молитвословие. Наряду с прежними, сугубо лирическими жанрами в арсенале зрелого Игнатенко появляются жанры иные – более высокого регистра: молитва, исповедь. Внешний мир в его стихах несколько сужается, сжимается, а внутренний, мир собственной души и собственного духа, напротив, раздвигает свои пределы.

Когда-то Игорь Игнатенко пытался заставить мир услышать себя, а теперь стал слушать мир, чтобы понять и его, и самого себя. На смену пафосу, восклицаниям, порицаниям, прорицаниям, поучениям приходят вопросы, побуждающие к размышлению, к думе. «Родная речь! / Глаголю с колыбели: / вначале: “А!”, / потом: “Агу!”, / затем: “Могу!” Как в ледостав Амур плотнит шугу, / вот так и я словарь свой берегу, / чтоб замолчать и слушать вой метели – / сплошное: “У-у-у!” / Кому? / Чему?..» («В метель»)

А потом, на новом витке спирали, время задавать вопросы сменяется – в стихах последних двух лет – временем молчания: