Kitobni o'qish: «Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона»

От автора

Предлагаемая монография является результатом многолетних исследований автора, посвященных жизни и творчеству выдающегося английского философа и политического деятеля Фрэнсиса Бэкона. Основное внимание в книге уделено обстоятельствам его жизни в контексте политических и интеллектуальных реалий второй половины XVI – начала XVII столетия.

В работе использован широкий круг первоисточников, а также историко-научных и историко-философских работ, посвященных Ф. Бэкону.

Я приношу глубокую благодарность всем, кто помогал мне в этой работе, и прежде всего Наталии Павловой за большую помощь в работе с текстами, а также Илье Теодоровичу Касавину, Дмитрию Львовичу Сапрыкину, Ивану Борисовичу Микиртумову и, увы, уже ушедшим из жизни Юрию Никифоровичу Солонину и Нивес Мэтьюз (N. Mathews) за их ценные советы, благожелательное внимание и неоценимую поддержку. Моя особая благодарность редактору книги К. В. Иванову.

Декабрь 2021 года

Введение. Наука как venatio

Многие превозносили его до небес… иные – втаптывали в грязь. Поняли его единицы.

Л. Фейхтвангер

Метафора «наука как охота (venatio)» в начале Нового времени использовалась в литературе нередко. К примеру, неаполитанский астролог, математик и врач Джованни Абиозо (Giovanni Battista Abiosi) в 1520-х годах призывал современных интеллектуалов бросить древние книги и посвятить себя «охоте за новыми тайнами природы (venari nova secreta naturae)»¹. В 1596 году в Венеции была основана Accademia Cacciatore (Академия охотников), члены которой интересовались не только охотой как таковой, но и естественно-научными вопросами. Можно привести и другие примеры. Однако наиболее детальную разработку эта метафора нашла в трудах Ф. Бэкона (Francis Bacon; 1561–1626).

Описывая предложенную им эксперименталистскую методологию изучения природы, которую английский мыслитель характеризовал как experientia literata (англ. literate или learned experience; в переводе Н. А. Федорова – «научный опыт»), он сравнил ее с «охотой Пана» («Literata Experientia, sive Venatio Panis, modos experimentandi tractat»²), который в интерпретации Бэкона символизировал Природу: «Древние в образе Пана со всеми подробностями нарисовали природу мира… Занятие же Пана нельзя, пожалуй, изобразить вернее и удачнее, чем сделав его богом охотников: ведь любое действие природы, любое движение, любое развитие есть не что иное, как охота. Действительно, науки и искусства охотятся за своими созданиями, сообщества людей преследуют свои цели, да и вообще все создания природы охотятся или за добычей ради пищи, или за удовольствиями ради отдыха, прилагая к этому все свое умение и ловкость»³.

Согласно легенде, именно во время охоты Пан обнаружил богиню Цереру, тогда как «остальным… богам это не удалось, хотя они и старательно искали и все делали для того, чтобы найти ее». Указанный эпизод заключает в себе, по мысли Бэкона, очень глубокий смысл: «не следует ждать открытия полезных и необходимых для практической жизни вещей от философов, погруженных в абстракции (которых можно сравнить со старшими богами), хотя они всеми силами стремятся к этому; таких открытий следует ждать только от Пана, т. е. от мудрого эксперимента и всеобъемлющего познания природы, и такие открытия происходят почти всегда случайно, как бы во время охоты»⁴.

Экспериментирующий ученый – это прежде всего «охотник за тайнами природы»⁵, который вместо того, чтобы «идти ощупью в темноте (palpat ipse in tenebris)»⁶, упорно и терпеливо изучает «знаки и ключи» ведущие его к познанию мира.

Метафора охоты в позднесредневековой и ренессансной литературе имела многообразные коннотации: поиск совершенной любви, моральной и религиозной истины, наконец, средств и путей спасения души. Охотник, как правило, наделялся героическими чертами, а занятие охотой рассматривалось как индикатор благородства (или по крайней мере, как аноблирующее занятие), как высоко ритуализованное и формализованное искусство, достойное дело для благородного мужчины-воина и т. д. И все эти коннотации при сравнении охоты с натурфилософским (научным) поиском переносились на последний, ибо изучение природы воспринималось как мужское дело, требовавшее упорства, выдержки, силы (причем не только интеллектуальной, но подчас и физической), зоркости, проницательности, наблюдательности, умения по видимым «следам и знакам» получать знание о «добыче» (в случае научной «охоты» – по видимым явлениям судить о тайнах природы)⁷.

Появление и распространение упомянутой метафоры на заре Нового времени свидетельствует о глубоком изменении в понимании целей и методов науки в этот период. Если в эпоху позднего Средневековья натурфилософия рассматривалась как своего рода герменевтика («философия природы без природы», как выразился Дж. Мердок⁸), то в XVI–XVII столетиях она стала областью поиска новых и ранее неизвестных фактов или причин, определяющих видимость явлений. Схоластическая натурфилософия не изучала глубоко данные опыта, чтобы найти истину, но вместо этого привлекала тщательно отобранные факты, чтобы оправдать свои выводы, или, как афористично выразился Бэкон, схоласты занимались натурфилософией «не чтобы докопаться до истины, но чтобы поддержать рассуждение (non ut veritas eruatur, sed ut disputatio alatur)»⁹.

Иными словами, средневековая натурфилософия опиралась на понимание природы как геометризованного космоса, упорядоченного Творения Бога, созданного по числу, весу и мере (numero, pondere, et mensura), в силу чего сотворенный мир постижим разумом, тогда как науке раннего Нового времени были ближе образы природы как темного леса¹⁰, неизведанной территории или лабиринта, не затеряться в котором помогает ариаднина нить исследовательского метода¹¹.

Наука, репрезентируемая метафорой venatio, предполагала выработку новых, нетрадиционных исследовательских практик, в том числе и умение организовать коллективную исследовательскую деятельность, «охоту», как сложное, иерархизированное по функциональным обязанностям и решаемым задачам и синхронизированное совместное предприятие. Труды Ф. Бэкона сыграли важную роль в формировании нового образа науки и идеала научного исследования. Далее я остановлюсь на причинах и обстоятельствах, побудивших его обратиться к той области, которую сегодня относят к философии и методологии науки. Вопрос этот важен хотя бы потому, что эти причины и обстоятельства в значительной мере определили содержание предложенных им реформ, как методологических, так и институциальных. Однако перед тем, как приступать к указанным вопросам, следует обратить внимание на некоторые обстоятельства, касающиеся самого нашего героя и времени, в котором он жил.

«Пока мы лиц не обрели» ¹²

Думаю, отец любил меня больше остальных детей, и его мудрость служила мне в качестве источника последней надежды.

Ф. Бэкон ¹³

Наиболее же частой внешней причиной счастья одного человека является глупость другого, ибо нет другого такого способа внезапно преуспеть, как воспользовавшись ошибками других людей.

Ф. Бэкон ¹⁴

Средний путь Николаса Бэкона

«Судьба человека находится в его собственных руках», – писал Ф. Бэкон в эссе «О счастье». Но вместе с тем признавал: «внешние обстоятельства во многом способствуют счастью человека: фавор, благоприятная возможность, смерть других, случай, способствующий добродетели»¹⁵. Справедливость этих слов можно проиллюстрировать биографией того, кому они принадлежат.

Фрэнсис Бэкон родился 22 января 1561 года, через два с небольшим года после коронации Елизаветы I (15 января 1559¹⁶). Он появился на свет в особняке Йорк-хаус (ил. 1), резиденции лорда-хранителя Большой печати Англии (Lord Keeper of the Great Seal). Одно время была популярна легенда, будто Фрэнсис был незаконным сыном Елизаветы и Роберта Дадли, 1-го графа Лестера (Robert Dudley, 1st Earl of Leicester; 1532–1588). Новорожденного якобы тайно перевезли из королевской опочивальни в Йорк-хаус, и Николас Бэкон, тогдашний лорд-хранитель, усыновил ребенка¹⁷. Однако достоверность этой истории не подтверждается никакими серьезными аргументами.

Ил. 1. Водные ворота, оставшиеся от Йорк-хауса

Отец Фрэнсиса сэр Николас Бэкон (Sir Nicholas Bacon; 1509–1579) родился в семье пастуха Роберта Бэкона (Robert Bacon; 1479–1548), который не имел никакого формального образования. Своей стремительной карьерой от сына sheep-reeve в глухомани Саффолка до лорда-хранителя сэр Николас был во многом обязан реформам, начатым Генрихом VIII (Henry VIII; правл. 1509–1547). Впрочем, как гласит семейная легенда, родня ему тоже помогла: поначалу было решено отправить юного Николаса в монастырь, но, «узнав, что ему побреют голову, – мальчику это крайне не понравилось, – он сбежал из монастыря и спрятался на время у своего дяди, богатого портного, который затем послал племянника учиться в один из судебных иннов (Inns of Court)», откуда тот, спустя несколько лет, вышел уже не сыном йомена, но джентльменом»¹⁸. Красивая легенда, однако реальность была несколько иной, но не менее впечатляющей.

Николас в тринадцать лет закончил школу при бенедиктинском аббатстве в городке Бери-Сент-Эдмундс (Bury St. Edmunds) в графстве Саффолк, после чего, в 1523 году, получил стипендию (Biblical scholarship) для продолжения учебы в колледже Корпус-Кристи (Corpus Christi College, тогда его называли колледжем Св. Бенета, Bene’t College) Кембриджского университета, который он закончил в 1527 году со степенью бакалавра искусств. В университете Николас познакомился со многими молодыми людьми, занявшими потом высокие государственные или церковные посты, и в частности, с Уильямом Сесилом, будущим главой елизаветинского правительства, о котором я буду далее вспоминать не раз, и Мэтью Паркером (Matthew Parker; 1504–1575), ставшим в 1559 году архиепископом Кентерберийским. По окончании университета Николас некоторое время проводит на континенте, главным образом в Париже, а по возвращении молодой бакалавр поступает в Грейс-Инн (Gray’s Inn)¹⁹, где продолжает изучать общее право (common law). После обучения новоиспеченный барристер²⁰ Николас Бэкон действительно мог считать себя джентльменом. Томас Кранмер (Thomas Cranmer; 1489–1556), ставший осенью 1532 года архиепископом Кентерберийским, рекомендовал Николаса Томасу Кромвелю (Thomas Cromwell, 1st Earl of Essex; c. 1485–1540) на должность секретаря городской корпорации в Кале. Кранмер дал молодому юристу прекрасную характеристику, однако Кромвель предпочел другую кандидатуру. В 1537 году Николас назначается солиситором Суда Приращений²¹. Бэкон полагал, что полученные в ходе роспуска монастырей (Dissolution of the Monasteries) и конфискации их богатств средства было бы целесообразно пустить на нужды государства. В частности, он, вместе с двумя единомышленниками, Томасом Дентоном (Thomas Denton; до 1515–1558) и Робертом Кэри (Robert Cary), разработал проект специального колледжа в Лондоне для подготовки государственных служащих. Однако идея была встречена весьма прохладно, у короля были свои виды на монастырский конфискат, небольшая часть которого досталась и Бэкону. В 1643–1645 годах Николас получил земельные владения в разных графствах (Хартфордшире, Норфолке, Уилтшире и Хэмпшире), а в 1650 году он приобретает имение Горхэмбери (Gorhambury) в Сент-Олбансе (Хартфордшир) у реки Вер, которое он любил больше всех остальных. Во время завоевания Британии римляне около 43 года н. э. основали на месте кельтского поселения Верламион город Веруламиум (Verulamium). По преданию, там умер мученической смертью св. Альбан, и с IX века город стал называться Сент-Олбанс.

В середине 1540-х годов Николас, благодаря своим связям, был принят в привилегированный круг персон, собиравшихся около двух последних детей Генриха VIII – будущих правителей Англии: Эдуарда (Edward VI; правл. 1547–1553) и Елизаветы (Elizabeth I; правл. 1558–1603). Круг этот включал в себя Екатерину Парр (Catherine Parr; с. 1512–1548), шестую и последнюю жену (1543–1547) Генриха VIII, лорда Джона Рассела (John Russell, 1st Earl of Bedford; c. 1485–1555) (далекого предка философа Бертрана Рассела), Уильяма Сесила (William Cecil, 1st Baron Burghley; 1520–1598), Кэтрин Уиллоуби (Catherine Willoughby; 1519–1580; в первом браке Duchess of Suffolk, по собственному праву – 12th Baroness Willoughby de Eresby), Роджера Эскема (Roger Ascham; 1515–1568), гуманиста, писателя и педагога, в 1548–1550 годах обучавшего латыни и греческому будущую королеву Елизавету I, сэра Энтони Кука (Sir Anthony Cooke; 1505–1576), ученого-гуманиста и политика, наставника Эдуарда VI, одна из пяти дочерей сэра Энтони, – Анна²² – станет второй женой Николаса.

В 1545 году Н. Бэкон получил весьма доходную должность атторнея в недавно основанном королем Суде опеки и ливрей (Court of Wards and Liveries). В 1545 году он был избран в парламент, а в 1546 стал адвокатом в суде Королевской скамьи. В 1550 году его избрали бенчером (старшиной) в Грейс-Инн, а спустя два года он становится казначеем этой корпорации.

В период царствования католички Марии I Тюдор (Mary I Tudor; правл. 1553–1558), старшей дочери Генриха VIII от брака с Екатериной Арагонской, Н. Бэкону удалось сохранить свое место в Суде опеки и, несмотря на его протестантизм, избежать репрессий. Ему, правда, было запрещено покидать Англию (видимо, власти опасались, что он может завести на континенте связи с другими протестантами), но это ограничение не было для него обременительным.

В целом же Николас добился больших успехов как на юридическом, так и на политическом поприще, особенно после восшествия на престол Елизаветы I, при которой он стал лордом-хранителем печати (декабрь 1558), возможно, по ходатайству У. Сесила, а вскоре – членом Тайного совета и пэром Англии. С апреля 1559 года Николас официально выполнял обязанности лорда-канцлера Англии, оставаясь при этом в ранге лорда-хранителя²³. В качестве лорда-канцлера он был обязан выступать в верхней палате от лица монарха с разъяснениями по поводу созыва парламента. Дело это было весьма ответственным.

Выразительную характеристику Н. Бэкону – политическому оратору дала О. В. Дмитриева:

«Как правило, в этом обстоятельном выступлении содержался всесторонний анализ текущей политической ситуации и обозначалась правительственная программа предстоящей законодательной деятельности. Среди разнообразных публичных церемоний, пожалуй, ни одна другая не предоставляла таких великолепных возможностей для пропаганды официальной политики и реализации репрезентационной стратегии государя. В то же время одна из главных целей, которую преследовало обращение к парламентариям, состояла в том, чтобы исторгнуть у них согласие на финансовую помощь короне в экстраординарных обстоятельствах, требовавших от нее непомерных расходов. Добиться, чтобы парламентарии согласились на „кровопускание“ их кошелькам, было непросто, это требовало непрестанных усилий членов Тайного совета на протяжении всей сессии, и все же их успех в немалой степени зависел от пропагандистского эффекта вступительной речи. В этих обстоятельствах никто не рассчитывал на лаконичность оратора, напротив, от него ожидали поистине цицероновского красноречия. Тексты вступительных речей, являвшие собой совершенные образцы елизаветинской политической прозы, выстраивались в соответствии с законами логики и классической риторики, исходившей из того, что оратор должен расположить к себе аудиторию, убедить и главное – побудить ее к действию. В то же время, как мы увидим, они были не лишены и влияния поэтики, апеллируя одновременно и к разуму, и к воображению, и к чувствам слушателей.

…Создание подобного текста нередко было результатом коллективных усилий: даже при том, что лорд-канцлер, как правило, был авторитетным государственным деятелем, наделенным даром красноречия, содержание его речи обсуждалось и с другими „тяжеловесами“ в Тайном совете (преимущественно – с лордом-казначеем У. Сесилом). В то же время политический язык вступительной речи нес на себе явную печать индивидуальности каждого из ораторов, занимавших эту должность. То же относилось к стилистике и некоторым особенностям восприятия канцлерами текущего политического момента. У истоков парламентской риторической традиции елизаветинского времени стоял Николас Бэкон… считавшийся одним из самых просвещенных государственных деятелей и одаренных ораторов своей эпохи. (Современники высоко ценили его красноречие: Дж. Паттенхэм в трактате „Искусство [английской] поэзии“ (1589) отзывался о его стиле как об „исполненном достоинства и естественном“, а знаменитый драматург Томас Нэш полагал, что литературный английский язык опирался ни три столпа – творчество Т. Мора, Ф. Сидни и Н. Бэкона…)

…Н. Бэкон был одной из самых крупных фигур на елизаветинской политической сцене, способной отстаивать собственную точку зрения в совете, которая могла не всегда совпадать с мнением королевы²⁴.

Как и многие политики его поколения, Бэкон был приверженцем идеалов гражданского гуманизма и широко пользовался классической цицеронианской лексикой. В современной историографии его круг именуют носителями „традиционного“ гуманизма, противопоставляя их более позднему течению, связанному с именами Монтеня и Бэкона-младшего, – так называемому „новому“ гуманизму скептиков и политиков-прагматиков. Старую гвардию елизаветинских советников „первого призыва“, к которой принадлежал Бэкон, нередко именуют „республиканцами“, имея в виду, разумеется, не их приверженность республике как политическому строю, а интенсивность, с которой они пользовались латинским понятием res publica или английской калькой – commonwealth – для обозначения государства или такой категории, как „общее благо“… Н. Бэкон и его соратники в Тайном совете исповедовали теорию „совета“ монарху со стороны мудрых и преданных министров. Достаточно благосклонно принимали они и идею парламента как совета. В качестве лорда-хранителя Бэкон открывал четыре парламентские сессии (1559, 1563, 1571, 1572 годов), и именно он сформировал канон вступительной речи. Его произведения в этом жанре пользовались популярностью среди государственных деятелей и интеллектуалов и широко циркулировали в списках»²⁵.

К цитированному выше можно добавить, что упомянутый Джорж Паттенхэм полагал, что сэр Николас был «одним из самых красноречивых людей, редкой образованности и мудрости, которого когда-либо могла породить Англия». «Я как-то пришел к лорду-хранителю… – вспоминал Паттенхэм, – и нашел его одиноко сидящим в галерее с трудами Квинтилиана»²⁶. Бен Джонсон (Benjamin Jonson; 1572–1637), поклонник обоих Бэконов, отца и сына, сравнивал первого с Цицероном: «Говорят, Цицерон был единственным мудрецом, которого жители Рима считали достойным их империи. Ingenium par imperio²⁷. У нас же их было много… – сэр Томас Мор, [Томас] Уайетт старший²⁸, Генри [Ховард], граф Суррей²⁹, [Томас] Чалонер³⁰… все они были превосходны для своего времени, и более того, они принесли нам ораторское искусство. Сэр Николас был исключительным и почти единственным в начале царствования Елизаветы»³¹. И в этой оценке нет сильного преувеличения. Некоторые считали его ученым. К примеру, Томас Диггес (Дигджес) вспоминал, как Н. Бэкон увлеченно обсуждал с его отцом, математиком Леонардом Диггесом³², геометрические вопросы³³. Впрочем, государственные дела оставляли сэру Николасу, как впоследствии и его знаменитому сыну, мало времени для интеллектуальных занятий.

Первой женой Николаса стала дочь купца из Саффолка по имени Джейн Фернли (Jane Fernley или Ferneley; ум. 1552). Благодаря этому браку Н. Бэкон смог войти в круг знакомых влиятельного лондонского торговца и банкира, финансиста Елизаветы Тюдор и основателя Королевской биржи сэра Томаса Грэшема (Thomas Gresham; 1519–1579), который был женат на сестре Джейн Анне³⁴.

Джейн родила семерых детей, после чего внезапно умерла в конце 1552 года. Оставшись с шестью детьми на руках (старшему еще не было и 12 лет)³⁵, Николас решил срочно жениться. Вопрос был решен за несколько недель. Несмотря на скорость, с которой шли переговоры, новый брак был продуман Н. Бэконом весьма обстоятельно, особенно в плане карьерных перспектив.

Его второй женой в феврале 1553 года стала Анна Кук (Anne Cooke; ок. 1528–1610) (ил. 2). Она происходила из той самой интеллектуальной среды, которая всегда привлекала сэра Николаса. Родственники покойной Джейн отнеслись к этому браку с подозрением, полагая, что Анна Кук уже давно была его любовницей. У Николаса и Анны было двое детей: старший сын Энтони (Anthony Bacon; 1558–1601) и младший Фрэнсис³⁶. Братья были очень дружны до самой смерти Энтони.

Ил. 2. Леди Анна Кук Бэкон. Портрет Исаака Оливера (Оливье) (Isaac Oliver), ок. 1600 года

В 1563 году сэр Николас в своем любимом имении Горхэмбери, приобретенном в январе 1557 года, начал строительство дома, которое было завершено пять лет спустя, как раз к десятой годовщине его пребывания в должности лорда-хранителя (ил. 3). По этому случаю над входом в дом была сделана надпись:

 
Hæc cum perfecit Nicholaus tacta Baconus,
Elizabeth regni lustra fuere duo;
Factus eques, magni custos fuit ipse sigilli.
Gloria sit soli tota tributa Deo.
(Когда Николас Бэкон построил этот дом,
Прошло два пятилетия правления Елизаветы;
Он был сделан рыцарем и стал хранителем великой печати,
Но лишь Богу следует приписать всю славу.)
 

Ил. 3. Развалины старого дома Бэконов в Горхэмбери

А под этими строчками – любимое изречение Н. Бэкона: «Mediocria firma»³⁷. На стенах банкетного зала были начертаны стихи Николаса, посвященные различным дисциплинам artes liberales: грамматике, логике, музыке, риторике, геометрии и астрологии. В доме была итальянская лоджия и длинная галерея с пилястрами, украшенными изречениями античных авторов. На оконных витражах были изображены экзотические фрукты, растения, птицы и другие животные, в том числе привезенные из Нового Света (в частности, изображение индюка и табачных листьев). Джон Обри (John Aubrey; 1626–1697), описывая витражные окна одной из галерей, отметил, что «каждое стекло состояло из нескольких фигур животных, птиц или цветов – возможно, его сиятельство мог пользоваться ими в качестве источника для запоминания (as Topiques for Locall memorie)», т. е. мысленно связывая каждый абзац готовящейся речи с соответствующим витражом³⁸.

Елизавета останавливалась в Горхэмбери несколько раз: в 1572, 1573 и 1577 годах. Ей там определенно нравилось. Николасу же королевские визиты обходились в кругленькую сумму. Во время одного из посещений она подарила ему копию своего портрета работы Н. Хиллиарда (Nicholas Hilliard; ок. 1547–1619). Осмотрев здание, Елизавета заметила: «Милорд, какой у вас, однако, маленький дом!», на что сэр Николас ответил: «С домом все в порядке, Мадам. Это вы сделали меня слишком большим для него»³⁹. Когда же она в 1577 году переступила порог Горхэмбери в последний раз, Н. Бэкон, как только Ее Величество покинуло его дом, велел заколотить дверь, через которую вошла королева, чтобы никто более не переступал этот порог.

Лорд-хранитель был наделен хорошим чувством юмора, однако и юмор его почти всегда был добродушным. «Я люблю хорошую шутку, но не люблю терять хорошего друга»⁴⁰, – говаривал сэр Николас⁴¹.

Скончался он в своей лондонской резиденции Йорк-хаус 20 февраля 1579 года. Место своего последнего приюта он выбрал заранее, еще в 1574 году, в соборе Св. Павла, где и был похоронен 9 марта 1579 года. Однако его могила была уничтожена пожаром 1666 года, остался только фрагмент надгробия.