Kitobni o'qish: «Ожерелье голубки»

Предисловие

В результате завоевания арабами Испании арабский язык стал литературным языком зажиточных кругов населения. Надо еще учитывать и то, что до появления арабов в Испании светской литературы там, в сущности, не было. Имевшиеся в обращении латинские книги были почти исключительно богословского содержания. Грамотность была преимущественно уделом духовенства. Поэтому не приходится удивляться тому, что уже меньше чем через сто лет после завоевания, в IX в., епископ города Кордовы писал: «Многие из моих единоверцев читают стихи и сказки арабов, изучают сочинения мусульманских философов и богословов не для того, чтобы их опровергать, а чтобы научиться как следует выражаться на арабском языке с большей правильностью и изяществом. Где теперь найдется хоть один, кто бы умел читать латинские комментарии на священное писание? Кто среди них изучает евангелия, пророков и апостолов? Увы! Все христианские юноши, которые выделяются своими способностями, знают только язык и литературу арабов, читают и ревностно изучают арабские книги,…даже забыли свой язык, и едва найдется один на тысячу, который сумел бы написать приятелю сносное латинское письмо. Наоборот, бесчисленны те, которые умеют выражаться по-арабски в высшей степени солидно и сочиняют стихи на этом языке с большей красотой и искусством, чем сами арабы»¹.

Это обстоятельство послужило на пользу арабской литературе того времени. В то время как в арабских странах Востока главным видом письменности становятся бесчисленные богословские трактаты, еретические и правоверные, на Западе мусульманское богословие замыкается в узко правоверные рамки ислама ритористически маликитского толка, причем временами правоверное духовенство даже решается выступить против слишком «светских» наклонностей самих правителей и добивается такого страшного удара по культуре, как сожжение значительной части ценнейшей библиотеки халифа Хакама II (961 – 976), состоявшей, по преданию, из четырехсот тысяч томов рукописей, охватывавших все тогдашние отрасли знания.

Все же в Испании, особенно в университетах Гранады, а также христианской Сарагосы, возникает ряд переработок и латинских переводов арабских трудов по естествознанию и арабских переводов древнегреческой научной литературы. Позднее, когда мертвящее влияние богословов несколько ослабло, начали появляться и оригинальные арабские труды по философии, например книги Ибн Рушда (1126 – 1198), получившего широкую известность на Западе под искаженным именем Аверроэс. По образцу великого Абу Али ибн Сины (Авиценны) Ибн Туфейль пишет своеобразнейший философский роман «Хайи ибн Якзан»². В области мусульманской мистики Ибн Араби (1165 – 1240) создает труды, которые, попав на Восток, надолго изменили весь ход развития философской мысли в суфизме. В области философии выдающееся место заняли в Испании и евреи, среди которых мы находим такого блестящего мыслителя, как Маймонид (1135 – 1204) – рабби Моше бен Маймун, цитируемый по первым буквам в форме Рамбам. Он родился в Кордове, позднее переехал на Восток, стал лейбмедиком султана Салахаддина (Саладина) и умер в Египте.

Вообще, поездки испанских мусульман на Восток становятся нередкими, и это дает возможность увидеть свет ценнейшим описаниям путешествий, например Ибн Джубейра (1145 – 1228) из Валенсии, живо описавшего все мусульманские страны по берегам Средиземного моря, и Ибн Баттуты (1304 – 1377) из Танжера, который в своих двадцатипятилетних странствиях добирался до Волги, Индии и даже Китая.

Под влиянием испано-арабской науки находился и знаменитый историк Ибн Халдун (1332 – 1406) из Туниса, в своем «Введении» впервые изложивший историко-философские и социологические взгляды.

Арабская поэзия, пытавшаяся первое время в Испании хранить старые традиции и воспевать никогда не виданного этими поэтами верблюда, постепенно под местными влияниями ожила, приобрела индивидуальный характер и, как это можно теперь считать доказанным, в свою очередь оказала могучее влияние на лирику европейских трубадуров.

Вот на такой-то почве и возникло предлагаемое сейчас русскому читателю произведение Абу Мухаммеда Али ибн Ахмада ибн Хазма, родившегося в Кордове 7 ноября 994 года, – книга «Ожерелье голубки» (Тоукал-хаммана). Нужно прежде всего иметь в виду, что для читателя той эпохи голубь отнюдь не был символом мира и кротости, каким он стал позднее у христиан. Тогда за ним сохранялось приписанное ему еще в «голубином городе» Вавилоне символическое значение сладострастия. Ведь и у греков голубь был птицей богини Афродиты, а по вавилонским преданиям знаменитая Семирамида появилась на свет из голубиного яйца.

Ибн Хазм сначала получил широкую известность как юрист и строго правоверный богослов, но в результате неудачных политических связей карьера его после 1013 г. оборвалась, и он удалился в изгнание в Альмерию, городок на берегу Средиземного моря. Один из друзей Ибн Хазма в Альмерии и попросил его написать трактат о любви. Тема эта была в большом ходу еще у арабов на Востоке, создавших ставшие классическими любовные пары Меджнуна и Лейлы, Джемиля и Бусейны и др. Но, взявшись за эту тему, Ибн Хазм не хотел следовать традициям бедуинской поэзии.

Нельзя сомневаться в том, что многочисленные примеры, которыми Ибн Хазм иллюстрирует свои теоретические положения, взяты им из жизни тогдашней Испании. В этом главная ценность книги. Читая ее, мы как бы вступаем в жизнь мусульманской Андалусии и видим, насколько среда, состоявшая из конгломерата разных народов Запада и Востока, повлияла на, казалось бы, застывшие традиции мусульманской жизни. Книга ясно говорит о том, что в этой среде пренебрежительное отношение к женщине, которую в халифате воспринимали как полурабыню, живой товар, резко изменилось. Если Ибн Хазм иногда и отзывается о женщинах резко, то лишь в результате близкого соприкосновения II ранней юности с удушливой атмосферой гарема и непосредственного знакомства с бесчисленными интригами, там вынашивавшимися и созревавшими.

И если само задание влекло автора в сторону несколько схоластических и подчас довольно нудных рассуждений, то живые сценки «Ожерелья голубки» не утратили своей ценности и по сей день, тем более, что рассказаны они с тем высоким мастерством, которое свойственно арабским рассказчикам и которое подарило человечеству бессмертную «Тысячу и одну ночь» и многие сборники аналогичного характера.

По обычаям эпохи прозаический текст книги пересыпан стихотворными вставками. Ибн Хазм был выдающимся мыслителем и хорошим стилистом; писать стихи он, конечно, мог, ибо в то время, как мы видели выше, даже и христианская молодежь Андалусии умела писать гладкие арабские стихи. Но уметь писать стихи – еще не значит быть поэтом. Стихи Ибн Хазма – стихи только по форме. Поэтому едва ли читатель будет сетовать на то, что переводчик передал эти стихотворные строки в прозаическом переводе.

Когда Ибн Хазм подвергся гонениям, рукописи его произведений были в значительной части уничтожены. Поэтому и данная книга дошла до нас только в одной рукописи, принадлежащей библиотеке университета в Лейдене. Из слов переписчика ее можно заключить, что при переписке он подверг книгу некоторым сокращениям.

По этой единственной рукописи крупнейший русский испанист профессор Ленинградского университета Д. К. Петров и издал текст, пользуясь помощью и советами крупнейших ленинградских арабистов. По этому изданию М. А. Салье сделал настоящий перевод, снабдив его комментариями. Книга впервые вышла в свет в 1933 г. под редакцией одного из замечательнейших востоковедов – академика И. Ю. Крачковского.

Данное издание печатается без изменений.

Е. Э. Бертельс

Ожерелье голубки

Говорил Абу Мухаммад³ – да простит ему Аллах: – Лучшее, с чего начинают, – хвала Аллаху, великому, славному, достойная его, а затем – молитва о Мухаммаде, его рабе и посланнике, особо и обо всех его пророках вообще. А после того: да сохранит Аллах нас и тебя от сомнения, и да не возложит он на нас того, что нам не под силу! Да подаст он нам, от благой своей помощи, указание, ведущее к повиновению ему, и да одарит нас, от поддержки своей, влечением, отклоняющим от ослушания его! Да не поручит он нас нашей слабой решимости, немощным силам, ветхим построениям, изменчивым воззрениям, злой воле, малой проницательности и порочным страстям!

Твое письмо прибыло ко мне из города Альмерии⁴ в мое жилище в славной Шатибе⁵; то, что ты говоришь в нем о своем благополучии, меня радует, и я восхвалил за это Аллаха, великого, славного, прося его продлить и умножить твое благосостояние.

Затем я не замедлил увидеть тебя лично, и ты направился ко мне сам, несмотря на далекое расстояние, отдаленность наших жилищ, не близкую цель путешествия, долгий путь и ужасы дороги. А меньшее, нежели это, отвлекало томящегося и заставляло забыть помнящего, но не того, кто подобно тебе крепко схватился за веревку верности и соблюдал обязательства прошлого, крепкую дружбу, долг сверстника и юношескую любовь и чья дружба была угодна Аллаху великому. А Аллах укрепил между нами из этого столько, что мы восхваляем его и благодарим.

Твои замыслы в этом письме были шире того, что я узнал из других твоих писем; своим приходом ты обнаружил мне свою цель и осведомил меня о своем образе мыслей, повинуясь никогда не покидавшему нас свойству делиться со мною и сладостным, и горьким, и скрытым, и явным. Тебя побуждает искренняя любовь, которую я испытываю к тебе в несколько раз сильнее, не желая за это иной награды, кроме ответа на нее подобным же. Я говорю об этом в моей длинной поэме, обращаясь к Убейдаллаху ибн Абд ар-Рахману, внуку аль-Мугиры, сыну повелителя правоверных ан-Насира⁶ – да помилует его Аллах! – а он был мне другом:

 
Я питаю к тебе дружбу, в которой нет ослабления, хотя дружба мужей иногда марево.
Я предложил тебе чистое расположение, и внутри меня явный образ и начертание любви к тебе.
А будь в душе моей страсть к тебе, я бы ее вырвал и обеими руками совлек бы с нее кожу.
Я не хочу от тебя ничего, кроме дружбы, и ни о чем другом я не веду с тобой речь.
И если я получу ее, вся земля и народы для меня – пыль, а жители земли – мухи.
 

Ты поручил мне – да возвеличит тебя Аллах! – составить для тебя послание с описанием любви, ее свойств, причин и случайностей⁷ и того, что бывает при любви и из-за нее происходит, идя путем истины, не прибавляя и не изменяя, но, передавая о том, что вспомнится, в точности, и так, как это произошло, насколько достанет у меня памяти и осведомленности в том, о чем я буду говорить. Я поспешил навстречу твоему желанию, но если бы не обязательство перед тобою, я бы, наверное, не взялся за такое дело. Это дело скудное, а нам, при краткости нашей жизни, наиболее подобает тратить ее на то, что дает нам надежду на простор при возвращении и прекрасный приют в завтрашний день, хотя кади Хаммам ибн Ахмад и передавал мне со слов Яхьи и Малика⁸, ссылавшегося на Аиза, возводя иснад⁹ к Абу-д-Дерде, что тот говорил: – Успокаивайте душу кое-чем из пустяков, чтобы было это ей помощником в истине. – А одно изречение праведников из числа предков, угодных Аллаху, гласит: – Кто не умеет быть мужественным, не сумеет стать благочестивым, – и в каком-то предании сказано: – Давайте душам отдых, ибо они ржавеют, как ржавеет железо.

В труде, который ты на меня возложил, неизбежно придется упомянуть о том, что я видел лично и постиг прилежанием и что было мне рассказано верными людьми из моих современников. Прости же мне прикрытие имен: они либо заключают позор, который мы не считаем дозволенным обнаруживать, либо мы охраняем этим любимого друга или знатного человека. Довольно будет, если я назову тех, кого можно назвать без вреда и упомянуть, не навлекая порицания ни на себя, ни на названного, – либо вследствие его известности, при которой не поможет сокрытие и замалчивание, либо если низкий человек согласен на то, чтобы его история обнаружилась, и не станет порицать за ее сообщение.

Я приведу в этом своем послании стихи, которые я сказал о том, чему был свидетелем. Не порицай же меня ты и тот, кто их увидит, за то, что я иду при этом по пути передающего предание со своих собственных слов, – это, и больше этого, в обычае у тех, кто украшается сочинением стихотворений. Мои друзья побуждают меня говорить о том, что случается с ними, на их лад и способ, но довольно будет, если я упомяну о том, что случилось со мною сходного с тем, к чему я стремлюсь, и отнесу это к самому себе. Я вменил себе в обязанность остановиться в этой своей книге у пределов, поставленных тобою, и ограничиться тем, что я видел или счел правильным по сообщению верных людей. Избавь меня от рассказов о кочевых арабах и людях прежних поколений: их путь – не наш путь, и рассказы о них многочисленны, а у меня не в обычае изнурять чужое животное, и я не стану украшать себя украшением, взятым взаймы. У Аллаха же следует просить прощения и помощи – нет господа, кроме него!

Я разделил свое послание на тридцать глав, из которых о корнях любви говорят десять. Первая из них – настоящая глава о признаках любви, затем глава, где говорится о тех, кто полюбил во сне, затем глава, где говорится о полюбивших по описанию, затем глава, где говорится о полюбивших с первого взгляда, затем глава, где говорится о тех, чья любовь становится настоящей только после долгого срока, затем глава о намеке словом, затем глава об указании глазом, затем глава об обмене посланиями, затем глава о посреднике.

Двенадцать глав касаются случайностей любви и ее свойств, похвальных и порицаемых, хотя любовь сама есть случайность и свойство, а случайность не носит в себе случайностей, и свойству нельзя приписать свойств. Однако так говорят в переносном смысле, ставя определение на место определяемого и основываясь на значении наших слов, ибо мы обнаруживаем, что одна случайность в действительности воспринимается нами как меньшая или большая, лучшая или худшая, чем другая случайность. Нам известно также, что случайности отличаются одна от другой увеличением или уменьшением своей видимой и познаваемой сущности, ибо к ним не приложимо понятие о количестве и дроблении на части, так как они не занимают места.

Эти главы – глава о друге-помощнике, глава о единении, глава о сокрытии тайны, глава об ее раскрытии и разглашении, глава о повиновении, глава об ослушании, глава о том, кто полюбил какое-нибудь свойство и не любит после этого других свойств, не сходных с ним, глава об удовлетворенности, глава о верности, глава об измене, глава об изнурении и глава о смерти.

О бедствиях, которые постигают любовь, говорится в шести главах. Это главы о хулителе, о соглядатае, о сплетнике, о разрыве, о разлуке и о забвении. Из этих шести глав две главы имеют себе противоположные в главах, упомянутых раньше, – это глава о хулителе, которой противоположна глава о друге-помощнике, и глава о разрыве, которой противоположна глава о единении. Для четырех из этих глав нет противоположностей в свойствах любви – это глава о соглядатае и глава о сопернике, для которых нет противоположности, кроме их исчезновения (а истинная противоположность есть то, с возникновением чего первоначальное явление исчезает, хотя диалектики и не согласны насчет этого, и если бы не боязнь затянуть речь о том, что не относится к предмету книги, мы бы это исчерпывающе обсудили), затем глава о разлуке, которой противоположна близость жилищ (а пребывание вблизи не принадлежит к свойствам любви, о которых мы рассуждаем), и глава о забвении, которой противоположна самая любовь, так как забвение означает прекращение и отсутствие любви.

Двумя главами мы закончили послание – главой с рассуждением о мерзости греха и главой о достоинстве целомудрия, чтобы были заключением нашего рассказа и нашим последним словом – призыв к повиновению Аллаху, великому, славному, побуждение к благому и запрещение порицаемого, ибо это предписано всякому правоверному.

Однако мы нарушили при расстановке некоторых глав порядок, определенный в тексте настоящей главы, первой главы послания, и поставили их, в противность его основам, в конец или туда, где им подобало быть по порядку предшествования, по месту на ступенях любви и по времени возникновения ее свойств. Мы расположили их от начала до конца и поставили противоположные главы рядом, так что нарушился порядок следования в отношении немногих глав, а у Аллаха следует просить помощи!

Я расположил главы в рассказе так, что первая из них – настоящая глава, которой мы заняты, и в ней начало послания, и распределение глав, и слово о природе любви. Затем идет глава о признаках любви, и затем главы о полюбивших по описанию, о полюбивших с одного взгляда, о тех, кто влюбляется лишь после долгого срока, о тех, кто полюбил какое-нибудь качество и не любит после него других качеств, с ним не сходных, о намеке словом, об указании глазом, об обмене посланиями, о посреднике, о сокрытии тайны, о ее разглашении, о повиновении, об ослушании, о хулителе, о помощнике из друзей, о соглядатае, о сплетнике, о единении, о разрыве, о верности, об измене, о разлуке, об удовлетворенности, об изнурении, о забвении, о смерти, о мерзости греха и о достоинстве целомудрия.

Слово о природе любви

Любовь – да возвеличит тебя Аллах! – поначалу шутка, но в конце – дело важное. Ее свойства слишком тонки по своей возвышенности, чтобы их описать, и нельзя постигнуть ее истинной сущности иначе как с трудом. Любовь не порицается религией и не возбраняется божественным законом, ибо сердца в руках Аллаха, великого, славного, и среди прямо ведомых халифов и правоверных имамов¹⁰ любили многие. Из них у нас в Андалусии¹¹ были Абд ар-Рахман ибн Муавия¹², любивший Даджа, и аль-Хакам ибн Хишам, и Абд ар-Рахман ибн аль-Хакам, страсть которого к Таруб, матери его сына Абдаллаха, знаменитее солнца, и Мухаммад ибн Абд ар-Рахман, чье дело с Газлан, матерью его сыновей, Османа, аль-Касима и аль-Мутаррифа, известно, и аль-Хакам аль-Мустансир, очарованный Субх¹³, матерью Хишама аль-Муайяда-биллаха – да будет Аллах доволен им и ими всеми! – и отказывавшийся иметь детей от другой женщины. Подобное этому многочисленно, и если бы исполнение долга перед правителями не было для мусульман обязательно и нам не следовало бы передавать из рассказов о них лишь то, в чем заключаются рассудительность и оживление веры, тогда как любовь нечто такое, для чего они уединялись во дворцах со своими женами, и нам не подобает об этом рассказывать, – я, наверное, сообщил бы немало сведений о них в этом роде.

Что же касается их великих мужей и столпов их правления, то любивших среди них больше, чем можно счесть, и самое новое из этого, чему мы были свидетелями вчера, – увлечение аль-Музаффара ибн Абд аль-Мелика ибн Абу Амира¹⁴ Вахид, дочерью одного торговца сыром, любовь к которой даже побудила его на ней жениться. Эта та самая, кого взял в жены, после гибели Амиридов¹⁵, везир Абдаллах ибн Маслама; потом, когда его убили, на ней женился один из главарей берберов.

Вот нечто похожее на это. Абу-ль-Айш ибн Маймун аль-Кураши аль-Хусейни рассказывал, что Низар ибн Маад¹⁶, правитель Египта, увидел своего сына Мансура ибн Низара – того, что принял после него власть и притязал на божественность, – лишь через долгое время после его рождения, подчиняясь речам невольницы, которую он сильно любил. И при этом у него не было мужского потомства и никого, кто бы унаследовал его власть и оживил бы память о нем, кроме Мансура!

Среди праведников и законоведов минувших веков и древних времен есть такие, о ком их стихи избавляют от нужды говорить. Рассказов об Убейдаллахе ибн Абдаллахе ибн Утбе ибн Масуде¹⁷ и его стихов передают достаточно, а он был одним из семи факихов аль-Медины.

Среди фетв¹⁸ Ибн Аббаса – да будет доволен им Аллах! – дошла одна, при которой других не нужно, ибо он говорит: это убитый любовью – ни платы за его кровь, ни отмщения.

Люди не согласны относительно природы любви и говорили об этом долго, затягивая речи; я же придерживаюсь мнения, что причина любви – соединение в их основной возвышенной стихии частиц души, разделенных в здешней природе. Но это не потому, что души – разделенные сферы, как говорит Мухаммад ибн Дауд¹⁹ – да помилует его Аллах! – со слов некоего философа, а вследствие однородности их сил в обиталище вышнего мира и близости их по образу состава. Мы таем, что тайна смешения и разделения среди тварей – лишь в соединении и разъединении, и сходное обычно призывает сходное, и подобное доверяется подобному. Однородности присущи ощутительное действие и видимое влияние; взаимная неприязнь противоположностей, согласие между подобными и влечение к похожему обнаруживаются между нами, – так как же не быть этому в душе, когда ее мир, мир чистый и легкий, и сущность ее стремятся ввысь и уравновешены; и в основе своей она приспособлена к восприятию согласия и склонности, и расположения и отчуждения, и страсти и неприязни.

Все это известно, так как проявляется при различных обстоятельствах в поведении человека, и человек доверяется своей душе, а Аллах, великий и славный, говорит: «Он тот, кто сотворил все из единой души и сотворил из нее ей пару, чтобы она доверилась ей»²⁰. И он выставил основанием доверия то, что пара для души возникла из нее же.

А будь причиной любви красота телесного образа, конечно, не был бы сочтен прекрасным менее красивый образ. Мы часто находим людей, которые предпочитают более низкого, зная превосходство других, но не находя от него спасения своему сердцу.

А если бы любовь возникала из-за соответствия качеств, человек бы, конечно, не любил тех, кто ему не помогает и не соответствует; поэтому мы знаем, что она пребывает в самой сущности душ. Но нередко любовь возникает вследствие какой-нибудь причины – эта любовь исчезает с исчезновением причины ее, и тот, кто тебя любит из-за дела, отворачивается, когда оно окончено.

Я говорю об этом:

 
Моя любовь к тебе вечна в силу своего бытия; она достигла предела, не уменьшается и не увеличивается.
Ей нет причины, кроме желания, и нет ей повода, который бы кто-нибудь знал.
Когда мы видим, что вещь – причина самой себя, тогда ее бытие не прекратится вовек.
Если же нашли мы, что причина ее в другой вещи, с исчезновением ее исчезнет и то, что из-за нее возникло.
 

Эти слова подкрепляются и тем, что, как мы знаем, любовь бывает многих видов, и наиболее достойный из них – любовь двух любящих ради Аллаха, великого, славного: либо из-за усердия в труде, либо из-за согласия в основах веры и толка, либо из-за преимущества знаний, которыми одарен человек. Бывает любовь родственная, любовь из-за дружбы или общности стремлений, любовь из-за товарищества и знакомства, любовь из-за благодеяния, которую питает человек к своему другу, любовь из жадности к сану любимого, любовь двух любящих из-за тайны, которую они оба знают и должны скрывать, любовь ради того, чтобы достичь наслаждения и удовлетворить желание, и любовь по влечению, которой нет причины, кроме упомянутой нами связи душ. Все эти виды любви прекращаются с прекращением их причин, увеличиваются с их увеличением, уменьшаются с их уменьшением, укрепляются с их приближением и ослабевают с их отдалением, кроме любви по истинному влечению, овладевающей душой, – это та любовь, которой нет конца иначе как со смертью. Поистине, ты часто найдешь человека, утешившегося, по его словам, и достигшего предельных лет, который, когда ты напомнишь ему, вспоминает, и веселеет, и молодеет, и возвращается к нему волнение, и поднимается в нем печаль. Ни при одном из упомянутых видов любви не бывают так заняты мысли и не возникает такого помрачения ума, беспокойства, изменения врожденных свойств и перемены природных качеств, и похудания, и вздохов, и прочих признаков тоски, как при любви по влечению; этим подтверждается, что такая любовь – духовное предпочтение и слияние душ. А если кто скажет: – Будь это так, любовь между двумя душами разделялась бы поровну, ибо обе части равно участвуют в единении и доля их в нем одна, – то в ответ на это мы скажем: – Вот, клянусь жизнью, правильное возражение, но только душа того, кто не любит любящего, со всех сторон закрыта какими-нибудь скрывающими явлениями и охватывающими ее завесами земных свойств, и она не чувствует той своей части, которая была к ней близка, прежде чем она опустилась туда, где находится; а если бы она освободилась, то, конечно, обе части были бы равны в единении и в любви. Душа же любящего свободна, и она знает, где то, что разделяло с нею близость, и стремится к нему, и направляется, и ищет его, жаждая с ним встречи и привлекая его, если может.

Это подобно магниту и железу. Сила вещества магнита, связанная с силой веществ железа, не обладает достаточной самостоятельностью и способностью к выделению, чтобы устремиться к железу, хотя оно с нею однородно и принадлежит к ее стихии. Но сила железа, так как она велика, устремляется к своему подобию, ибо движение всегда исходит от более сильного, а сила железа свободна по существу и не задержана никаким препятствием, и она ищет то, что с ней сходно, и предается ему и к нему спешит по природе и по необходимости, а не добровольно и преднамеренно. Когда же ты возьмешь железо в руку, оно не устремляется, так как его силы тоже недостаточно, чтобы одолеть то, что его держит, если оно сильнее. А если частицы железа умножатся, они становятся заняты друг другом и удовлетворяются подобными себе, не ища малых долей своей силы, отдаленной от них. Когда же увеличивается тело магнита и его силы становятся равны всей силе тела железа, оно возвращается к своему обычному состоянию.

Также и огонь в камне – нельзя обнаружить силы огня, стремящейся к сближению и призывающей свои частицы, где-либо находящиеся, иначе как высекая огонь и сблизив два тела посредством прижатия и ударов их друг о друга, – без этого сила огня продолжает таиться в своем камне, не проявляясь и не обнаруживаясь.

На это указывает еще и то, что ты не найдешь двух влюбленных, между которыми не было бы сходства и соответствия природных качеств; это необходимо должно быть, хотя бы в небольшой степени, и всякий раз, когда умножаются похожие черты, увеличивается сходство и крепнет любовь. Посмотри – и увидишь это воочию.

Это подкрепляется словом посланника Аллаха – да благословит его Аллах и да приветствует! – Души – собранные войска. Те из них, что узнают друг друга, сходятся, а те, что не узнают, – расходятся, – и изречением, передаваемым со слов одного из праведников: – Души правоверных узнают друг друга.

Поэтому-то и огорчился Букрат²¹, когда ему описали человека из людей с недостатками, который его любил, и, когда с ним заговорили об этом, он сказал: – Этот человек полюбил меня лишь потому, что я ему соответствую в некоторых его качествах.

Ифлатун²² рассказывает, что один из царей несправедливо заключил его в тюрьму, и он до тех пор приводил доказательства в свою защиту, пока не стала ясна его невиновность и царь не понял, что он к нему несправедлив. И тогда его везир, который взялся передавать ему слова Ифлатуна, сказал ему: – О царь, тебе стало ясно, что он невиновен, – что же тебе до него? – И царь ответил: – Клянусь жизнью, мне нет к нему пути, но только я чувствую в своей душе тяжесть и не знаю, отчего она. – И эти слова передали Ифлатуну. – И мне стало нужно, – говорил он, – отыскать в своей душе и качествах что-нибудь сходное с его душой и качествами, чтобы противопоставить это ему. И я рассмотрел качества царя и увидел, что он любит справедливость и не терпит несправедливости; такое же качества я различил и в себе, и едва я привел в движение это соответствие и противопоставил его душе это качество, которое было в моей душе, как царь приказал меня отпустить и сказал своему везиру: – Рассеялось то, что было в моей душе из-за Ифлатуна.

Что же касается причины того, что любовь постоянно, в большинстве случаев, возникает из-за красивой внешности, то ясно, что душа прекрасна и увлекается всем прекрасным и питает склонность к совершенным образам. И, увидев какой-нибудь из них, душа начинает к нему приглядываться и, если различит за внешностью что-нибудь с собою сходное, вступает с ним в соединение, и возникает настоящая и подлинная любовь. Если же душа не различает за внешностью ничего с собою сходного, ее любовь не переходит пределов внешности, а это и есть страсть. И поистине, внешность дивным образом соединяет отдаленные частицы души!

Я читал в первой книге Торы²³, что пророк Якуб – да будет с ним мир! – в те дни, когда он пас скот Лабана, своего дяди по матери, вместо приданого за его дочь условился с ним о разделе приплода, и все одноцветные должны были быть Якубу, а все пестрые – Лабану. И Якуб – да будет с ним мир! – брал древесные ветки и половину их очищал, а половину оставлял, как были, а потом он бросал их все в воду, к которой приходил пить скот, и нарочно подсылал в это время к самцам самок, годных для случки. И они приносили приплод не иначе как пополам – половину одноцветными и половину пестрыми.