Kitobni o'qish: «Заговаривай»

Что ты мне дашь, ведьма?

– Что ты мне дашь, ведьма? Слышишь, гремят в кармане

 деньги и камни в уплату за дар волшбы?

– Деньги и камни – только песок по ветру,

 пыль под ногами, остывшего костра дым.

– Что ты мне дашь, ведьма? Видишь, какая сила

 в теле таится? Знай, отплачу сполна!

– Ношу такую, какой я дам, не возила

 спина людская: взвалили где, там сползла.

– Что ты мне дашь, ведьма? Войска мои готовы

 взять дары силой, если не дашь добром!

– Сколько таких, как ты, уже приходило:

 с войском, без войска, но целый, сам видишь, дом.

– Что ты мне дашь, ведьма? Душу готов уж, душу!

 Разве не души просите как залог?

– Души людские мало на деле стоят,

 и за свою ты б выручить мало смог.

– Что же ты дашь, ведьма? Я ни просить не в силах,

 требовать тоже, уж боле давать приказ.

– Все ваши просьбы пустое в котел плеванье,

 и ты не думай, что этот отличен раз.

 Золота хочешь? Признания, женщин, славы?

 Бравых побед? Дожить до седых волос?

 Мести кровавой? Силы ее исполнить?

 О, человечий мелкий, земной вопрос!

 Каждый приходит, и каждого гложут раны,

 а где не раны, там мести зловонный смрад,

 но, лишь исполнится, тут же бегут обратно,

 и ни один исполненному не рад.

– Так что же, ведьма? – Да сгинь ты, слепец безумный,

 что от беды отвадиться не спешит!

 Мне дела нет до золота и до армий,

 до огонька заблудшей твоей души!

 Я только боли могу тебе дать, но столько

 что сам же взвоешь, с ней шага не одолев,

 и не захочешь ни славы и ни богатства,

 ни войн победных, ни замков, ни королев:

 всего измучит тебя, до костей изгложет,

 как зверь, оставит желающий жить остов.

 Но вот тогда ко мне приходи за счастьем,

 ведь лишь тогда ты будешь к нему готов.

Не помогут молитвы

 Не помогут молитвы и вязь из слов,

 белена, бересклет и болиголов,

 капли крови на каменном алтаре.

 Как суметь мне подняться теперь с колен,

 если держит цепями желанный взгляд,

 а глаза его – тлеющих два угля

 на костре, что сожгли мои нрав и спесь?

 Посмотри на меня, я пришла, я здесь.

 Но иного желает мой светлый князь,

 не покорности тихой – он ждет огня,

 а безволие сердца ему претит.

 Говорит, заклинанья свои плети,

 будь строптива, кинжал в рукаве носи,

 приходи с войной, требуй, а не проси,

 я ж, поверженный, сам попрошусь на цепь,

 слугой в собственном стану тебе дворце.

 Выхожу в ночь безлунную за порог

 разыскать перепутье семи дорог,

 чтобы выпросить мертвого сердца дар,

 или князь не достанется никогда.

 Все случается в точности как мечтал,

 только ближе мой князь для меня не стал:

 не по нраву пришлось все, что загадал.

 Но просить больше некого помогать.

 Вновь стою, равнодушная, перед ним,

 ненавистным мне ставшим, а не родным.

 Изваяла врагов из нас, все сломав,

 обменяла желанное на слова,

 не оставив остаться себе причин.

 Князь отводит глаза свои и молчит.

Заговаривай

 Заговаривай зубы своим колдовским враньем,

 только сердце, в груди стучащее, не твое,

 только душу, что богу вверена, не отдам.

 Она смотрит, глаза ее синие, как вода.

 Не пытайся! Поддаться жалости не в чести.

 Разговорами да словами не увести

 мои мысли тебе, стоек я охранять свой пост.

 Рассыпает плечами огненность пышных кос,

 изгибается кошкой, райской ползет змеей

 ко мне по полу клетки. О боже, спаси ее

 душу грешную, падшую! О боже, спаси мою!

 Я в ее жарком пламени тела и губ горю

 и не помню себя. Нить крестовая рвется враз,

 подчиняясь сиянью ведьминских синих глаз,

 и кто мать мне, отец, кто мне царь был и кто мне бог,

 я не помню, как пес, восседая у белых ног.

 А наутро приходят люди, схватив толпой,

 волокут в центр площади, где до небес огонь,

 и кричит всяк: «Подохни!», и каждый в лицо плюет.

 Я горю, и глаза мои синие, как ее.

Ты уже обречен

 Ты уже обречен, решивший меня позвать

 из глубин первородных, дно черное взворошив.

 Так зачем теперь страха полны твои глаза,

 так зачем мед молитвы горлом льет из души?

 Он отходит подальше, берег, словно черта.

 Только это, увы, лишь сказка, не оберег.

 Ты позвал меня, я пришла к тебе, теперь твой

 отплатить черед мне душой своей, человек.

 На рассвете проснешься, рядом лежит жена,

 за окном только солнце в царстве, где нет войны.

 И до старости будешь править, и воспевать

 после смерти твоей в четыре все стороны

 твою доблесть умчат потомки твоих детей,

 и останется память о жизни, полной побед.

 Только знай, что во веки вечные пребывать

 после здесь, в глубине, со мной на холодном дне,

 в доме ведьмы, о ком истории услыхав,

 посмеявшись, решил просить у нее богатств.

 Что стоишь теперь плачешь над черной дырой в груди,

 царь богаче всех в этом мире подлунном царств?

Ай, любовь ли моя

 Ай, любовь ли моя случилась или беда,

 все одно: залепляет рот твой реки вода,

 оттого что любовь моя, как и беда, черна,

 и душа твоя с первой встречи обречена.

 Я скогтила тебя, как сокол мышей в полях.

 О таких, как о ведьмах, промежду вас говорят,

 мол, к себе привязала, рот алый да бела грудь

 продолжают твою волю слабую сечь да гнуть,

 не пускают из рук наружу, на белый свет.

 Только света с моим приходом считай что нет:

 отняла все на свете, взамен одарив собой,

 привела на постель, как животное на забой.

 Ой, жалеют тебя! А впрочем, пора жалеть,

 потому что любовь моя означает смерть,

 и, как душу допью, так случится с тобой конец,

 и тебе не помогут ни с Сыном Дух, ни Отец.

 Сбросил путы зазря в этот серый холодный день,

 когда пальцы дрожат даже нитку в иголку вдеть —

 так бьет всюду мороз. Но решился и смог сбежать,

 а вода реки черная – с миром моим межа,

 и меня не пускает к тебе, а тебя назад,

 и горят от веселья пустые твои глаза,

 пока я, словно зверь, границу топчу реки

 и касаться не смею черной воды реки.

 Умер тихо бы мирно в постели, у очага,

 нет, решил, что любовь моя пострашней врага,

 и сбежал от меня, и нашел себе тут же смерть

 не в объятьи моем, что способно тебя согреть,

 а в воде ледяной. Гой те черти снесут на дно,

 раз меня не признал ни ласковой, ни родной!

 И уходит под воду тело, и рвется крик.

 и впервые у ведьмы щеки ее мокры,

 и впервые в душе свивается боль змеей.

 По лесам ее крику воем вторит зверье,

 вьюга бьется по окнам, и крестится всяк живой.

 Упаси тебя боже ведьму назвать женой.

Сгинь!

 Ведьма, как крыса, рыла к тебе ходы

 и пауком проникала в дома людей

 лишь бы узнать, сердце жжется твое по ком,

 лишь бы увидеть и стать лицом схожей с ней,

 чтоб увести по соцветию летних трав

 прочь за собой. Ты сидел возле ног, как пес.

 Гладя тебя, одурманив тебя собой,

 ведьма впервые распробовала вкус слез.

 Месяцы шли, ночь укачивала восход,

 алой зарей украшавший прошедший день.

 Ведьма не прятала дьявольских черных слез,

 ведьма молила бога, звала чертей,

 чтобы забрали прочь от нее того,

 за кого душу когда-то дала тому,

 кто обратил ее счастье в тоску и скорбь,

 дом ее светлый из сказочного в тюрьму.

 Кожей иссохла, чтоб милую не узнал,

 волосы срезала, не трогал чтоб лаской рук,

 дергалась мышью, заслышав его шаги,

 и волком выла на шорох любой и стук.

 Злом обернулась любовь ей, что так ждала,

 что привела себе в дом, не спросив, люба ль.

 Если ты зла, в мире будет тебя, кто злей,

 вьешь нить судьбы, в узел свяжет тебя судьба.

 Морок сняла, отворила с ворот замки,

 в спину ему ветром дула, лишь бы ушел.

 Из-за печи мигом высыпали гурьбой

 черти лукавые с сожженной ее душой,

 что черной тряпкой в ладонях теперь лежит,

 а она смотрит в небес ледяную синь,

 дико смеется, и слышится в смехе том

 страшным проклятьем, молитвой ли слезной: «Сгинь!..»