Kitobni o'qish: «Когда никто не видел»

Хизер Гуденкауф

Shrift:

Издательство Иностранка®

* * *

Моим родителям Милтону и Патрисии Шмида.
Спасибо, что научили меня ценить дом.

Из телефонной переписки между Джордин Петит и Вайолет Кроу. 15 апреля 2018 года, воскресенье

Джордин: Отправляюсь к Коре в шесть вечера

Вайолет: Я тоже. Надеюсь, не сачканешь?

Джордин: Нет-нет

Вайолет: Неужели у нас все получится???

Джордин: А то! Если только ты сама не перетрусишь

Вайолет: А если нас поймают?

Джордин: Держи язык за зубами, и все будет чики-пуки

16 апреля 2018 года, понедельник, 00:45

Воздух холодный, но она это едва замечает. От окружающей темноты грудь наполняется ужасом, конечности тяжелеют от страха. Но к испугу примешивается и другое чувство. Она не может его назвать; похоже на ощущения накануне дня рождения или в сочельник, а все-таки не совсем то же самое. При мысли о дне рождения или Рождестве становится хорошо, тепло. А тут скорее тревожное ожидание, как если поднимаешься на вышку, чтобы прыгнуть в бассейн, или сжимаешься в вагончике американских горок, медленно ползущем на самый верх, чтобы рухнуть в бездну. Но сейчас она знает, что умрет.

Бледный месяц подслеповато щурится, скупо освещая выпотрошенное здание депо и остовы служебных корпусов. Она вытягивает шею и прикладывает ухо к рельсам, надеясь понять, куда делись остальные, но слышит только шепот ветра в высокой траве.

Прошло уже очень много времени. Возможно, их ищут. Сейчас или никогда, мелькает лихорадочная мысль. Надо рискнуть, иначе он никогда не появится. Таков был уговор. Вдвоем, закрывшись в спальне на ключ, они тщательно все распланировали, вплоть до дня и часа.

В правой руке у нее садовый нож, который они утащили из кухонного ящика. Другая рука свободна, слегка прижата к боку. Сначала они хотели взять лом, но потом решили, что он слишком большой: тяжело таскать и поднимать. Нож удобнее ложится в ладонь, придавая руке уверенность и силу, пальцы ловко обхватывают рукоять. Она воспользуется оружием, если понадобится.

За последний месяц он отправил ей немало сообщений, настоящих любовных посланий. Нежные, ласковые слова, которые она, будь такая возможность, спрятала бы в специальной коробке из-под обуви, заполненной «секретиками»: счастливыми монетами и камешками в форме сердечка, найденными за многие годы. Но он сказал, что у них могут быть неприятности, поэтому она просто вызубрила каждую фразу сообщений и по ночам перед сном шепотом повторяет их, и тогда кажется, будто он рядом.

Она ускоряет шаги и движется к рельсам, потускневшим и источенным временем и стихиями. Полузасыпанные шпалы, словно выгоревшие на солнце кости, проглядывают сквозь бурьян. Она тяжело дышит и вдруг понимает, что по щекам катятся слезы. На противоположной стороне путей распростерлось поле, где когда-то сеяли озимую пшеницу, а теперь растет один бурьян – чернобыльник да лебеда. Там что-то виднеется. Силуэт прячется в тени, но она знает: это он. Пришел. Он манит ее поднятой рукой, и сердце у нее подпрыгивает.

Краем глаза она видит на путях знакомую фигурку, которая сидит, упершись подбородком в согнутые колени. Она подходит, и сидящая девочка поворачивает голову, вытягивает ноги, прижимает к боку раненую руку. Они не обмениваются ни единым словом. Она доверяет этой девочке. Конечно, доверяет.

Фигурка в сухой траве резко задирает подбородок, как бы говоря: «Вперед. Рискни. Или слабо?» И она идет, с трудом переставляя ноги, словно чужие; нож слегка подпрыгивает на бедре. Останавливается перед девочкой, которая поднялась и криво улыбается ей сквозь слезы, сверкая мелкими белыми зубками. Земля под ногами вибрирует, предупреждая о приближающемся поезде. Нужно торопиться: как только локомотив появится, станет слишком поздно. Потому что он уйдет.

Где-то вдалеке лает собака. Поезд грохочет все громче.

Она быстро, не задумываясь, наносит удар. Холодный металл легко пронзает ткань и кожу. Она думала, что будет сложнее, потребуется больше усилий. Девочка растерянно смотрит на нее, прижимает руку к животу и тут же отдергивает. При виде пальцев, испачканных в крови, на лице у девочки появляется удивление.

Локомотив все ближе, рельсы дрожат и гудят. Девочка пытается вывернуться, но она дергает ее назад, гладкая рукоятка ножа выскальзывает из рук, оружие падает на землю; она бьет девочку головой о рельсы, и ржавые болты разрывают жертве щеку, нежную кожу под глазом. Снова и снова она бьет девочку головой о рельс, пока у нее самой мышцы не начинают гореть, а жертва не обмякает. Она собирается так и оставить тело на рельсах, но в приливе острого возбуждения сталкивает в сторону.

Она прерывисто дышит, глаза ищут его, но он ушел. Скользнул обратно в высокую траву. Нет, он не мог ее бросить. Он же обещал. Из самых глубин души рвется отчаянный вопль, но она понимает, что не имеет права издать ни звука.

Товарный поезд несется на нее с долгим скорбным завыванием, и ей хочется замереть и дать локомотиву затянуть ее под железные колеса, но ноги почему-то сами несут ее по рельсам. Она продирается сквозь стебли несжатой пшеницы, окрашивая их красным, и тут наконец замечает его. Он останавливается и поворачивается к ней лицом. Он доволен.

Дело № 92–10945. Из дневника Коры Э. Лэндри

5 сентября 2017 года

Сегодня был мой первый официальный день в шестом классе, и он прошел просто отлично! Средняя школа намного больше начальной, где в одном здании собираются ученики из трех маленьких городков. Теперь я буду учиться с ребятами, которых не видела с детсадовских времен.

Здорово, что здесь не будет Мелоди Дженкинс: вот уж с кем мы с пятого класса были в бесконечных контрах. Это ведь она тогда разослала по всей школе целых четыре дурацких списка и на верхнюю строчку каждого поставила меня: как самую тупую, самую уродливую, самую странную девчонку и самую очевидную девственницу. Последнее просто глупо. Я пыталась уговорить себя, что мне фиолетово, но не сработало. А с Джордин Петит мы будем встречаться только в обед и на одном уроке. Джордин, вообще-то, получше Мелоди, но в прошлом году всем растрепала, будто мне нравится Дакота Рихтер. Вот уж вранье!

А самое приятное – на обеде и на уроке обществознания мы будем вместе с Гейбом Шенноном. Вот он-то мне давно нравится; думаю, и я ему немножко тоже. Этим летом я помогала маме в канцелярии начальной школы, где она работает секретарем, а Гейб вместе со своей матерью готовил подготовишек к новому учебному году. Мы отлично тусили и вроде бы неплохо узнали друг друга.

Кстати, уроки обществознания у нас ведет мистер Довер, он остроумный, симпатичный и, наверное, очень прикольный, а еще я подумываю начать играть в волейбол. Мама говорит, в средней школе очень важно быть «активисткой», чтобы познакомиться с новыми людьми и понять, чем мне интересно заниматься.

Моя сестра Кендалл считает, что мама прозрачно намекает: мол, не тормози, Кора; если не заведешь друзей сейчас, то не заведешь их никогда. И Кендалл, пожалуй, права. Она-то симпатичная, бойкая и пользуется успехом. Я, конечно, тоже не урод, но определенно не такая красотка, как Кендалл. И по характеру почти полная противоположность ей. Хорошо, что в средней школе в спортивные команды берут любого. Никому не отказывают, и это здорово, ибо мы с волейболом плохо совместимы. Есть, правда, еще один вариант: бег по пересеченной местности, но, по-моему, бежать невесть куда и невесть зачем – несусветная глупость. Итак, волейбол. Завтра первая тренировка. Пожелайте мне удачи – она мне понадобится!

Бет Кроу. 16 апреля 2018 года, понедельник

К тридцати шести годам как меня только не называли: дрянью, шлюхой, разлучницей. А то и похуже. Думаю, это справедливо, если уж быть совершенно честной. Но единственное, чего я никогда не позволю сказать о себе, – что я плохая мать. За такие слова могу и в морду дать. Для своих детей я делаю всё. В отношении мужчин – да, могу быть дурой, но мать я хорошая.

Семь месяцев назад я уволилась с должности секретаря в компании канцтоваров для офиса, погрузила вещи в нашу старую, изъеденную ржавчиной машину, втиснула туда же сопротивляющуюся Вайолет, разъяренного Макса и нашего бассет-хаунда Бумера и отправилась в двадцатипятичасовой путь из Алгодона, штат Нью-Мексико, на северо-восток, в Грин-Бэй. План заключался в том, чтобы начать новую жизнь с моим дружком Джерри, который переехал туда несколькими месяцами ранее, намереваясь устроиться на работу в «Проктор энд Гэмбл».

Мне еще предстояло основательно запудрить детям мозги, но к тому времени, когда мы добрались до Канзас-сити, я почти убедила их: лишившись парка «Пик Пикачу», мы получим взамен знаменитый стадион «Ламбо филд» и клуб американского футбола «Грин-Бэй пэкерс». И хотя мы делаем ручкой прекрасной Рио-Гранде, нас ждет замечательное озеро Мичиган, где можно рыбачить и кататься на водных лыжах. Пусть мы не сможем гонять по долине Месилья и любоваться полями хлопка – такого белого, пушистого, умягчающего сухую пыльную землю, – зато в Висконсине у нас будут груды хрустящего чистого снега: знай себе лепи снеговиков или играй в снежки.

Макс не купился, а вот убедить Вайолет оказалось легче. Всегда в собственном маленьком мирке, моя девочка с головой погружалась в свои рисунки и рассказы в блокноте, а если отрывалась от него через несколько часов, то быстро моргала, словно пытаясь вновь сосредоточиться на окружающем. Макс, надо признать, абсолютно не хотел никуда ехать. Он был доволен жизнью в Нью-Мексико и даже не пытался скрыть ненависть к Джерри. Правда, к чести сына, он не стал и скулить «я же предупреждал», когда посреди Айовы наша машина сломалась, а Джерри внезапно передумал и вернулся к бывшей жене.

Короче говоря, мы застряли в Питче, умирающем железнодорожном городке с населением около двух тысяч человек. Нас выручила милая дама по имени Тесс Петит: ее внучка – ровесница Вайолет.

Звонит телефон, нужно ответить на звонок, но впервые почти за год подо мной и внутри меня – мужчина. Наши пальцы переплетаются, мы движемся как одно целое. А телефон все звонит, и в голове мелькает мысль о детях. Вайолет ночует у Коры, а Макс, надеюсь, крепко спит внизу. Обычно Бумер предупреждает меня, когда дети приходят или уходят, но в последний час я несколько отвлеклась. Сэм протягивает руку и обхватывает мое лицо ладонью, его пальцы прижимаются к моей щеке, я не спускаю с него глаз и отбрасываю всякие мысли о детях.

Наконец сердце перестает бешено колотиться, Сэм прижимается лицом к моей шее, щекоча бархатистой бородкой, и только тут я вспоминаю о телефоне. Уже поздно. Или рано, как посмотреть: час ночи. Для хороших новостей однозначно слишком поздно.

– Не волнуйся, перезвонят, если что-то важное, – шепчет мне на ухо Сэм, читая мои мысли. Мы задремываем. Затем внутренний голос – голос хорошей матери, которым я так горжусь, – начинает зудеть: «Одевайся! Ты ведь не хочешь, чтобы Макс или Вайолет застали тебя в таком виде?» Но лишь теснее прижимаюсь к Сэму, вспоминая, когда меня в последний раз вот так обнимали.

Будят нас не Макс, не Вайолет и не телефон, а сирены. Сначала вдалеке взвывает одиночный сигнал, затем присоединяются еще несколько. Я вскакиваю с кровати, завернувшись в простыню, подбегаю к окну и, вытягивая шею, кручу головой влево и вправо, надеясь увидеть аварийные огни. Но безуспешно. На нашей улице фонарей нет, а в домах через дорогу все еще темно.

– Макс, – выдыхаю я, почему-то уверенная, что сирены гудят из-за него. Что сын попал в автомобильную аварию или занимается какими-нибудь глупостями: слоняется по железнодорожным путям, выпивает с друзьями. – Макс! – кричу я, торопливо накидывая вчерашнюю одежду. – Макс!

И бегу мимо перегородки, отделяющей мою часть спальни от обиталища Вайолет. На моей стороне импровизированной стены висят фотографии сына и дочери, а также старый снимок моих родителей. Со стороны Вайолет прикноплены несколько нарисованных от руки изображений единорогов и фей и странные эскизы железнодорожных путей к западу от города.

Я скатываюсь по лестнице в гостиную. Дверь в спальню Макса открыта, я хлопаю по выключателю на стене. Постель не убрана, но это ничего не значит: сын редко застилает кровать. Поворачиваюсь и толкаю вторую дверь, в ванную, – пусто – и третью дверь, ведущую в узкую кухню, где тоже пусто, если не считать небольшой горки грязной посуды в раковине. Значит, Макс заходил сюда, пока мы кувыркались у меня в спальне.

– Попробуй позвонить ему, – советует Сэм, подходя сзади и кладя руку мне на плечо. Его пальцы давят, словно свинцовые гири, и я стряхиваю их. Мне вдруг хочется, чтобы он исчез из моего дома. Вся страсть улетучилась.

Сирены затихают, и я позволяю себе момент надежды. Питч – затерянный городишко, слишком крохотный, чтобы в нем имелись экстренные службы вроде больницы, скорой помощи или пожарной части. Ближайшие есть в Оскалусе к югу от Питча или в Грейлинге, примерно в получасе езды к северо-востоку. Зато у нас есть отдел полиции, который состоит из начальника, одного штатного и двух внештатных сотрудников.

Я бегу обратно наверх, рыщу в поисках мобильного и наконец нахожу его на полу рядом с кроватью. Набираю Макса и слышу, как телефон звонит и звонит, пока не переключается на голосовую почту. Позади меня Сэм натягивает ботинки.

– Не отвечает, – говорю я, стараясь не паниковать. Макс ведь не первый раз болтается незнамо где после полуночи. Я надеялась, что в маленьком городке посреди Айовы – по сути, в большой деревне – он остепенится после Алгодона, где связался с компанией хулиганов и начал курить, выпивать и бог знает чем еще заниматься. Но даже в Питче есть своя стая диких подростков. Так что теперь я опять беспокоюсь, что сын шляется по ночам, влипая в очередные неприятности, только уже не в горах, а на кукурузном поле или железнодорожных путях. Старая погудка на новый лад.

– Да он, верно, у друга заночевал, – замечает Сэм, натягивая через голову толстовку. Я киваю, отчаянно желая, чтобы это было правдой. – У тебя есть его фотография? Могу поискать его по окрестностям.

– Нет-нет, все в порядке, – отказываюсь я. – Мне известно, куда он ходит. – Это не совсем правда. Я знаю, что Макс общается с мальчиком по имени Клинт, который постоянно носит камуфляжные штаны: значит, либо они у него одни-единственные, либо их целая стопка и он их просто меняет на точно такие же. Приходя к нам, Клинт никогда не смотрит на меня и на вопросы отвечает как можно короче. У него близко посаженные глаза хорька, а на лице всегда сердитое выражение. О его семье я знаю только одно: Клинт живет в трейлере к востоку от города с мамой и двумя братьями.

– Хочешь, я останусь? Подожду и посмотрю, вернется ли он.

Да ни за что. Нечего этому человеку делать в моем доме, когда меня нет.

– Думаю, тебе лучше уйти, – отвечаю сдержанно. – Я сама поищу сына. Впрочем, за участие спасибо.

– Дай хоть провезу тебя по округе, – настаивает Сэм. Вид у него такой, словно он действительно хочет помочь. – А ты из машины попытаешься дозвониться.

Он прав. Питч – всего лишь точка на карте, и далеко не все проселочные дороги мне ведомы.

Припоминаю знакомую Макса; он не в курсе, что я про нее знаю.

– Есть одна девица, – говорю задумчиво. – Живет, наверное, недалеко от ярмарочной площади. Зовут, кажется, Никки. Хорошенькая, только слишком ярко красится и брови выщипаны едва не налысо. Несколько раз в неделю заходит в круглосуточный магазин, где я работаю, «Пойло и харчи». Серьезно, так и называется. Никки почти всегда покупает одно и то же: банку «Ред булл», жвачку со вкусом корицы и упаковку пончиков с сахарной пудрой. Иногда приходит одна, а иногда с девочкой лет пяти, у которой синдром Дауна. Наверное, сестра.

Никки всегда терпеливо ждет, пока малышка, зажав в руке долларовую купюру, бродит по проходу. Не закатывает глаза, не вздыхает тяжело, пока сестра то берет пачку мармеладных червячков, то кладет ее обратно и тут же тянется за пакетом картофельных чипсов. Девочка три-четыре раза хватает разные закуски, но в конце концов всегда останавливается на мармеладных червяках. Никки просто ждет, рассеянно крутя металлическую стойку, на которой лежит всякая всячина от цепочек для ключей до солнцезащитных очков. Когда сестра наконец принимает решение, они выкладывают покупки на прилавок, и я рассчитываю их.

Мне ужасно хочется, чтобы Макс рассказал мне о Никки, но на каждый вопрос о его друзьях сын просто отвечает, что в Питче все тупые. Я не настаиваю, стараюсь не давить, опасаясь, что в противном случае он вообще перестанет хоть что-то рассказывать.

Сэм открывает передо мной дверь и ждет рядом, пока я размышляю, запирать дом или нет. У Макса есть ключ, а вот Вайолет, уходя на ночь к подруге, свой не взяла.

– Все будет хорошо, – успокаивает меня Сэм. – Тебя и не будет-то всего полчаса, не больше. У дочери же есть телефон, верно?

– Да, но лучше оставить записку, – говорю я и, бросившись назад, нацарапываю несколько слов на обратной стороне попавшегося под руку конверта: «Вайолет, я пошла искать Макса. Запри за собой дверь, если вернешься домой раньше нас. Мама».

Когда я выхожу на улицу, Сэм уже сидит в работающей машине. Моя – не та, на которой мы приехали в Питч, а та, у которой меньше миль пробега и меньше вмятин, – припаркована на подъездной дорожке прямо перед внедорожником Сэма. Ночной воздух холодит; напрасно я не прихватила толстовку. Сажусь рядом с Сэмом, который, видя, как я дрожу, включает печку на максимум.

– Куда? – спрашивает он. Я благодарна ему за предложенную помощь, за готовность отправиться со мной на поиски, однако внутренний голос настойчиво советует мне пересесть из его машины в свою.

– Давай сначала заедем к его приятелю Клинту, – говорю я. – Его дом примерно в четырех милях отсюда по шоссе.

Сэм дает задний ход по засыпанной гравием подъездной дорожке и останавливается посреди улицы.

– Давай-ка лучше, – говорит он, переводя взгляд на меня, – съездим посмотрим, с чего там сирены вопили. Может, тогда ты поуспокоишься.

А в его предложении есть смысл. Мы можем объехать всю округу и не встретить Макса, но если поехать туда, куда вроде бы направились машины скорой помощи, я точно буду знать, что Макс в безопасности. Или нет.

– Думаю, нам на запад, – соглашаюсь я, и Сэм, выжимая сцепление, мчится к железнодорожным путям, разделяющим Питч пополам. Никто не может сказать, что одна сторона Питча лучше другой. На северной есть лютеранская кирха, библиотека и магазин «Пойло и харчи», а на южной – католический храм, средняя школа и старый театр. В обоих концах городка есть дома, изъятые за долги и выставленные на продажу.

Сэм сворачивает на Мейн-стрит, и я начинаю нервно притопывать ногой, когда мы проезжаем сначала мимо хозяйственного магазина, а потом – антикварной лавки со старинным автоматом для газировки, стоящим перед входом. Сэм тянется к моей руке, но я отдергиваю ее, якобы закашлявшись.

Не следовало приглашать его к себе. Хотя сегодня вечером было наше первое официальное свидание, мы с Сэмом встречаемся довольно часто. Он заходит в «Пойло и харчи» дважды в неделю: первый раз, когда едет навестить родителей, а второй – когда возвращается домой. Покупает чашку кофе или пакет семечек, и мы болтаем.

Он узнал, что я, оказавшись в этом городе, вместо того чтобы починить машину и отправиться дальше в Грин-Бэй, устроилась на работу в круглосуточный магазин, сняла облупившийся дом с двумя спальнями без кондиционеров и с плохо работающим обогревателем и записала детей в школу. Я, в свою очередь, узнала, что Сэм вырос в Питче, сейчас живет в сорока милях отсюда, в Норт-Либерти, и работает научным сотрудником в стоматологическом колледже частного университета Грейлинга.

Сегодня вечером, когда Макс гулял с друзьями, а Вайолет отправилась с ночевкой к Коре, мы с Сэмом поехали в Вашингтон поужинать в итальянском ресторане, о котором он был наслышан. Увлеклись неплохим вином и оказались в постели. Большая ошибка. Впрочем, и удовольствие немалое.

Мы скользим мимо почты и двух пустых, давно не мытых витрин, мимо гриль-бара Петитов. Чем ближе мы к железнодорожным путям, тем нетерпеливее моя нога стучит по резиновому коврику. Меня разбирает желание попросить Сэма развернуться и ехать назад в дом. Макс, случалось, и прежде отсутствовал всю ночь и появлялся лишь в предрассветные часы, помятый и с воспаленными глазами, вероятно с похмелья, но всегда возвращался домой.

Я боюсь того, что могу обнаружить, когда мы доберемся до полицейских машин или скорой помощи. Изо всех сил пытаюсь расслышать, не гудят ли опять сирены, даже опускаю стекло, но слышу лишь рокот мотора и скрип веток, трущихся друг о друга, когда мы едем по Мейн-стрит.

Пересекая железнодорожные пути, Сэм ползет медленно, но машину все равно раскачивает и трясет на рельсах. Я жду, что он повернет налево к вокзалу, на улицу, которая идет параллельно путям, но он продолжает двигаться прежним курсом. По-прежнему проезжая вдоль рельсов, мы минуем банк и крошечный продуктовый магазин, а затем три квартала, целиком состоящие из домишек на одну семью.

Я вглядываюсь в Джунбери-стрит, где живет лучшая подруга Вайолет, у которой дочка сегодня ночует. Кора Лэндри пригласила Вайолет к себе, чтобы завтра вместе провести свободный от занятий день. Я с облегчением вздыхаю. Машин скорой помощи там нет.

Питч заканчивается внезапно, как будто основателям городка было откуда-то известно, что он никогда не станет тем развитым многолюдным железнодорожным городом, который планировался изначально. Мейн-стрит превращается в обычную проселочную дорогу с безлесыми обочинами и глубокими канавами, петляющую по гектарам сельскохозяйственных угодий, теперь укрытых черным покрывалом ночи. Дорога извивается, постепенно поднимаясь, а я поворачиваюсь на сиденье, чтобы взглянуть в заднее окно. Отсюда под ногами виден весь Питч.

– Вон там! – вскрикиваю я, хватая Сэма за руку. На западной окраине Питча, в старом квартале столярных мастерских прямо вдоль железнодорожных путей ритмично кружатся красные огни. Сэм точно знал, что делает, направляясь сюда.

Не сбавляя скорости, он резко разворачивается, и я хватаюсь за приборную панель, чтобы не свалиться с сиденья на пол. Поезда не видно. А он наверняка стоял бы, если бы с каким-нибудь из товарняков, четырежды в день проезжающих через Питч, случилась авария. Или машинист вдруг обнаружил, что кого-то сбил. Сэм съезжает на обочину и ударом пальца включает аварийку.

– Попробуй позвонить Максу еще раз, – советует он, я подношу телефон к уху, и на этот раз меня сразу же переключают на голосовую почту. – Хочешь спуститься туда? – спрашивает Сэм.

Предчувствие, вязкое и темное, как грязь, наполняет грудь. Я всегда знала, что у меня никогда не будет много денег, не будет большого дома, в котором можно жить припеваючи, хорошей работы и что я, возможно, больше никогда не выйду замуж. И поскольку я так мало ждала от жизни, то считала, что просить у Бога безопасности для моих детей не так уж и зазорно. У нас с Богом всегда были сложные отношения, хотя я никогда ничего не имела против Него. Но если с Максом или Вайолет случится что-то плохое, сделке конец. Даже думать не хочу об этом. Гипнотизирую телефон, но он недвижен и безмолвен.

– Поехали, – выдавливаю я наконец. Вряд ли мы подберемся достаточно близко к месту происшествия, но я должна любым способом узнать, что случилось. Сэм выруливает на шоссе и мчится к станции, не боясь, что его штрафанут за превышение скорости. Похоже, все полицейские и помощники шерифа округа Джонсон собрались у вокзала.

Менее чем через три минуты Сэму удается припарковаться всего в квартале от того места, где сгрудились все экипажи скорой помощи. Две машины шерифа и внедорожник начальника полиции забаррикадировали единственный вход в здание вокзала, пусть и заколоченный, где толпились пустые товарные вагоны, брошенные тут много лет назад. Немного в стороне передом к дороге стоит машина скорой помощи, готовая в любую минуту рвануть с места. Завидев машину Сэма, к нам шагает помощник. Он молод, высок и широкоплеч. Глаза бегают туда-сюда, словно высматривая что-то или кого-то. Вид у него испуганный. Скорбный.

– Вам нельзя здесь находиться, ребята, – произносит он, подталкивая нас обратно к машине.

– Но мы слышали сирены, видели огни, – объясняет Сэм. – Что случилось? Все в порядке?

– Извините, вам здесь нельзя, – повторяет полицейский. Позади него кто-то включает фары, которые внезапно выхватывают из темноты кусок станции и путей, где кипит деятельность. Женщина в лосинах и теннисных туфлях разговаривает с другим полицейским. Руки у нее упрятаны в рукава толстовки, как в муфту. Высвободив одну, женщина указывает на шпалы, а затем трет глаза, оставляя на лице странную красную полосу.

– Это кровь? – спрашиваю я громче, чем собиралась. Услышав меня, женщина смотрит на свои руки и вскрикивает.

– Мэм, – более строгим тоном произносит молодой сотрудник, – прошу, покиньте это место.

Тут мимо нас проходят врачи скорой помощи, неся к машине носилки. К ним надежно привязано небольшое девичье тело. Я забываю дышать, в горле встает ком. Пострадавшая похожа на мою Вайолет. Худенькая, с длинными темными волосами, такими же, как у дочери, но лицо девочки почти неузнаваемо. Окровавленное, опухшее, страшное.

Я пытаюсь оттолкнуть полицейского, но он скалой встает передо мной, и я отскакиваю от его твердой фигуры и спотыкаюсь. Сэм все же умудряется обойти полицейского и рассмотреть получше.

– Все в порядке, вряд ли это Вайолет! – кричит он мне.

– Ты уверен? – говорю я, изо всех сил желая ему поверить, да только Сэм ведь еще не знает моих детей…

– Какие у Вайолет волосы? – спрашивает он.

– Темные. – Сердце у меня бешено колотится.

– Тогда точно не она. Эта девочка блондинка.

У меня на глаза наворачиваются слезы облегчения.

Со своего места на утрамбованной грязи я и сама теперь вижу, что это не Вайолет. У моей дочери совсем другие уши. И волосы, которые на первый взгляд показались мне похожими на кудри Вайолет, гладкие и не темные от природы, а почернели от крови. Эта девчушка немного тоньше дочери. И все же… есть в ней что-то знакомое… но нет, не может быть. Бессмыслица какая-то.

Сэм вновь поворачивается ко мне и помогает подняться на ноги. В животе у меня крутит. Что случилось с этой девчушкой? Отчего могут быть такие повреждения? Она не попала в аварию: кроме кареты скорой помощи и полицейских машин других транспортных средств здесь нет. Упала с велосипеда? Девочка мертвенно-неподвижна, и непонятно даже, дышит ли. Ее словно растерзала собака или другое крупное животное. Со щеки свисает лоскут кожи, а на губах пузырится кровь.

Врачи торопливо поднимают пострадавшую в скорую, которая тут же срывается с места, и вопль сирены снова нарушает ночную тишину. Фургон уносится прочь, вздымая колесами клубы пыли, а я смотрю вслед и думаю, откуда же врачи узнают, кто эта раненая девочка. И как раз собираюсь задать вопрос копу, когда понимаю, что все остальные оглядываются на железнодорожные пути.

Появляется еще один маленький силуэт. Хоть и еле-еле бредет, но все же своими ногами – из поля высокой озимой пшеницы по другую сторону путей.

Снова сердце у меня почти замирает.

Вот теперь это Вайолет.

Она движется к нам, словно в замедленной съемке. Глаза расфокусированные, невидящие. Перед белой футболки расцвечен красным. Руки словно омыты кровью. Что-то выпадает из пальцев Вайолет и со звоном приземляется у ног.

– О боже мой, – выдыхаю я. – Она истекает кровью! Вызовите еще скорую!

Кажется, проходит целая вечность, пока я наконец добираюсь до Вайолет. Я подхватываю ее на руки и пробегаю глазами по телу, ища источник потоков крови.

– Помогите же ей кто-нибудь! – всхлипываю я, осторожно укладывая дочку на землю. – Пожалуйста, – умоляю стоящих вокруг людей. – Что, что случилось? – спрашиваю я у Вайолет. – Кто это сделал?

И тут внезапно понимаю, кто та другая девочка. Это же лучшая подруга Вайолет, Кора Лэндри. Меня тянут назад, а Сэм просит позволить полиции делать свою работу. Губы Вайолет шевелятся, но слов не разобрать.