Kitobni o'qish: «Захребетник»

Повесть первая,
или
Захребетник

Глаз за глаз. Зуб за зуб. Сколько дашь, столько и вернется. Добром за добро, злом за зло. Воздалось по заслугам. Баш на баш. И так далее. Что-то в этой общепринятой системе счисления мне всегда казалось неестественным. Хотя я так и не смог определиться, что именно…

Из записей Нихона Седовласца

CAPUT I,
в котором плещут волны и цветут дикие абрикосы, кричат чайки и торговцы, врачуются душевные раны и затеваются случайные знакомства, а также выясняется, что от вкуса халвы до звона клинков – девять с половиной шагов по прямой

Солнце сияло.

Море шумело.

Бульвар Джудж-ан-Маджудж кипел жизнью.

– Фисташки! Жареные фисташки!

– Шербет! Вкусней поцелуя красавицы! Гуще крови героя! Дешевле чужого горя! Налетай, наливай…

– Ай, кебаб! Вай, кебаб!

– Дай кебаб!

– Сувениры! На память! На добрую память, на вечную память!..

– Перстни с джиннами! Лампы с джиннами! Кому город разрушить? Кому дворец построить? Кому в Дангопею слетать?

– Халва! Идешь мимо, уже сладко…

– Эй, зеваки! Эй, ротозеи! Отправляйтесь с Кей-Кубадом Бывалым в хадж по достопримечательностям! Дворец султана Цимаха! Руины Жженого Покляпца! Собрание мумий Бейлер-бея! Кто не видел, зря жизнь прожил!

– И вот этот кисломордый иблис, чья душа – потемки, чье сердце – омут смердящий, а руки подобны крючьям могильщика, и говорит мне скверным голосом: «Душенька, если вы согласитесь выйти за меня замуж, я буду счастливейшим человеком в мире…»

– А ты?

– А что я? Замуж-то хочется…

На востоке как на востоке, особенно в Бадандене. А уж если не спеша идти по знаменитому бульвару Джудж-ан-Маджудж, спускаясь к морю… Право слово, уважаемые, ничего в мире восточней не найдешь, хоть сто лет скачи в нужном направлении. Только зря время потратите.

Судите сами!

Родинки на щеках красавиц здесь похожи исключительно на комочки амбры. Тюрбаны на лысинах мудрецов возвышаются, как кипарисы в предгорьях ад-Самум. Доблесть воинов вопиет к небу, нега гаремов стелется ароматным дымом кальяна; любопытство приезжих расцветает алой розой в райском саду. Юноши в Бадандене стройны, как ла-лангское копье, мальчики прекрасны, как песнь соловья, а зрелые мужи рассудительны, как целый диван визирей, брошенных в зиндан за головотяпство.

О халве уже можно не говорить.

– Халва! Ореховая!

– Халва-а-а! Фисташковая!

– Подсолнечная!

– Морковная!

– С кунжутом! С сабзой!

– По усам течет, сердце радуется…

– …ва-а-а-а!

В кипении страстей, в облаке ароматов, под вопли торговцев и сплетни отдыхающих, по бульвару шел молодой человек в камзоле цвета корицы, изящный и задумчивый. Дамы всех возрастов, пригодных для легкого флирта или любви до гроба, провожали его взглядами, за которые иной ловелас пожертвовал бы фамильным состоянием.

Но объект дамского интереса шел дальше.

Молодому человеку было слегка за двадцать, и он полагал себя циником.

Циником в такие годы становятся, потерпев крах в романтическом увлечении, растратив казенные деньги или разочаровавшись в идеалах. Джеймс Ривердейл, виконт де Треццо – а именно так звали нашего молодого человека, – приник к утешительным сосцам цинизма в связи с третьим вариантом.

Еще недавно у него имелись идеалы.

Дивные и возвышенные.

И вот они рухнули, столкнувшись с действительностью.

Едва оправившись от ран, в частности, от перелома челюсти – увы, чаще всего идеалы, рушась, дают идеалисту по зубам! – он порвал с былыми соратниками, о чем уведомил их в письменной форме, ждал вызова на дуэль, не дождался, сутки выбирал между веревкой и ядом, не выбрал, купил себе два камзола: черный с серебром и цвета корицы с золочеными крючками – и наконец спросил совета у горячо любимого дедушки:

«Как быть дальше?»

Дед, Эрнест Ривердейл, граф ле Бреттэн, который принимал живейшее участие в судьбе любимого внука и немало поспособствовал обрушению идеалов, в совете не отказал. Курорт, сказал дед, запой и любовница. Любовниц лучше две: молоденькую для куражу и зрелую для престижа. Еще лучше три, но тогда весь отдых пойдет грифону под хвост.

– Но куда мне поехать?

Выбор курорта для молодого человека оказался много сложней выбора между веревкой и ядом.

– Езжай в Баданден, Джеймс. Там, где солнце кипит в крови, душа врачуется сама собой.

Патриарх семьи хотел добавить, что в двадцать четыре года новые крылья у души отрастают быстрее, нежели хвост у ящерицы, но улыбнулся и промолчал. Он был мудрым человеком, Эрнест Ривердейл, мудрым, а главное, деликатным.

Редкое качество для близкого родственника.

А для родственника преклонных годов – редкое вдвойне.

* * *

Дед оказался прав. Если по дороге из Реттии к границам Баданденской тирании Джеймс занимался самоедством и полагал, что жизнь кончена, то, уже проезжая над бухтой Абу-ль-Фаварис, молодой человек получил приглашение от усача-бахадура, героя Шейбубской баталии, разделить со львами пустыни казан плова. Здесь, в чудесном уголке природы, для военачальников, раненных в битвах за отчизну, указом тирана Салима ибн-Салима XXVI был обустроен парадайз с казенными красавицами и юными виночерпиями.

Ветераны же, кейфуя, маялись неудовлетворенным чувством гостеприимства.

Казан плова растянулся на неделю. Казенные красавицы обласкали гостя в полной мере, не взяв ни гроша. Завет деда о лечебном запое воплотился в жизнь с лихвой. И дальше Джеймс поехал изрядно утешенный, прославляя достоинства курорта в чеканных бейтах, принятых меж львами пустыни. Ко львам он с недавних пор стал причислять и себя тоже.

Голова болела, рифма хромала, зато в сердце царила весна.

Добравшись до Бадандена, он остановился в пансионате Ахмета Гюльнари. Цены за постой оказались умеренны, а радушие хозяина и расторопность прислуги – выше всяких похвал. Так не бывает, говорил здравый смысл. Что ж, значит, это чудо, отвечал Джеймс. Разве после всех мытарств я не заслужил маленького чуда?

Скептически фыркнув, здравый смысл уступил место здоровому сибаритству.

Жизнь стала определенно налаживаться. С любовницами Джеймс решил повременить, утомленный бурной неделей в бухте Абу-ль-Фаварис. Он бездельничал, спал до обеда, фланировал по бульвару в те часы, когда солнце милосердно к приезжим; принимал целебные грязевые ванны, затевал разговоры с незнакомыми людьми, болтая о пустяках и прихлебывая красное вино из глиняных чаш; раскланивался с привлекательными девицами и делал заметки на будущее.

Короче, с пользой тратил часы досуга.

Трижды в день он ел люля-кебаб, завернутый в тончайшую лепешку, шиш-кебаб на вертеле, политый кислым молоком, джуджа-кебаб из цыпленка, жаренного над углями из можжевельника, и «черную» похлебку на бараньей крови с кардамоном. В перерывах между этими трапезами он ел в разумном количестве нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.

О, халва!

Возникало опасение, что новые камзолы придется распускать в талии.

Один раз он заглянул в публичный диспутарий, где насладился спором тридцати улемов в полосатых халатах с тридцатью улемами в халатах из кашемира, расшитых шелком. Спор мудрецов шел о разнице между великим и низменным как мнимой величине и закончился общей дракой. Джеймс получил огромное удовольствие, разнимая улемов. Один из них, самый образованный, а может быть, самый буйный, оборвал ему с камзола цвета корицы один золоченый крючок.

Потом, остыв, мудрец извинился, достал иголку с ниткой и пришил крючок собственноручно. Да так, что любой портной обзавидовался бы.

После визита в диспутарий Джеймс почувствовал себя созревшим для горних высот мудрости. Заводя разговоры под красное винцо, он оставил пустяки, не заслуживающие доброй драки, и принялся обсуждать вещи возвышенные, можно сказать, философские. Нет истинной дружбы на земле. Добро и зло – яркие погремушки для наивных идиотов. После меня хоть потоп. Живи сегодняшним днем. Все женщины… Ну хорошо, не все. Вы, сударыня, счастливое исключение.

Но в целом-то вы со мной согласны?

С ним соглашались.

Или спорили, что, в сущности, лишь увеличивало количество мудрости на земле.

Похоже, не только у Джеймса Ривердейла недавно рухнули идеалы. На бульваре Джудж-ан-Маджудж хватало скороспелых циников, случайных мизантропов и взрослых, опытных, славно поживших на белом свете людей от пятнадцати до двадцати пяти лет, которым прописали лечение курортом.

– Хаммам! Банный день! Парим, моем! Чешем пятки, вправляем мослы…

– Пеналы! Каламы! Чернильницы!

– Кому древний артефакт? Из Жженого Покляпца?! Из Цветущей Пустыни?!

– Халва!

– Публичные казни! Все на площадь Чистосердечного Раскаяния!

– И вот эта пери, чьи бедра – кучи песка, а стан подобен гибкой иве, покачиваясь и смущая умы, говорит мне голосом, подобным свирели: «Пять дхармов, ишачок, и стели коврик хоть здесь…»

– А ты?

– А что я? Постелил…

– Халва-а-а-а-а!

– Рустенские клинки! Ла-лангские копья! Сами колют, сами рубят!

От разносчика халвы до наемного зазывалы, что драл глотку перед оружейной лавкой, было ровно девять с половиной шагов. Это если идти по прямой. Зачем Джеймс считал шаги – неизвестно. И зачем решил зайти к оружейнику, тоже осталось загадкой в первую очередь для него самого. Покупать копье, которое, согласно рекламациям, само колет – орехи, что ли? – он не собирался.

Любому копью-самоколу Джеймс Ривердейл предпочитал рапиру в правой руке и дагу в левой. Но отпрыск семьи, поколение за поколением рождавшей учителей фехтования, сам отменный боец, любимец маэстро Франтишека Челлини, прошедший полный курс воинской гипноконвертации в хомобестиарии храма Шестирукого Кри; человек оружия до мозга костей…

Странно, что он не явился в эту лавку сразу по приезде в Баданден.

Должно быть, цветущие абрикосы отвлекли.

Наличие зазывалы наводило на грустные размышления. Хороший клинок не требует, чтобы про него орали на весь бульвар. Настоящий булат из Рустена любит тишину, потому что, как правило, провозится контрабандой. Но, шагнув за порог и окинув взглядом стойки с товаром, предназначенным для нанесения ран разной степени тяжести, Джеймс понял: все не так уж плохо.

Вполне славные крисы из Мальтана.

Можно кое-что подобрать из стилетов.

Копья – дерьмо.

Раздолье для любителей ятаганов.

Рустенские сабли – подделка.

Есть приличные бретты с чашкой в «пол-яйца».

В глубине лавки хозяин, бойкий толстячок, обсуждал с клиентом достоинства охотничьей шпаги. Клиенту нравился длинный и прочный клинок, расширявшийся к острию на манер лопаточки. И рукоять нравилась. Но поперечная чека, вставленная в отверстие лопаточки, ему казалась недостаточно надежной.

Хозяин же уверял, что чека несокрушима, как Овал Небес.

– Слона удержит! Дракона!

– Так уж и дракона… – сомневался клиент.

– Левиафана!

Охотничья шпага мало заинтересовала Джеймса. Такие в Реттии называли «свинскими мечами», и ходили с ними не на слона и уж тем более не на дракона, а на дикого кабана.

Должно быть, клиент – страстный любитель кабаньей печенки…

Он повертел в руках тяжелый палаш-зульфикар с раздвоенным острием и вернул обратно на стойку. Палаш не вдохновил, несмотря на экзотичность «жала». Разочаровал и легкий фламберж с волнистым лезвием – главным образом ценой. Метнув в мишень три кинжала бахарской работы, один за другим, Джеймс состроил кислую мину.

И наконец взял ту бретту, на которую положил глаз еще при входе.

«Никогда не стоит явно демонстрировать свой интерес, – учил его дед. – Кто бы на тебя ни смотрел, в открытую или исподтишка, враг или торговец, оставайся невозмутим. Впрочем, дорогой внук, не в коня корм. Это понимаешь только с годами…»

Джеймс тайком улыбнулся.

Мы, циники, и в молодости бесстрастны, как скала.

Он сделал пару пробных выпадов, глубоких и нарочито медлительных. Взял ряд небрежных парадов: приму, терцию, круговую секунду. Со стороны могло показаться, что молодого человека атакуют шквалом секущих ударов. Завершилась серия уклонением одновременно с глубочайшим passado sotto, при котором левая рука оперлась о пол.

Получилось недурно.

Очень длинный и тяжелый клинок бретты позволял на рипосте удачно сыграть корпусом, выдергивая оружие в другую плоскость.

– Не ахти, – сказали за спиной.

Не оборачиваясь, Джеймс повторил всю серию, от первого выпада до завершающего рипоста с passado sotto. На этот раз он в финале довел дело до крайности, буквально стелясь над землей и далеко отставив назад левую ногу.

Острие бретты ударило в опору стойки с кинжалами.

– И тем не менее, – сказали за спиной. – Я не о вас, сударь. Вы чудесно владеете клинком. Но эта бретта слишком тяжела для таких игр. Есть риск получить по голове. Или по руке. Скорость – великое дело.

– Возможно, я получу по голове, – спокойно ответил Джеймс. – А возможно, кое-кто получит славный укол в локоть. Или ладонь доброй стали в правый бок. На вашем месте я бы не был столь категоричен…

И повернулся к незваному советчику.

* * *

Разумеется, это был не хозяин лавки.

Хозяин бы себе никогда не позволил фамильярности.

Это был клиент.

В определенной степени, выражаясь слогом трубадуров, Джеймс смотрел в зеркало. Любитель «свинских мечей» оказался с ним одного роста. И сложен был примерно так же: сухой, гибкий, подвижный. «Звоночек», шутил дедушка Эрнест, находясь в добром расположении духа.

Одевался клиент не по баданденской – скорее по южноанхуэсской моде. Хубон на волосяной подкладке, формой напоминающий доспехи; широкие, туго простеганные штаны до колен. На плечи «охотник», как молча прозвал его Джеймс, набросил короткий плащ. Голову венчала шляпа с узкими полями.

Но что касается лица, то зеркало оказалось кривым.

Лицо под шляпой подходило скорее бюргеру-пивовару, мало гармонируя с телосложением записного дуэлиста. Брюзгливый рот, одутловатые щеки. Мешки под глазами. На висках – косые залысины; на затылке волосы собраны в щеголеватый пучок – черно-серебряный, как первый из двух новых камзолов Джеймса. Рябые щеки – последствия оспы или кожной болезни. Шрамик на левой скуле: звезда о семи лучах. Под кустистыми бровями, спрятавшись в норы глазниц, блестели две вишни – влажные, очень темные.

И орлиный нос с нервными ноздрями.

Раньше, беседуя с хозяином, «охотник» стоял к Джеймсу спиной. Молодой человек не мог видеть его лица. Разве что мельком, когда «охотник» слегка поворачивал голову, изучая приглянувшееся оружие. И все равно казалось, что у него было другое, более подходящее лицо.

А это ему приспособили от случайного чужака, на скорую руку.

Потехи ради.

«Что за дурацкие мысли?!» – одернул себя Джеймс.

В самом деле, для выпускника хомобестиария Шестирукого Кри, человека, одной из трех боевых ипостасей которого был гнолль-псоглавец, он мыслил слишком косно. Если ты видел человеческие лица у птиц, львов и козлов или бычью морду над мощными плечами богатыря, как у Иржека Чапы, добродушнейшего борца-минотавра, с кем ты выпил после занятий немало сладкого мускателя…

– Желаете попробовать?

В словах Джеймса крылся вызов.

Хозяин лавки благоразумно исчез без промедления. К чему мешать благородным господам делиться друг с другом секретами искусства? Видимо, он сталкивался с подобными случаями не в первый раз. А иногда даже имел от этого кое-какую выгоду.

Но недоверчивый собеседник вдруг улыбнулся, разом сняв напряженность ситуации. Когда рябой улыбался, лицо его становилось гораздо симпатичней, прямо-таки лучась обаянием.

– Я не хотел вас обидеть, сударь. Простите, если мой комментарий показался вам оскорбительным. Конечно же, я хочу попробовать. Только, умоляю вас, давайте помедленнее… Мне хотелось бы вникнуть в суть приема, а не провоцировать ссору. Полагаю, вы тоже не сторонник рейнконтра?

Джеймс кивнул, оттаивая.

Рейнконтром в школах фехтования называли бой без правил.

– Эй, хозяин! – рябой огляделся. – Дай-ка нам пару шелковых пуговиц!

– Зачем? – поморщился Джеймс.

Он не был поклонником пуговиц, обтянутых шелком, – их надевали на острия шпаг во время учебных поединков.

– Смею надеяться, сударь, мы с вами достаточно опытны?

В качестве согласия рябой обнажил шпагу, висевшую у него на поясе, и отсалютовал Джеймсу. В ответ молодой человек приветствовал «охотника» бреттой, которую до сих пор держал в руке, – и без предупреждений перешел к действиям, двигаясь с демонстративной неторопливостью.

Финтом в кварту он вынудил соперника сделать шаг назад. Затем, притворившись, что замешкался с продолжением, спровоцировал серию ответных ударов, коротких и быстрых, наносись они в настоящем, а не договорном бою. Этой атаке, в которой чувствовалась школа, Джеймс противопоставил ряд академически четких, выверенных, что называется «до ногтя», парадов. И в тот миг, когда звон клинков достиг апогея – так опытный дирижер сердцем чувствует нарастающее крещендо оркестра, – молодой человек провел требуемый passado sotto.

Не очень глубокий, но вполне достаточный.

Кончик бретты легонько тронул локоть «охотника».

– Туше!

– Блестяще! Признаюсь, я был не вполне прав, споря с вами…

Похвала, скажем честно, приятна даже самым прожженным циникам. Джеймс подумал, что ошибся с первоначальной оценкой рябого. Вне сомнений, достойный сударь. Весьма достойный.

И готов признать ошибку вслух, что есть признак благородства.

– Еще раз?

– Конечно! Что вы скажете, если я…

Рябой попробовал в конце серии достать клинком голову уклоняющегося Джеймса – и не достал. Вместо этого длинная бретта еле слышно уколола его в правый бок. Войди рапира всерьез, у «охотника» возник бы повод опасаться за свою драгоценную печень.

– Превосходно!

– Вы мне льстите…

– Ничуть! Позвольте, я рискну повторить вслед за вами…

Джеймс кивнул и поменялся с «охотником» ролями, перейдя в атаку. Парады рябого выглядели более чем прилично; правда, им недоставало блеска. Повторяя passado sotto, рябой применил тот самый глубочайший вариант с опорой левой рукой об пол. Вышло неплохо, но в последний момент задняя нога «охотника» чуть поехала.

Удерживая равновесие, рябой больше, чем следовало бы, наклонился вперед. Выпад получился длиннее задуманного, и острие шпаги разорвало ткань камзола на боку Джеймса Ривердейла.

Камзола цвета корицы, с золочеными крючками.

Боли Джеймс не почувствовал. Царапина, поводом для которой явилась неловкость рябого, вряд ли была опасна. Вместо раздражения – камзол-то жаль, как ни крути! – в сердце закралось горделивое удовлетворение. Прием-то вы, сударь, повторили, но сами видите – в руках мастера и палка гору насквозь проткнет, а подмастерью вели от пола отжиматься, он и лоб всмятку…

– Ах! До чего я неловок! Сударь, молю вас…

Рябой рассыпался в извинениях.

Выглядел он трогательно: испуган, взволнован, готов на все, лишь бы раненый не счел его ошибку намеренной провокацией. От денежной компенсации Джеймс отказался, несмотря на то что рябой настаивал; предложение оплатить лекаря также отклонил. Царапина сразу перестала кровоточить, не испачкав ткани. А камзол, как выяснилось при внимательном осмотре, вполне мог обойтись ниткой, иголкой и незамысловатыми услугами портного.

За удовольствие надо платить.

Мы, циники, это знаем.

Дырка в камзоле и оцарапанный бок – невелика плата за радость скрестить клинки с достойным человеком. Вы, сударь, так и понимайте: обиды не держу, вполне доволен, извинения принял. Рекомендую добиться, чтобы кисть и локоть руки шли вниз одновременно. Да, совершенно верно. Еще поработайте с ногами, следя, чтоб вас не поймали на укол с оппозицией. И будете неподражаемы.

Разрешите откланяться?

Бретту Джеймс раздумал брать. Все-таки тяжеловата. Впрочем, если в день отъезда из Бадандена останутся лишние деньги, а хозяин лавки не найдет бретте другого покупателя…

Размышляя таким образом, он вышел на бульвар, прошел девять с половиной шагов от входа в оружейную лавку до разносчика халвы, затем еще двадцать четыре шага к чайхане «Под небом голубым», – где сел за ближайший столик и вскоре отдал должное люля-кебабу, завернутому в тончайшую лепешку, шиш-кебабу на вертеле, политому кислым молоком, джуджа-кебабу из цыпленка, жаренного над углями из можжевельника, и «черной» похлебке на бараньей крови с кардамоном.

В качестве десерта он взял нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.

В разумном количестве.

А потом спросил у чайханщика:

– Уважаемый, где можно найти поблизости хорошего портного?

CAPUT II,
в котором все остается по-прежнему: плеск волн и цветение абрикосов, крики чаек и торговцев, но от угла улицы до звона клинков на этот раз – сто двадцать четыре шага по прямой, а дальше – как кому повезет…

– Кальян в девятый номер!

– Лепестки роз для омовения! Номер восемнадцать!

– Слепого массажиста Назира – к даме из номера три!

– Кофий госпоже Вивиан! Живо!

– Сменить шторы в тридцать девятом!

– Принять вещи у солнцеподобного гостя! Эй, гулям!

– Не трудитесь, Ахмет. Мой багаж не нуждается в носильщике…

В свое время, еще только приехав для обучения в храм Шестирукого Кри, Джеймс всерьез полагал, что Кристобальд Скуна, основатель храма, шестирук на самом деле. И был очень удивлен, вручая магу письмо от деда и обнаружив, что прославленный гипнот-конверрер – такой же, как все, а шестирукость – лишь художественный образ.

Зато в Бадандене, дивясь расторопности Ахмета, он ни капельки бы не изумился шестирукости, восьминогости и двуязычию содержателя пансионата. Пожалуй, Ахмет мог бы сказать без тени преувеличения:

«Пансионат – это я!»

Сейчас Ахмет, не переставая сыпать приказами направо и налево, регистрировал в книге чету новых гостей, судя по всему мужа и жену. Двор вокруг них кишел жизнью – бурной, но достаточно тихой, чтобы не обеспокоить тех постояльцев, кто до сих пор наслаждался сном.

Как это получалось, Джеймс не знал. И знать не хотел. Изнанка любого искусства малопривлекательна, в отличие от фасада.

Одеты новые гости были по-реттийски. Сперва Джеймс решил, что перед ним – не слишком богатый аристократ с супругой. Гость, мужчина вдвое старше Джеймса, отличался элегантностью костюма и изысканностью манер. Дорожный парик до плеч, бородка клинышком разделена посередине седой прядью; в правой руке – черная трость с набалдашником в виде пучка медных гвоздей.

При шпаге, он тем не менее не производил впечатления человека, часто обнажающего клинок. Но ироничный прищур и твердость взгляда ясно говорили: этого господина лучше не задевать.

Себе дороже выйдет.

А если какому-нибудь забияке оказалось бы мало указанных примет, то наглеца остановил бы багаж гостя. Груда чемоданов, баулов, шляпных коробок и саквояжей семенила на паучьих ножках вслед за владельцем, хищно клацая замками, – и, безусловно, кинулась бы с отвагой его защищать, нуждайся маг в помощи.

Жену мага Джеймс не запомнил. Недостойно дворянина пялиться на даму, словно уличный зевака. Ну, рыженькая, средних лет. Фигурка пышная, но с талией. На любителя. Наверное, провинциалка, сумевшая посредством брака перебраться в столицу. Тоже магичка?

Вряд ли.

Слишком простовата на вид.

Оставив Ахмета размещать новоприбывших со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами, он покинул двор пансионата. Миновал коновязь – точнее, верблюдовязь, если судить по количеству горбатых великанов, меланхолично жующих жвачку. Подмигнул хорошенькой служаночке, несущей полный кувшин так, чтобы подчеркнуть крутизну бедра; в ответ получил игривую улыбку…

И пошел отдыхать дальше.

Отдых, положа руку на сердце, – занятие чрезвычайно утомительное. Иной предпочтет суровую долю круглосуточного лесоруба, лишь бы не прилечь на тахту в окружении невольниц и сладкозвучных чангиров. На тахту, судари вы мои, раз ляжешь, два ляжешь, и не встанешь, и лес рубить не захочешь; смотришь, а жизнь пролетела мимо.

Так и провалялся все бытие напролет, сунув розу за ухо.

Ни тебе соленого пота, ни пальца, в спешке отрубленного топором, ни попреков жены, ни плача малых деток, ни болей в спине, ни бессонницы, ни сведения вертких концов с концами, ни честной нищеты в старости, ни общей могилы, залитой известью…

Ужас!

А что поделаешь?! – иногда приходится и отдыхать, чтоб его…

Вот и Джеймс Ривердейл со всей ответственностью ринулся в душистую купель кейфа. Затесавшись в толпу ценителей у здания суда, около часа любовался вертящимся дервишем. Когда Джеймс подошел, дервиш уже вертелся; когда уходил, дервиш еще вертелся. Похоже, до единения с Абсолютом дервишу оставалось лет двадцать. Полы одеяний святого человека кружились с механической равномерностью, шапка из войлока стояла столбом.

На шапке сидел голубь и чистил клювом перья.

Кое-кто из зрителей от зрелища начал впадать в гипнотический транс, рассказывая соседям стыдные истории из своего детства и умоляя простить грехи. Таких били палками и гнали прочь.

С веранды духана «Слезы гуля» Джеймс некоторое время глазел на дворец Салима I, в юности – погонщика мулов, в старости – сотрясателя Вселенной и основоположника Баданденской тирании. Дворец в этом году начали реставрировать, и на стенах копошились люди с инструментами.

Толку от их действий на первый взгляд не наблюдалось.

Вняв рекомендациям говорливого духанщика, он изменил обычным правилам и вместо кебабов угостился пловом с зернышками граната, жареной требухой и огненно-острой кюфтой с горохом. Трапезу Джеймс запивал ледяным джаджиком – кислым молоком, заранее подсоленным, куда повар мелко накрошил огурцы, чеснок, фенхель, чабрец и мяту.

Затем растянулся на ковре, покрывавшем нары, и два часа дремал.

Снились воинские подвиги.

Много.

Проснувшись, он спустился к набережной, где царствовал старик-макамбер, рассказчик плутовских баек-макам. Вокруг старца ахали и смеялись слушатели, большей частью приезжие.

– Опрокинул я чашу дремоты, ехал я по горам и болотам, на ките плыл по морю, на орле парил в небе, – трещал макамбер, не переставая, – почерневший от горя, весь в заботах о хлебе…

Джеймс не без удовольствия выслушал историю о хитроумном воре и трех красавицах, о хитроумном воре и хлебопеке, о султане Цимахе и хитроумном воре, а также о восьми хитроумных ворах, хваставшихся своими подвигами в темнице. В конце последней макамы он поймал за руку юного карманника, судя по внешности внука макамбера, насладился его мольбами, зарифмованными в стиле «лубья», и отпустил.

Слушатели рукоплескали его доброте.

А старец-рассказчик сочинил экспромт о хитроумном воре и благородном герое.

Настал вечер. Серебряный шейх – месяц всплыл над Баданденом в окружении верных мюридов-звезд. Аромат цветов, усилившись к ночи, щекотал ноздри. Фонарщики с шестами бегали от одного фонаря к другому; разносчики халвы сипели сорванными голосами, продавая остатки товара.

На площади Чистосердечного Раскаяния вокруг эшафота, где днем совершались публичные казни, дети водили хороводы.

Спустившись в портовую часть города, Джеймс посетил харчевню «Осел и роза», за которой водилась дурная слава. Там он плотно поужинал, втайне ожидая приключений, не дождался – и направил стопы в квартал Шелковых Ресниц, в салон Бербери-ханум.

* * *

На подходах к кварталу бродили ночные сторожа с колотушками, маракасами и кастаньетами, производя дикий шум. Каждые две минуты они возвещали басом, которому позавидовал бы озабоченный продолжением рода ишак:

– Спите, жители славного Бадандена! В городе все спокойно!

По мнению Джеймса, спать в таких условиях мог только мертвец, да и то не всякий. Но в окрестности Ахметового пансионата сторожа, к счастью, не забредали. А здесь – пусть кричат. Работа трудная и вредная: вон на усатого крикуна уже вылили горшок помоев, бородатому скинули на голову кошку, лысого затащили в подворотню, содрали чалму и, кажется, бьют…

А пострадавшие на боевом посту знай покрикивали:

– Спите, жители славного Бадандена!

– Спите, кому сказано!

– Покойной ночи!

Жилье для приезжих в этом районе стоило раз в пять дороже, нежели на окраинах. Наверное, в связи с неповторимым местным колоритом.

Приближаясь к салону Бербери-ханум, Джеймс заранее предвкушал все радости рая. Салон ему рекомендовал Ахмет, знавший о Бадандене все и даже сверх того. Если верить Ахмету, раньше салон был гаремом поэта Мушрифы Хаммари, любимца визиря Назима Справедливого. Желая подольститься ко всемогущему визирю, всякий проситель сперва дарил поэту красивую невольницу, обученную разным искусствам – игре на лютне и чанге, пению, танцам, а также ведению утешительных бесед.

Но однажды поэт умер от черной зависти, услышав «Касыду сияния» аль-Самеди, визиря же зарезал кто-то из просителей, взбешенный знаменитой справедливостью Назима, – и гарем остался без мужа и покровителя.

Положение спасла главная жена Бербери-ханум. Женщина деятельная и предприимчивая, она подмазала скрипящие колеса власти медом хабаров – и под ее руководством вчерашний гарем превратился в салон, получив лицензию на проведение увеселительных симпозиумов. Для особо продвинутых гостей у входа в дом установили две мемориальные статуи – поэта Мушрифы и визиря Назима. За отдельную плату живописец-портретист мог изобразить желающих в обнимку с великими людьми прошлого.

Вскоре салон вошел в моду.

И не вышел по сей день.

Вспоминая прошлые визиты к Бербери-ханум и чуточку краснея, Джеймс свернул на улицу Малых Чеканщиков. Начиная от угла, он принялся считать шаги – просто так, чтобы на минутку отвлечься от приятных, но довольно пикантных воспоминаний. Один, два… четырнадцать, пятнадцать… Негоже прожженному цинику, лишенному идеалов, краснеть, словно мальчишка. Пятьдесят три, пятьдесят четыре… Ничто нам не чуждо, все делает нас сильнее. Сто десять, сто одиннадцать…

Сто двадцать четыре.

– Рад снова видеть вас, сударь!

Заступив дорогу, перед Джеймсом стоял рябой «охотник» из оружейной лавки. По правде говоря, молодой человек успел забыть об инциденте. И, в отличие от рябого, был не слишком рад встрече.

– Добрый вечер, сударь! Извините, я спешу…

Рябой неприятно ухмыльнулся:

– А я, знаете ли, никуда не тороплюсь. И вам не советую.

Лицо «охотника» хищно вытянулось, глубоко посаженные глазки тускло блестели, как у клиентов опиумокурильни. Брусчатка мостовой в свете месяца блестела точно так же, усиливая отвращение, без причины вспыхнувшее в душе Джеймса.

– Что вам нужно, сударь?

– Мне? Сущая безделица.

– Какая?

– Я желаю, чтобы вы еще раз показали мне ваш чудесный прием.

– Именно сейчас?

– Именно сейчас. Ни минутой позже.

– А если я не желаю?

– Что ж, пожелайте. Буду вам очень признателен.

Не оставалось сомнений, что рябой откровенно провоцирует ссору.

– Сударь, ваша настойчивость меня утомляет, – Джеймс старался говорить спокойно и доброжелательно. Все-таки крушение идеалов кое-чему научило молодого человека. – Если вам угодно скрестить со мной клинки, я к вашим услугам. Завтра днем, в том месте, какое вы предложите. А теперь дайте мне пройти.