Kitobni o'qish: «Умница», sahifa 2

– О да, – спокойно отозвалась Бланка – не то что другие няни, которые всегда реагировали со скепсисом.

Воодушевившись, я продолжила:

– И фрукты нужно нарезать красиво, иначе она не станет их есть. Особенно яблоки.

– О да, – она кивнула, будто ни один здравомыслящий человек и подумать не может о том, чтобы дать четырехлетнему ребенку ненарезанное яблоко. Мы обсудили все детали. Бланка была со всем согласна. Возможно, ее сдержанность объяснялась плохим английским, но она очень успокаивала. Я поднялась в комнату Стеллы и уговорила ее выйти познакомиться с Бланкой. Стелла подошла к ней и тут же впилась в нее испытующим взглядом – так было и со всеми прошлыми кандидатками. Обычно они тут же начинали сюсюкаться со Стеллой, сообщали, как их зовут, расспрашивали про любимый цвет, но Бланка просто молча взглянула в глаза моей дочери. А уже через несколько секунд Стелла, к моему изумлению, забралась на диван и уютно устроилась рядом с мягким телом Бланки. Нашей спасительницы.

Я оставила надежду на сон и прокралась на кухню. Засыпала в рот горстку кренделей. Я уже и забыла тот день, когда, казалось, нашла идеальную няню. С тех пор что-то разительно изменилось – настолько, что она ушла, даже не попрощавшись. Загадка, которую, увы, уже не разрешить. Но, возможно, мне удастся разгадать тайну ее смерти.

Я взяла ноутбук и села на диван. Может, зацепка отыщется в интернете? Вот только пользователя по имени Бланка Акопян не нашлось ни в одной соцсети. Даже поисковая система ничего не выдала. Внутри что-то болезненно екнуло, и меня охватил страх. За годы неудачных попыток забеременеть у меня было три выкидыша. Но я не сдавалась, все цеплялась за мысль о том, что если у Стеллы появится братик или сестричка, то отсутствие друзей и, самое главное, переживаний по этому поводу будет уже не так страшно. Я надеялась, что общение с малышом научит ее ладить с другими людьми и заботиться о них.

Я подошла к окну, только чтобы отвлечься от переживаний. Вся задняя стена нашего дома была стеклянной, так что передо мной раскинулся ночной Лондон – мерцающее море, над которым возвышался «Шард»¹, тусклое оранжевое небо, засвеченное городскими огнями. Ночью все выглядело иначе, и мне всегда казалось, что именно в эти часы я вижу истинную суть вещей – ночную правду. Я вдруг поняла, что потеряю этого ребенка – и Стелла навсегда останется одна.

Я зашла к ней в комнату и прислушалась к ее ровному дыханию. Может, это я виновата, что она не резвится на пляже? Может, я не заслуживаю второго ребенка.

– О да, – совершенно отчетливо произнесла Стелла, и я вздрогнула. Но ее дыхание оставалось глубоким и ровным – она говорила во сне. Бланка тоже на любой мой вопрос отвечала этим «О да», и этот ответ был словно короткая птичья трель из двух нот. У меня по спине пробежал холодок. Казалось бы, всего пара простых, невинных слов, но как точно Стелла повторила напевную интонацию Бланки.

Сейчас

3

Прячусь за маской невозмутимости и стараюсь казаться спокойной. Но не слишком – ровно до такой степени, чтобы не сойти за сумасшедшую. Тут я снова напоминаю себе, что я и впрямь в своем уме. Вот только в этой нелепой одежде, так похожей на пижаму, меня легко принять за безумную. Я сижу на самом краю дивана, упираясь ногами в пол. Мой психотерапевт доктор Бофор – женщина с округлым добродушным лицом и короткой стрижкой с проблесками седины. На ней темно-синее пончо, облепленное шерстью – наверное, собачьей.

– Простите за это старье, – говорит она, – вечно мерзну. А вы? Возьмите плед, укутайтесь.

– Не нужно, все в порядке. – Плед мне сейчас никак не поможет. На стене висит картина: женщина стоит в воде спиной к зрителю. Она пытается удержаться на ногах, но кажется, будто мощное течение вот-вот подхватит ее и унесет.

– Салфетки? – предлагает доктор Бофор. – Переложила их вот сюда, на тумбочку. Раньше они лежали на журнальном столике, но потом одна пациентка призналась, что думает, будто я хочу, чтобы она непременно расплакалась. А это не так. Плачьте, только если самой захочется.

– Угу, – отвечаю я. А доктор Бофор все болтает без умолку. Может, она недавно на этой работе? Может, получила диплом после того, как ее дети пошли в школу? Справа от нее стоит книжный шкаф, на полках – увесистые учебники по психиатрии, а еще такие книги, как «Осмысляя материнство» и «Плохие мысли хороших мам». Интересно, а у самой Бофор бывали плохие мысли? Рядом на тумбочке – неказистая ваза с засохшим чертополохом. Никаких семейных фотографий не видно, но эта уродливая вазочка определенно выглядит как детская поделка.

– Шарлотта? – окликает меня доктор Бофор, пытаясь поймать мой взгляд.

– Простите?

– Расскажите, почему вы здесь оказались.

Я провожу рукой по шее. Мне было семь, когда у меня появился кашель, который никак не проходил. В конце концов мама отвела меня к врачу. Лишь после третьего осмотра мне поставили диагноз: рак щитовидной железы. Я перенесла операцию и лучевую терапию, от которых ужасно болело горло, а во рту стоял неприятный привкус, точно туда засыпали горсть грязных монет. С тех пор я недолюбливаю врачей, пусть они меня и спасли.

– Почему вы здесь? – мягко переспрашивает доктор Бофор. Я разглядываю вазу с мраморными яйцами на журнальном столике.

– Мой муж считает, что мне нужен отдых.

Доктор Бофор кивает.

– А какой матери он не нужен, верно?

Отпускаю вежливый смешок.

Она изучающе смотрит на меня.

– В анкете указано, что вы переживаете за свою дочь Стеллу.

У меня начинает ныть правый висок. Пит ей уже все рассказал. Скорее всего, она будет отчитываться ему о наших разговорах. Вероятно, я сама дала на это письменное согласие, когда была на грани. Мне нужно убедить его в своей вменяемости, чтобы он помог мне спасти Стеллу. Но если доктор Бофор обо всем его информирует, значит, мне придется склонить на свою сторону и ее.

Я беру мраморное яйцо и ощущаю его прохладу. Хочется приложить его ко лбу, чтобы унять боль, но я должна оставаться спокойной, вежливой, собранной – и при этом сделать так, чтобы она мне поверила. Нужно тщательно искать слова, собирая чудовищную правду по крупицам.

– Да, я переживаю за Стеллу, – отвечаю я.

Доктор Бофор кивает.

– Когда в семье появляется младенец, всегда возникают сложности.

– Стелла сама не своя, – говорю я, а сама думаю: «В буквальном смысле».

– А вы? – спрашивает она. – Вы ведь только родили, к тому же на десять недель раньше срока. Гормоны вкупе со стрессом могут сильно влиять на психику. Заметили ли вы в себе изменения? – Она смотрит пристально, ее взгляд внимательный, добрый, сочувствующий, жадный до каждой детали. Уже несколько месяцев я плохо питаюсь. Из меня все еще идет кровь, а швы пульсируют болью. Доктор Бофор смотрит на меня так, будто и сама знает: материнство поднимает порог боли до небес, материнство учит терпеть, но это не всегда благо.

На ее лице нет макияжа, кожа слегка покрасневшая, как у тех, кто умывается наспех водой и мылом и выскакивает из дома, даже не посмотревшись в зеркало. На пальце у нее детский пластырь со свинкой Пеппой. Да, дети у нее точно есть. Может, она и правда сможет мне помочь.

– Вы правы, – говорю я ей. – Я действительно много нервничала, беременность и роды были тяжелыми. – Ужасными, если честно. – Но я не изменилась. А вот Стелла… – Рак, который убил отца Пита, сперва проявился легкой болью в пояснице. И моя детская болезнь тоже началась с малого – с кашля, который не желал проходить. Трансформация Стеллы началась так же незаметно. Первые признаки были едва видны, почти неуловимы, но в ней будто бы поселилось что-то и стало терпеливо ждать своего часа.

– Я вас внимательно слушаю, – говорит доктор Бофор, и я начинаю свой рассказ.

Тогда

4

На следующий день после поездки на пляж я проснулась разбитой. Перед тем как уехать на работу, Пит принес мне в спальню чашку мятного чая.

– Прости, что приходится оставлять тебя одну со Стеллой, – сказал он.

У меня уже начался второй триместр беременности, но утренние приступы тошноты только усугубились. Доковыляв до ванной, я склонилась над раковиной в надежде на облегчение – но она, увы, не оправдалась. Я рискнула взглянуть в зеркало и вздрогнула от собственного отражения. Я из тех рыжеволосых женщин, которым непременно нужно делать макияж, иначе лицо кажется совсем уж блеклым. Брови у меня до того светлые, что с трудом разглядишь, а ресницы почти бесцветные, как у свиней. Но зато я могу смело делать себе «смоки айз» и не бояться яркой помады – с ними я выгляжу на все сто. Правда, в тот день сил наводить красоту совсем не было, но я попыталась хоть немного привести себя в порядок.

Стелла сидела на кухне за столом и сосредоточенно рисовала величественную крепость с высокими башнями и зубчатыми стенами.

– Доброе утро, мамочка, – сказала она при виде меня.

Мне так хотелось крепко обнять ее, вдохнуть запах ее волос, но она всегда сторонилась физического контакта. Мы договорились, что нашими объятиями будут трехсекундные взгляды. Я посмотрела на дочь. Она выдержала мой взгляд. Я стала мысленно считать секунды. Раз. Два. На счет «три» Стелла отвела глаза.

– А Бланка вернется? – спросила она.

Я уставилась на нее.

– С чего ты это взяла, милая?

– Она ведь обещала вернуться, – ответила Стелла.

Я нахмурилась. Когда Бланка могла пообещать ей такое? Она ведь даже не попрощалась.

Я поставила перед дочерью тарелку с овсянкой, выждав, пока та немного остынет. Все внимание Стеллы было приковано к рисунку. Она была совсем непохожа на меня: четкие черты лица, прямой нос, нежно-розовые, пухлые губы, большие зеленые глаза. Она напоминала мне детей с портретов XVII века – серьезных, почти взрослых. Легко было представить ее в бархатном платье с кружевным воротничком, с собачкой на руках, хотя Стелла ни за что не согласилась бы на такой наряд.

А может, она заглянула в историю поиска на моем ноутбуке? Она знала пароль и умела пользоваться компьютером лучше меня, в свои-то восемь лет.

– Так Бланка придет к нам? – не унималась Стелла.

– Бланка уехала домой, – сказала я.

– Так ведь ее дом здесь, в Англии! Она тут живет почти с самого детства!

Я решила просто солгать.

– Ей захотелось перемен.

Стелла едва притронулась к завтраку. Наверное, ее огорчило, что Бланка уехала так далеко. Я сочувствовала ее переживаниям, но о своем обмане не жалела. Стелла не боялась самой смерти – иначе той истории с гниющей олушей попросту не было бы, но утрата, даже крошечная, была для нее невыносима. Когда Пит, спасая урожай кудрявой капусты, охотился на слизней и топил их в пивных ловушках, Стелла плакала над каждым маленьким трупиком, что попадался ей на глаза. Она бы не смогла смириться с мыслью, что Бланка умерла, – такое и взрослым непросто принять.

После завтрака, убирая со стола посуду, я заметила на стене маленький крестик, нарисованный карандашом на уровне моей груди, – так иногда помечают места, куда надо вбить гвоздь, чтобы что-то повесить.

– Стелла, это ты нарисовала? – спросила я, указывая на странную отметину на светлой стене.

– Рисовать можно только на бумаге, – ответила она с серьезным видом.

Я намочила губку и осторожно стерла крестик. Решила, что потом спрошу об этом у Пита. Он не из тех, кто бросает начатое. Если уж что-то надо сделать, Пит никогда не медлит. Он уже написал мне, что отправил лилии с запиской Ирине, матери Бланки, – как и обещал накануне.

Я отступила на шаг. От пятна и впрямь не осталось и следа: стена была безупречно чистой. Но вместо удовлетворения меня охватило ноющее чувство незавершенности, будто это я сама бросила начатое дело на полпути.

Около пяти часов Пит написал, что в кои-то веки будет дома к ужину. У меня не было ни сил, ни желания думать о готовке, и он пообещал купить пиццу по дороге. Раньше я обожала готовить, любила продумывать блюда, сочетать вкусы и консистенции, учитывая каждый нюанс, но со Стеллой так не получалось – казалось даже, что это не совсем готовка, а только подступы к ней, лишь компоновка ингредиентов и не более того. Возможно, именно поэтому Бланка никогда не соглашалась сесть с нами за стол. Она всегда приносила обед из дома в старых баночках из-под йогурта. Микроволновка после нее еще долго пахла мясным рагу, но при мне она почему-то никогда не ела.

– Помнишь наши сумасшедшие пицца-вечеринки в Сан-Франциско? – спросил Пит, ставя коробку с пиццей на стол. – Каждый раз что-нибудь эдакое выдумывали!

– О да! Чего стоит пицца «Спасем океан» с чернилами кальмара и анчоусами, – вспомнила я.

– А десертную пиццу помнишь? Вместо торта на день рождения: со взбитыми сливками, посыпкой…

Я рассмеялась.

– Замолчи, пожалуйста, а то меня сейчас стошнит!

– Это же совсем не вкусно, – заметила Стелла. Я приготовила ее любимое блюдо: пасту с соусом, и всё подала раздельно.

Пит сжал мою руку.

– Вообще-то, было очень вкусно. Всегда, – он провел пальцем по нашему красивому дубовому столу. – Тогда мы все теснились за крошечным столиком из «Икеи». А помнишь…

– Стелла, съешь еще хоть немного, – попросила я. Дочь почти не притронулась к еде.

– Дорогая, – Пит взглянул на меня с легким укором, и я поняла его намек. Мы условились никогда не заставлять ее есть. Никакого давления, пусть прислушивается к своему телу. А вдруг что-то не так? Рак щитовидной железы не всегда передается по наследству, но ее лицо казалось слегка одутловатым. Я наклонилась над столом и ощупала ее шею.

– Щекотно! – Стелла отстранилась. – Пап, можно я пойду?

– Если наелась, конечно, – разрешил Пит. – Иди почитай, если хочешь.

– Она сегодня почти ничего не ела, – сказала я. – Может, заболела?

– Поест, когда проголодается. Она выглядит вполне здоровой.

Когда дочь ушла наверх, я спросила у Пита, не он ли нарисовал крестик на стене.

– Конечно, нет.

– Странно, – удивилась я вслух. – Стелла тоже уверяет, что это не она. А кто тогда?

– Может, мастер, который приходил чинить холодильник? – предположил Пит.

– С какой стати ему рисовать крест на стене напротив?

– Значит, все-таки Стелла.

– Стелла никогда мне не врет, – ответила я, хотя Стелла не отрицала своей вины.

После ужина Пит предложил сам искупать дочку и уложить спать. Я засомневалась. В последние месяцы он обычно работал допоздна, и вся вечерняя рутина была на мне. Если ему удавалось вернуться пораньше, он заглядывал к Стелле в комнату, только чтобы пожелать спокойной ночи, но всех привычек и мелочей ее распорядка не знал, поэтому мне было проще сделать все самой. Хотя, возможно, ему стоит проводить с ней больше времени, привыкнуть к ее особенностям, рассудила я. Тогда ему будет проще понять, что в странностях нашей дочери – ее неповторимость, а наша задача – любить ее такой, какая она есть.

– Не забудь закрыть дверь, когда будешь набирать ванну, – сказала я Питу. – Она не любит шум воды из крана.

Я решила пока позвонить Ирине, маме Бланки. Она ответила после первого гудка.

– Я хотела выразить соболезнования, – начала я. – Мы очень любили Бланку. – На том конце провода повисла долгая пауза. – Алло?

– Это случиться на прошлой неделе, – наконец отозвалась Ирина. – Четверг.

– Мне так жаль, – сказала я, потрясенная новостью. – Я узнала только вчера… Соболезную вашей утрате.

– Никто не сказать тебе.

Я не поняла, что она имеет в виду. Ирина то ли прощала меня за то, что я не позвонила раньше, то ли, напротив, намекала, что раз мне никто ничего не сообщил, то и не надо лезть не в свое дело. «Советы Шарлотты» гласили: «Если теряетесь в разговоре, просто повторите последнюю реплику собеседника. Так он поймет, что вы его слушаете».

– Никто не сказал мне, – повторила я.

– Я знакома твоя дочь, – неожиданно сообщила Ирина, резко сменив тему. – Бланка иногда приводить ее в гости.

– Правда? – Я насторожилась: почему Стелла никогда не упоминала об этих визитах?

– У тебя красивый дочь, – добавила Ирина.

Во мне проснулась смутная тревога. Я начала было благодарить собеседницу, но та меня перебила.

– Она утонуть, – зловеще прошипела она.

Комнату окутал серый туман. На мгновение перед глазами все потускнело.

– Стелла? – прошептала я, но Ирина уже повесила трубку. И тут я услышала, как дочь отчаянно закричала:

– Папочка, нет! Пожалуйста, папа, не надо!

Не помня себя, я рванула наверх, к ванной. Пит держал Стеллу, голенькую и беспомощную, над ванной, ее ножки дергались над водой, не находя опоры.

– Мамочка, спаси!

– Ты что творишь?! – вырвалось у меня.

Пит крепко обхватил Стеллу. В ее глазах застыл ужас, как у зверька, загнанного в угол.

– Что я творю? – Пит поставил Стеллу на пол. – Ты это серьезно?

– Она не любит, когда ее так держат. – Мое сердце бешено колотилось. Неужели он не понимает, что она на грани? Пит ни разу не видел ее нервных срывов. Они всегда случались в его отсутствие – слишком уж мало времени он проводил дома. Можно даже сказать, что за Стеллой я ухаживала в одиночку. Муж считал, что ее приступы – это никакая не паника, а обычная детская истерика. Но я-то знала, что все куда страшнее. Дочь побелела как полотно. Тревожный знак, подумала я.

– Стелла, сегодня можно обойтись без ванны, – сказала я.

Пит закатил глаза.

– Ей нужна дисциплина. Мы не можем вечно идти у нее на поводу. Надо стоять на своем…

– Милая, не бойся. – Я закутала Стеллу в полотенце.

– Ты даже не дала мне договорить, – упрекнул меня Пит.

– Потому что ты меня не слушаешь, – мягко ответила я, стараясь не пугать Стеллу. – Сегодня она не хочет в ванну.

Я понимала, что моя тревога иррациональна, но слова Ирины все звучали у меня в голове. Пит, тяжело вздохнув, вышел из ванной, а вскоре хлопнула входная дверь – он отправился на вечернюю велопрогулку, чтобы сбросить напряжение и развеяться. Стелла согласилась постоять на коврике и разрешила мне пройтись по ее телу мыльной губкой. Я приглушила свет, и полумрак немного ее успокоил. Я касалась ее мягко и бережно. Кожа у нее была тонкой и нежной, как хрупкая пленка под яичной скорлупой; казалось, она совершенно беззащитна перед лицом внешнего мира.

– Ты на меня сердишься? – спросила она.

– Нет, – ответила я. – Я на тебя никогда не сержусь, моя радость.

Я гордилась тем, что ни разу не сорвалась на дочь, даже в самые трудные моменты. Я не хотела, чтобы Стелла боялась меня, как я свою мать, чей гнев всегда обрушивался на меня внезапно, как гром среди ясного неба. Когда мне было семь, я как-то вечером пожаловалась на невкусный ужин – рыбные палочки с маргарином, – и мать запустила мне в голову пакет с мукой. Пакет лопнул, и потом у меня еще долго чесались глаза. А в девять, когда я однажды сказала, что устала и не буду вытирать стол, Эдит вытолкала меня на улицу и заперла дверь. Я простояла на снегу без обуви сорок минут.

Эдит раздражало все, что касалось ухода за ребенком и домом. Да что там, само мое существование. Мой отец, профессор викторианской литературы, у которого Эдит когда-то училась, уговорил ее родить ребенка, но еще до моего появления на свет скончался от сердечного приступа. Эдит хотела закончить докторскую диссертацию и построить карьеру, но он оставил ее одну с младенцем на руках, похоронив ее мечты.

Иногда после очередного срыва она уезжала на пару недель – то на научную конференцию, то читать лекции, – и тогда за мной приглядывала Морин, наша приходящая уборщица. После школы мы вместе смотрели сериал «Соседи», а потом она оставалась у нас ночевать. Морин, пышнотелая крашеная блондинка, была из тех женщин, которых жизнь не балует. Она жила в неблагополучном, бедном районе и в одиночку воспитывала троих детей. Она словно жалела меня: не сильно разбавляла водой «Рибену»², чтобы напиток получился послаще, ласково называла «утенком». Когда я благодарила ее за ужин или за то, что она выгладила мою школьную форму, Морин всегда отвечала: «Пожалуйста, утенок». Эдит же называла благодарности и любезности пустыми церемониями. Извиняться она тоже не считала нужным.

С самого рождения Стеллы я дала себе слово: никогда не стану такой матерью, как Эдит, не буду повторять ее ошибок. Когда я привезла дочь домой из больницы, то легла рядом с ней и долго вдыхала ее чудесный аромат, не веря своему счастью. Я мысленно перечисляла, чем бы могла пожертвовать ради нее: рукой, ногой, глазами, да хоть целой жизнью. Представила, как без раздумий бросаюсь под поезд, лишь бы ее спасти. И в ту ночь поклялась себе, что ради Стеллы пойду на любые жертвы.

Я закутала ее в толстое теплое полотенце, а потом одела в мягкую фланелевую пижаму и уложила в постель с книгой об истории фортификационных сооружений. Когда пришло время гасить свет, мы повторили наш особый ритуал – обменялись пристальными взглядами. На этот раз Стелла не отвела глаз раньше времени. Другие родители целовали детей перед сном или даже обнимали их, пока те не уснут, но я сказала себе, что наш немой ритуал интимнее любого поцелуя.

Я открыла ноутбук, решив заняться чем-то полезным, но усталость взяла свое, и я рухнула на диван. «Она утонуть». Зловещее предостережение Ирины вселяло в меня ужас. Через несколько дней у Стеллы должно было состояться занятие по плаванию – мне пришлось раскошелиться на частные уроки, потому что групповые были для нее слишком шумными… Может, все отменить? Нет, это абсурд. И бояться, что Ирина навредит моей дочери, тоже глупо. Но почему Стелла не рассказала мне, что была у Бланки? Знала ли она, отчего Ирина так враждебна ко мне? Конечно, в горе всякий может потерять рассудок. Вот только Ирина казалась спокойной и рассудительной и точно не была в состоянии аффекта. Может, у нее есть основания для злости? Есть веская причина меня ненавидеть? Может, Бланка считала, что я ей недоплачиваю? Да нет, у нее была средняя ставка по меркам Северного Лондона. Профессиональные няни, к которым предлагали обратиться всякие «мамские» приложения, просили гораздо больше, вот только вряд ли они уложили бы Стеллу спать в дневной одежде и с размазанным по лицу шоколадом, украденным из моего личного тайника. Я не уволила Бланку даже за это. Она ушла сама.

«Я не могу больше приходить».

Я писала ей, пыталась дозвониться, но, когда ответа так и не последовало, поняла, что она не передумает. И тогда решила, что тоже брошу работу. Денег нам хватало, и я, если честно, втайне верила, что если уволюсь, то беременность точно пройдет хорошо – все-таки три предыдущих выкидыша случились во время работы. Эдит высмеивала викторианских медиков, которые считали, что умственная работа якобы «оттягивает» кровь от детородных органов к мозгу. Забавно. Выходит, бросив работу ради материнства, я фактически последовала доктрине, которую моя мать осуждала.

Та неделя выдалась суматошной и пролетела в спешке: я доделывала рабочие дела и писала прощальную заметку в колонку «Советы Шарлотты». И все равно нужно было выкроить время и заглянуть к Бланке. Не стоило завершать наши отношения одним загадочным сообщением. Зря я не добилась правдивого ответа на вопрос, почему она так внезапно ушла.

Теперь я гадала, не хотела ли она что-то мне рассказать в нашу последнюю встречу. В тот день Бланка как обычно отказалась от еды и напитков, но перед уходом как-то нарочито долго натягивала свою бесформенную серую толстовку и искала сумку. Я не пыталась завязать разговор – раньше это ни разу не удавалось. Ее ответы всегда были односложными.

Я проводила ее до двери и пожелала хороших выходных. А она просто стояла у порога как истукан. Между нами в очередной раз повисло неловкое молчание. Казалось, она ждала от меня какого-то шага, а какого – я никак не могла понять.

В конце концов Бланка медленно спустилась по ступенькам и помахала мне у калитки. Этот жест приветствия и прощания у нее получался своеобразно – она всегда водила ладонью по кругу, будто протирала невидимое стекло, разделявшее нас.