Kitobni o'qish: «Как Веприк, сын Тетери, маманю спасал»

Глава 1. Лешаки и другие жители

На том самом месте, где ты сейчас сидишь с книжкой, стоял когда-то густой лес без конца и без края. Много в нем было всякого зверья, какого сейчас уже на свете не водится. В стороне от дороги лесные разбойники кричали петухом, чтобы путники думали, что там жилье и спешили прямо к ним в руки.

А если не было здесь леса, значит, была степь больше, чем море. Ходили по степи дикие быки – туры, – каждый высотой со слона. Три недели можно было идти и так и не встретить человека, разве только увидеть дым от палаток кочевников, которые никогда не селятся на одном месте, а поживут, погрузят палатки на тележки и покатят дальше.

А не степь и не лес, тогда стоял тут терем деревянный. Над входом была вырезана голова петуха, чтобы не влезли злые духи, под крышей и над окнами красовались деревянные солнышки, берегшие дом и его обитателей от голода, бед и болезней.

Было это тысячу лет назад, когда жив был богатырь Илья Муромец. И все другие богатыри совершали тогда свои подвиги и сходились на пир и отдых за столом у великого князя Владимира Красно Солнышко. Что теперь написано в книжках, тогда было правдой. Больше всего боялся народ набегов степных кочевников, которые, грабили города, жгли дома и уносились обратно в степи. Страшнее кочевников был только Змей Горыныч, воровавший из деревень красных[1] девиц.

Во всяком деле надо было просить помощи у разных богов, которых скрывалось в природе великое множество. Хорошее было время.

––

[1] В древности слово "красный" означало не только цвет, но еще значило "красивый, прекрасный"

––

Люди тогда сами придумывали детям имена. Если хотели, чтобы мальчик стал сильным, называли его Медведем или Вепрем (диким кабаном). Если желали девочке легкого, веселого нрава называли Веселой или Смеяной. Могли назвать Всеведом – чтобы умным рос и много знал. Чтобы получил славу большую, овладел ею – называли Владиславом. Если малыш не спит, верещит и хнычет – будет Верещагой или Звонилом. Если просыпается раньше всех – Будила. Если третьим родился – Третьяк. А если малютка балуется слишком много, то могли и Безобразом назвать. Были и такие имена: Курнос, Копыто, Ухват, Лягушка, Кляча, Невежа, Злобыня, Недомысл.

Имя у Веприка было хорошее: большое и сильное, – но сам он пока на вепря, дикого кабана, не очень был похож: тоненький, светловолосый – весь в мамку, а не в силача-отца.

Веприк сидел на медвежьей шкуре, грелся на позднем осеннем солнышке и глядел на батяню, который кривлялся перед детьми, рычал, раскачивался: изображал, как убивал медведя. Медведь этот, огромный, черный, был баловень: полгода безобразничал вокруг деревни: драл у людей коз и пугал коров. Пришли люди к веприкову батяне: что ж ты, Тетеря, сидишь, как неродной, зловредный зверь твою деревню разоряет, давай собирать охоту.

Есть в деревне и другие охотники, конечно, но против веприкова батьки они, как те козы против того медведя. У Тетери и отец был охотником, и дедушка, а прадед тот вообще в лесу жил в земляночке. И весь их род, говорят, из леса пошел. Такое раньше случалось: рассердились лешие на одного из своих и наказали его, выгнали к людям. Или заметил молодой лешак красну девицу и увязался за ней в деревню. Вот и зовут теперь всю Тетерину родню Лешаками. У Лешаков ребята все даже говорить поздно начинают, а пять лет только рычат по-звериному да чирикают, как птицы.

А про Тетерю люди говорят, что в лес он идет, белок не бьет: рыси ему белок сами приносят, оказывают уважение. Сколько хочешь несут – и белок, и зайцев, и соболей, и фазанов. И на рысей он капканов не ставит: кабаны за него рысей добывают и на санки Тетерины складывают. И на кабанов ямы с кольями не роет: медведи ему кабанов ловят. Правда или нет, а без полных санок веприков батька никогда домой не возвращается. С ним, если кто поссорится, начинает его дразнить: Тетеря, да ведь ты колдун, вредный человек, колдуешь ведь, скажи по совести… А как что случится, так разговор сразу другой: чего сидишь, как неродной, вставай Тетеря, спасай деревню…

Тетерев на медведя пошел, но больше с собой никого не взял. Велел не мешать. Взял острую рогатину, ночью ушел, рано утром вернулся с добычей. Ничего удивительного.

Дед его и без рогатины обходился. Как увидит мохнатого, давай с ним обниматься, пока не раздавит.

Батяня все показывал, как он к баловню за деревьями подбирался, а тот мордой водил, не мог никак понять, что за беду ветер носит. Веприк язык прикусил, чтобы не смеяться: большой уже, девятый год, сам охотник. Зато сестренка Дуняшка хохотала вовсю, хотя и не понимала ничего. Смешной татка. И ребята другие смеялись, и все соседи.

Веприк перевел взгляд с батяни-скомороха на холмы за деревней: высокий, повыше и тот, на котором лес. С другой стороны от деревни тоже был лес, но неинтересный: березовый, светлый, только девкам ягоды собирать. А дальний лес – вон он, на пригорке, как на гуслях нарисованный: летом – зеленый, осенью – пестрый, зимой – белый с черным, весной – прозрачный, красноватый, с зелеными елками. Туда только за настоящей добычей и ходить.

Батянька его в лесу многому уже научил. Хорошего охотника сразу, как родился, учить надо, чтобы хороший был. Человеку в самом начале много дается: ум у него человеческий, нюх – как у щенка, слух – как у лисенка, шкура, как у медвежонка, а сердце – как у вепря, отважное. А пока вырастет – все растеряет, хорошо, если ума чуть-чуть останется. Тетеря сына все в лесу нюхать и слушать заставлял, чтобы не слабели умения. В любое время мальчишку в одной рубашечке с собой водил. Шутят в деревне, что колдун Тетеря, так они не видели еще, как он, встав на четвереньки, след звериный нюхает. И Веприк, волчонок, с ним на пару.

Батяня старался-старался, да и перестарался: громко зарычал по-медвежьи и напугал Дуняшку. Она перестала смеяться и заревела. Батяня подхватил ее на руки, а Дунька из вредности заревела еще громче. На детский плач из избы выбежала маманя и только собралась заругаться на Тетерю, как он и ее сгреб, сунул обеих под мышки и раскрутил. Смеяна захохотала и Дуняшка вслед за ней. И соседи, бездельники, рады представлению. "Хуже маленького," – хмурясь, подумал Веприк про батяню и тут Тетеря двинулся прямо на него. Веприк попятился и повернулся, чтобы удрать, но крепкие отцовские зубы уже защелкнулись сзади на вороте веприковой рубашки.

"Тетеря, порвешь," – сердито крикнула Смеяна (зашивать-то ей), но тут представила, как висит у мужа под мышкой, а сама командует, и снова засмеялась.

"Татка, отстань! Хуже маленького!" – завопил Веприк, а зрители чуть не попадали от хохота. "Это все из-за мамки, – печально думал Веприк, вздернутый за шкирку в воздух, как котенок. – Ругает нас мало. Батя озорник и я таким же вырасту. Эх!"

Перед глазами мелькнул расписной лес на пригорке и тут Веприк заметил четверку темных лохматых страшилищ, выскочивших из лесу и припустивших в сторону деревни. Страшилища унеслись в овраг и быстро выскочили уже на новом холме, ближе к домам. Шерсть на них топорщилась, толстые руки махали по сторонам, а за спинами вилось какое-то темное облако, словно гости горели без огня. "Ведь это лешие! – понял Веприк. – Лес горит, лешие разбегаются. К нам бегут, злая сила!"

– Лешаки бегут! – заорал он, что было сил. Все вокруг разом притихли, а Тетеря от неожиданности уронил жену из-под мышки.

Косматая четверка резво проскочила через бугор, снова скрылась в овраге и явилась на ближнем холме, как на скатерти, на всеобщее обозрение.

– Бортники это, – смущенно сказал Веприк. – Медоходы.

Все снова начали смеяться и Веприк вместе с остальными. У него как камень с души упал: перепугался он не на шутку, когда леших увидел.

Компания бортников была самой шумной в деревне: два брата: Бобр да Бобрец, отец их и еще дедушка. Бортники ходили в лес за медом, искали дупла диких пчел. Для защиты они обматывали тело и голову старым тряпьем, корой и соломой. Помогало плохо, пчела себе всегда дырочку найдет. Зато можно понадеяться, что при виде такого чучела она умрет со страху. Или со смеху.

Медоходы уже подбегали к деревне. Впереди всех несся дедушка Пятак Любимыч, самый опытный медовик.

– Держите их, мужики! Держите их, бабы! – завопила вдруг соседка Матрена. – Опять пчел в деревню ведут, покусают деток!

Она кинулась навстречу страшилищам, а деревенский люд поспешил за ней – поглядеть, как Матрена одна оборонит деревню от четверых стремительных бортников.

Дедушка ловко юркнул у Матрены между рук и убежал к общественному пруду, зато сын его Добрило врезался в защитницу и упал в обнимку с ней на траву. На голове его красовался соломенный колпак до подбородка, вот Добрило и несся, не разбирая дороги. Его сыновья, не задерживаясь, перескочили через них и убежали за дедушкой Пятаком Любимычем. Пчелы растерялись: некоторые полетели к пруду за дедушкой, некоторые закружились над толпой.

– Пусти, Матрена! – кричал Добрило, вырываясь. – Злая баба!

– Ступай назад в лес! – пыхтела Матрена. – Житья от вас нету… А ты куда смотришь?! – закричала она на мужа своего Чудорода, неосторожно попавшего в первые ряды зрителей.

– На тебя смотрю, Матрешенька, – подхалимски отвечал Чудя, не трогаясь с места. – Красавица ты у меня, лебедушка! На руки твои ловкие, ноженьки быстрые…

– Ты на Добрю гляди, а не на меня! – велела Матрена. – Как он жену твою убивает.

И она ловко стукнула Добрилу по лбу.

– А на него, безобразника мне и смотреть неохота, – объявил Чудя, которому совсем не хотелось вступать в бой с противником в два раза тяжелее и шире себя. По размерам Добриле как раз подходила Матрена. – Даже и рядом стоять противно! Одна беда от него, пчел в деревню водит… Матрешеньку мою уронил… так его, мни его, супостата, за волосы хватай!

– Ну, погоди у меня, – проворчала Матрена, поймав за ногу, не успевшего уползти Добрилу.

– Ну, погоди, Добрило! – подхватил Чудя. – Мы вот тебя!..

– Это она тебе, а не мне сказала, – сообщил бортник, оказавшись неизвестно каким образом сверху соперницы. Задавленная Матрена под ним возилась и сердито жужжала, как чудо-пчела.

– Матренушка! Березонька белая! Ты кому погодить велела? – сладким голосом полюбопытствовал Чудород, заглядывая под Добрилу и тут же пугливо отступая.

– Ой! – крикнул вдруг кто-то в толпе, укушенный пчелой.

– Ох! – взвизгнул Добрило, схватившись за щеку.

– Ай! – заплакала тонким голосочком девчонка.

Добрило вскочил с Матрены и унесся за товарищами к пруду.

– Ой! Ай! – передразнила Матрена, вставая на ноги и с недружелюбием глядя на односельчан. – Будет вам сейчас и "ой" и "ай", растяпам. Напустили поганцев в деревню!.. Ох! – воскликнула она и затрясла ужаленной рукой.

– По домам, ребята! Прячемся! – загалдели односельчане.

Улица быстро опустела.

– А куда ж все подевались? – спросил Добрило, окунувшись в пруд.

Все четверо медоходов стояли мокрые по пояс в воде и стучали от холода зубами.

– Домой побежали от пчел прятаться, – ответил Бобрец.

– А мы-то? Чего ж мы в воду полезли? – спросил второй брат.

– По привычке, – с гордостью объяснил дедушка. – Мы-то бортники! Бортник всегда знает, где от пчелы лучше прятаться… ну, вылезаем, что ли?

– Вы идите, а я еще постою немножко, – решил Добрило. – Запарился что-то.

Он громко стукнул зубами от холода и насупился.

– Ой, как батя Матрены-то боится! – обрадовался Бобр. – Чудиной-то березоньки!

– Вылезай, не бойся, мы тебя обороним, – сказал Бобрец.

– Оборонили уже, – проворчал Добрило, понурив широкие плечи, с которых ручьями стекала вода. – Пролетели мимо, как гуси-лебеди, бросили отца родного, старенького, на съеденье змее ядовитой, трехголовой.

– Ага. Семиголовой, – уточнил Бобр.

– И семиногой, – хихикнув, подсказал Бобрец.

– Матрена идет! – крикнул дедушка.

Троих бортников словно ветер сдул назад в воду, а дед принялся хохотать и дразнить их с берега. Радовался он недолго, мокрые сердитые родственники погнали его по улице домой и селение ненадолго затихло, готовя себя к большому празднику и угощению после сбора урожая.

Глава 2. Приготовления к празднику урожая

Смеяна лебедушкой проплыла перед Тетерей: хвалилась новой рубахой. Рубашка – длинная, до пят, на рукавах, горле и от низа до колен украшенная хитрой вышивкой с квадратами, обозначавшими богатые поля, засеянные пшеницей. Поверху Смеяна наденет красную юбку, чуть покороче рубашки, чтобы узоры на подоле видны были, покроет голову и плечи алым платком и пойдет на праздник: мать-сыру землю благодарить, богам подарки дарить.

Смеяна повела станом и из-за нее выплыла еще уточка: Дунька, тоже в новой нарядной рубашонке и даже в настоящей юбочке. Маманька-мастерица, как задумает обновку, ни спать ни есть не будет, пока не сошьет. Муж у нее даже в лес весь в узорах ходит: круги, крестики да ромбы – чтобы солнце всем светило и урожай поспевал, уточки – чтобы реки не мелели, звери – чтобы ловились хорошо и берегли ее Тетереньку от беды, женские фигурки – чтоб ребятки рождались и росли здоровыми. А уж Дунька всегда такая нарядная! Женихи уже приходили. Богатыри. Один долго упрашивал, чтобы Дунечку жить к ним отпустили, обещал не бить, не ругать, кормить Дунечку блинами – пока мать его не нашла и домой не унесла.

– Куда ж ты девчонку с собой тащишь? – удивился Тетеря.

– Или мы зря наряжались? – строго спросила Смеяна, а Дунька нахмурил на отца белесые тонкие бровки и запихала подол юбочки в рот, сколько вместилось. – Пускай отнесет пирожок Ладушке.

Лада для Смеяны среди богов и богинь – самая любимая: она приносит любовь, красоту, счастье, помогает женщинам рожать, растит зерно на полях и овощи в огородах. Есть у Смеяны для Лады еще работа – за детьми следить: раз уж помогает им на свет появиться, так уж не велика беда поохранять их немножко, пока не вырастут, чтобы не болели, с деревьев не падали, в лесу не терялись, в речке не тонули.

Тетеря залюбовался красавицей, поднял доченьку на руки. Она оставила в покое юбчонку и принялась пробовать на зубок веревочку на таткиной рубахе: не вкуснее ли?

У двери стукнули и в избушку вошел староста Пелгусий. Дуняшка оживилась, закряхтела, наморщила личико и скособочила рот, изображая Пелгусия, чтобы порадовать гостя. Личико у нее получается очень похожее, но довольно противное, так что староста совсем не обрадовался.

– Чего сидишь, Тетеря? – сердито спросил он. – Ребята уже костры разложили.

По русскому обычаю, если Тетеря добыл медведя, значит сыта будет вся деревня – даже если бы не настал конец сбора урожая, который всегда отмечался великим пиром.

Тетеря вынес старосте глубокую миску с медвежьей кровью – для подношения богам.

– Миска-то деревянная, – закапризничал старик. – Да вон – с трещинкой. Хорошее подношение: на тебе, боже, что нам негоже… Я у вас глиняную мисочку видел с ободочком, новую… Вредный ты человек, Тетерев, богов наших не уважаешь. Никого не слушаешь, живешь отдельно, в лес ходишь, чего там делаешь – никто не знает…

– Не, никто не знает! – не выдержал Тетеря, пытавшийся до этого молча всунуть старосте треснутую миску. – Не охотиться же я туда хожу.

– Все равно ведь миску-то разобьешь, – сказала старосте Смеяна, которая, хотя и чтила богов, а тоже пожалела хорошую посуду.

– Разобью, не разобью, а вам откуда знать? Может, и не разобью! – не сдавался Пелгусий. – А ты Тетеря не боишься никого. Перуна ты не боишься и молний его и грома небесного, Даждьбога ты не боишься…

– Чего мне Перуна бояться, – с досадой сказал Тетеря, вытаскивая миску с ободочком. – У меня Пелгусий есть, староста наш. Страшнее никого не бывает.

Переведя дух после обвинительной речи, Тетеря взял сына и пошел на улицу за санками: везти сырую медвежью тушу в березовый лес, где обычно устраивали деревенские праздники и где в священном круге приносились жертвы, то есть подношения богам.

У домика на шестах была растянута шкура.

– Прости, хозяин, – проговорил Тетеря, трогая безжизненную лапу. – Спасибо за мясо, за сало, за шкуру.

Глава 3. Беда на празднике

Деревня Березовка врастает одним концом в светлую березовую рощу. Здесь и праздновали сельчане все свои веселые дни. Здесь же было и священное место: старый дуб посреди пустой полянки. Возле дуба стояли в кругу деревянные столбы с вырезанными на них лицами главных русских богов: Даждьбог (солнце), Перун, повелевающий громом и молнией и помогающий воинам в битве, Лада, богиня плодородия и любви, мохнатый Велес, бог домашнего скота и лесного зверья и Стрибог, хозяин ветров.

Лица резал Чудя, поэтому все боги получились немножко похожими на Матрену.

День уже закачивался, огненный щит Даждьбога начал темнеть и опускаться все ниже. Возле идолов, деревянных богов, возился Пелгусий. В небольшом отдалении уже зажглись два больших костра и народ с удовольствием окружил их, спасаясь от прохлады осеннего сырого воздуха.

– Хозяин мохнатый, ведмедь-то, попался в капкан, да перегрыз себе лапу и ушел на трех ногах, – слышался голос. – Ну, мужик думает, хоть лапу съедим. Сварили они лапу. А ночью слышит мужик: как будто ходит кто-то у дома. И как будто деревяшка стучит. Ну, он и вышел во двор, а тут медведь этот, а вместо одной ноги у него деревяшка. "Отдавай, говорит, мужик, мою ногу…"

Тут раздался тихий бабий писк: рассказчик для страха ущипнул кого-то из соседок за ногу. Вслед за этим пискнул и рассказчик: слушательница, видимо, оказалась не из робких и тоже его ущипнула. Люди вокруг костра засмеялись, но в кустах на опушке неожиданно что-то завозилось, послышался треск и тяжелые шаги. "Ой, батюшки! Чур меня! Медведь! Медведь!" – заволновались у костра. Из зарослей вышел улыбающийся Тетеря, за которым на связках веток ехала разрубленная на большие куски медвежья туша. На туше ехал Веприк, хотя и должен был толкать санки: ничего батяня целого медведя аж из лесу притащил, небось, не упадет.

– Ах ты, разбойник, напугал как! – закричали на Тетерю. – Лесовик здоровый, кустами трещит, как топтыга ломится! Поглядите на него, ребята, улыбается, разбойник! Он ведь нарочно нас пугал!

– Нарочно! Нарочно, Тетерька пугаешь!

– Ты бы хоть назвался, молчун! Чего молча идешь?

– Да! Ты, как вечером ходишь, так не молчи! Ходи и говори: я – Тетеря, я – Тетеря, я – Тетеря!

Смеяна, высокая, нарядная, подходила к поляне вместе с подругами. Она и Дуняшку несла. Женщины смеялись и хвалили дуняшкину юбочку. Девочка видела, что ею любуются и ехала очень довольная.

Конец сбора урожая – не то что таинственные ночные весенние праздники. Отмечают его при светлом солнышке, чтобы оно видело, как народ весел и благодарен, хотя и засиживаются часто далеко за полночь. Окончание работы в поле празднуют все вместе, и взрослые и дети, пируют несколько дней, украшаются венками из колосьев, пляшут на полях, благодарят богов, приносят им хлеб, молоко, мед – все то, что с их помощью собрали и запасли на зиму.

Завидев мужа, Смеяна опустила дочку на землю. Дунька заулыбалась тяте, но глянула в сторону и обо всем забыла от восхищения: неподалеку сидел Добрило, красуясь тремя распухшими пчелиными укусами под левым глазом, а под правым – синяком. Добрило по дунькиному мнению был на деревне самым вкусным мужиком. Он достал из тряпочки кусочек пчелиных медовых сот и Дунька, забыв про татку поспешила к бортнику, для скорости встав на четвереньки.

От костров уже слышался запах готового мяса, но прежде, чем начать есть, необходимо было угостить богов.

Девушки надели на деревянных богов венки из хлебных колосьев и Пелгусий при общем внимании начал бросать в костер и раскладывать перед идолами их долю в общем пире. Перуну он помазал губы медвежьей кровью, потом так же "покормил" звериного бога Велеса, оставшуюся кровь вылил в землю, а глиняную миску с синим ободочком тут же расколотил у подножья идола со словами "Вот как пусть наши горе да беда разбиваются, подальше разлетаются!". Тетеря переглянулся с женой, сморщил лицо и скособочил рот. Чтобы остальные боги не обиделись, им намазали рты медом. Люди завели праздничную песню и принялись подбрасывать в костер съестные подношения, выкрикивая разнообразные просьбы к богам. Главным образом просили здоровья и помощи в делах на ближайшее время: хорошо продать горшки, выдать замуж дочку, поскорее вылечить больную ногу, чтобы корова родила телочку… Смеяна крикнула "Хочу, чтобы меня муж любил!" и засмеялась. Тетеря сказал "Хочу, чтобы меня жена любила."

"Как на острове Буяне стоят столы дубовые,

Столы дубовые, скатертью покрытые,

Как на тех столах на той скатерти,

Лежат подарки богатые,

Как за теми столами, за дубовыми,

Сидят гости дорогие, ненаглядные… " – тянули хором березовцы.

Смеяна дала Дуне пирожок с печенкой и подтолкнула ее к священному кругу.

– Иди, отдай дедушке.

Дуняшка потопала к Пелгусию, спрятала за спину обсосанный кусок пчелиных сот, чтоб не отнял, и нехотя протянула пирожок. Старик погладил девочку по головке, забрал подарок и… тут он завопил так громко и жалобно, словно пирожок за палец его укусил.

– Пирожок откусанный! – кричал Пелгусий. – Ах, озорница! Обжорка! Вот Перун тебя синей молнией! Вот Даждьбог тебя копьем огненным да и щитом сверху! Вот я тебя крапивой!

Пелгусий проворно нагнулся, ойкнул, схватился за поясницу, оторвал плеть крапивы, росшей в изобилии по краям священного круга, а Дунька, видя такое дело, ухватила за ботву репку, лежавшую возле деревянного Даждьбога, и погрозила ею старосте. Без слов ясно было, чего бы она пожелала от богов, будь она постарше и умей говорить: чтобы у противного дедки живот заболел. И пирожок чтобы назад вернули, зря отдала. Дуняшка размахнулась и в следующую секунду репка с хрустом врезалась Пелгусию в ногу пониже колена. В то же самое время Дунька получила от деда крапивой по заднему месту и поляна огласилась дружным воем обоих поединщиков.

– Уа! Гы-ы-ы-ы! – ревела Дунька, раздувая толстые щеки.

– Убили! – орал Пелгусий. – Прощайте, люди добрые! Не глядят мои глазоньки, не держат меня ноженьки резвые!

Попрощавшись с народом, староста перехватил крапиву покрепче и двинулся на противницу. Дунька кинула репку и с ревом побежала к матери. Хохот на поляне стоял такой, что не слышно было, какие слова кричал ей вслед Пелгусий. Напоследок он погрозил крапивой еще Тетере, потом выкинул крапиву и показал кулак.

– Дождешься ты! – пообещал староста. – Людей веселишь, а богов сердишь!

Тетеря, как всегда, молчал, только посмеивался.

– Вот, я знаю, случай был в одной деревне, – начал староста, подсаживаясь к огню. – Мужик один Перуна рассердил: сказал мол на что мне его просить, раз я сам сею да сам хлеб убираю. Рассердился Перун и сделал так, что на половине поля всегда дождь шел, а на другой половине – солнце жарило. Как черта по земле: тут сухо, там мокро. Так и потрескалась, и рассохлась матушка-земля с одной стороны поля, а с другой сделалось болото и пролились на землю вместе с дождем всякие скользкие гады: змеи, мокрицы, жабы, пиявицы,..

– Лягушки, – подсказали слушатели.

– Лягушки, – согласился Пелгусий. – И ужи мерзкие. И бегемоты, – добавил он.

Никто из березовцев, включая и самого Пелгусия, конечно, никогда не видел живого бегемота и не знал, что это за зверь. В сказках бегемот представлялся лысым прожорливым чудищем, вылезавшим из воды, вроде кикиморы, так что никто не удивился, что Перун в числе прочего сбросил на провинившееся поле несколько бегемотов, раз у него в запасе были самые противные и скользкие гады.

– А вот была еще одна девочка, богов не уважала, – сказал Пелгусий, строго глянув на Дуняшку, которая мусолила свои сладкие соты на коленях у матери. – Пошла она как-то раз в то место, где стояли у них боги-то деревянные, идолы. И показала она одному богу шиш. Сложила кукиш и показала, – Пелгусий тоже старательно изобразил из пальцев кукиш, чтобы всем было ясно, о чем он говорит. – Девочка-то была глупая. Но на проказы способная. И глядит эта девочка и видит чудо дивное: а идол-то деревянный стоит и ей язык в ответ показывает! С тех пор стала она заикой от испуга.

– А идол-то язык в рот обратно убрал или так и стоит с языком наружу? – полюбопытствовал кто-то из мужчин.

Наставало самое интересное время: сумерки сгущались, в воздухе чувствовались вкусные запахи мяса, свежего хлеба и меда, люди садились поближе к костру и заводили необыкновенные рассказы про Перуна с синими молниями, смертоносными – для наказания и избиения, и золотыми – наоборот, несущими здоровье и подарки; про мужика, который пожалел зерна для Даждьбога и теперь свой урожай не косит, а копает, потому что у него весь хлеб растет корнями вверх, а зернами в землю; про киевских деревянных идолов, которые, люди сказывали, в праздники ходят по городу и говорят с народом человеческими голосами; про Златую Бабу, сделанную в Киеве из чистого золота в два роста взрослого человека; про медведя с деревянной ногой; про поганого Змея Горыныча, что летает к кострам по праздникам и крадет самых красивых женщин и девушек, а у самого в глазу камень Маргарит – куда ни глянет, все огнем горит…

– У нас Тетеря за урожай не боится, – сказал Млад, чудородов брат, много промышлявший охотой. – Тетеря клад найдет, богатство спрятанное, и будет жить припеваючи… Есть, небось, в лесу клады, а, Тетерев Людмилыч?

– Небось, жили и тут люди, – нехотя ответил Тетеря.

– Так поделись, Тетеря, – стали дразнить его соседи у костра. – Хоть один клад отдай. Куда все тебе одному?

– Не к добру это, – ответил он.

– Чтобы богатство – да и не к добру? – не поверил Чудя.

– А ведь верно, – сказал Пелгусий, – клады-то заговаривают. Вот положат на клад заговор, кто его не знает, тому клад в руки не дается. Или клад-то возьмет, да и сам не рад будет: заболеет или вообще умрет… Отец мой как-то в лесу на место набрел, ему один знакомый рассказал про знак на том месте: лошадка в камень вправленная. Он и видит: стоит белый камень, а внутри у него капелька золотая, как будто лошадка. Как увидел – в глазах словно потемнело. Проморгался – не то место: ни камня, ничего нету. Искал он искал камень, ничего не нашел, заблудился только…

– У нас в деревне было, где тятька мой, – начала рассказывать одна из женщин. – Ходила баба в поле работать, а девочку свою с собой брала. Она ее оставляла играть у леса. И девочка все говорила, как ей весело с собачкой игралось. Мать сначала не верила – что за собачка? Потом рассказала одной бабушке, а та про такие вещи все знала. Вот бабушка ей и говорит: вы повяжите собачке этой ленточку на шею и увидите, что будет. Вот мать и дает дочери ленточку красненькую и говорит: как станет с тобой эта собачка опять играть, ты ей на шею повяжи. Ну та и сделала. И ничего. Мать приходит: прибегала собачка? Прибегала. Ленточку завязала ей? Завязала. И где она? В лес убежала. Пошли к лесу, а ленточка-то висит на кустике завязанная. Вот тебе и собачка. Стали там копать, горшок золотых колец вынули. А домой принесли, смотрят – там одни листики березовые в горшке… Все потому что без слова нужного вынимали. Слово надо было знать.

– А собачка-то что же не сказала?

– Так собачка-то гавкает, слова сказать не может.

– Я тоже слышал, старый клад человека манит: огоньком над землей горит или даже собачкой или человеком вокруг ходит. Надо по нему бить наотмашь и сказать "Аминь, аминь, рассыпься!"

– Иду я как-то по лесу – вдруг навстречу парень, – вступил Бобрец. – Парень как парень. Подходит, значит, близко ко мне,.. – слушатели затаили дыхание. – … говорит "аминь, рассыпься!", и как врежет мне по уху. Потом чего-то испугался – и бежать. Я все думал, чего это он, а оказывается вон что…

– В старые времена, рассказывали, был вот еще какой случай, – начал дедушка Любимыч, пихнув закашлявшегося от смеха внука. – Был один мужик, медоход. Молодой еще, неженатый. Парень красивый, ласковый… как все мы, медоходы, – старик нахально подмигнул сидевшей напротив девушке. – Вот пошел он в лес. Идет ему навстречу девица: рубашка белая, сама бледненькая, коса русая до пят. Удивился он. "Откуда ты," – говорит, – "взялась здесь, красавица? Живешь что ли неподалеку?" – "Да," – говорит, – "живу неподалеку." – "А как тебя зовут?" – "Злата," – отвечает.

Случилось ему в другой раз быть на том же самом месте и опять он эту девушку встретил. Потом уже нарочно приходить начал, понравилась она ему: такая вся светленькая, тихая. Иногда только странное говорила в разговоре, стукнуть ее просила. Он сначала внимания не обращал, а потом замечать начал. А это она просила, потому что кладу раскрываться время вышло. Она же кладом-то самим и была. Ну, парень-то и смекнул, в чем дело, тоже подсказали знающие люди. Вот она раз опять говорит "Стукни меня", а он ей отвечает "Не надо мне твоего клада, а иди лучше за меня замуж".

И стали они жить-поживать, детей наживать… долго жили. А потом как-то раз прознала соседка про все это, ей, соседке, интересно было, откуда он жену привез, обидно ей было, что не на ней женился. Подошла она к этой Злате, по руке ее – стук! и говорит "Аминь! Аминь! Рассыпься!" Той и не стало. А на ее месте куча самоцветов выше колен. Поплакал муж, погоревал, а сделать уже ничего не сделаешь. Собрал камни и стал купцом богатым.

– Разрыв-траву иметь надо! – с волнением сказал Млад. – Тогда любой клад без слова откроешь. Разрыв-трава любое слово разорвет и любой заговор.

– А где же ее взять?

– А у Тетерьки! У него, больше негде. Шляется всегда по лесу, небось, мешок уже натаскал.

– Ха-ха-ха!

– Тетеря, давай разрыв-траву! Пошли, ребята, клад искать!

– На чужом горе радости нет, – ответил Тетеря.

– Да, бывает, приходит хозяин-то за кладом! – пугливо прошептал Чудя. – Как медведь, ночью в окошко стучится: "Отдавай мое богатство!"

– Не тобой положено, не тобой и взято.

– Нас вот матушка-земелюшка прокормит.

– Эх, мне бы один только кладик… самый маленький, – вздыхал Млад.

Темнота и холод становились все гуще, зато костры горели все ярче и выше. В темном синем небе Перун рассыпал узоры из ясных звездочек. Сытые, веселые голоса шумели и смеялись, люди радовались отдыху после многих дней работы в поле. Скоро зазвенят на деревне свадьбы, совершавшиеся по обычаю осенью, после того, как убран в поле весь хлеб. Настает пора игр и хороводов, вкусных кушаний и посиделок у костра. Снова придут парни из соседней деревни звать березовцев померяться силами в кулачном бою и, как всегда, березовские мужики под предводительством двух деревенских богатырей, Добри и Тетери, намнут соседям бока и отпустят их домой битыми.

Девушки, одна за другой, начали уже заводить песни и вставать с места.