«Эшелон на Самарканд» kitobidan iqtiboslar, sahifa 3
Крошечная станция называлась Свияжск. Одноименный городок располагался в отдалении, в нескольких верстах, – на берегу Волги и впадающей в нее Свияги
Стыдно было этих дурных и обидных прозвищ, но голову-то – не отстегнешь! Сеню-чувашина решил нести последним – этот мог закричать и выдать Деева раньше
вместе арбе, на которой и вправду лежал
зиму? – Простите, – говорит Белая. – Столовой пока не будет. Идите домой. Учитель долго смотрит на нее, тряся одутловатой физиономией и сутулясь с каждой секундой все больше, словно на глазах уменьшаясь в росте. Пальто его сминается в поперечные складки – складывается большой желтой гармошкой. – И вы идите домой, дети! – обращается Белая к школьникам. Те по-прежнему сидят, очевидно, не понимая ни слова по-русски; у ртов распускаются и пропадают мелкие облачка пара. Некоторых уже
Добрым быть – это вам не обещать с три короба. Не вздыхать и не слезы ронять над бедными лежачими. Это вам не душу свою жалостливую напоказ выставлять! – говорила негромко, но лучше бы криком кричала. – Добрым быть – это думать обо всем. Опасаться – всего. И предусмотреть – все. Добрым быть – это уметь надо. Уметь отказать. Приструнить. Наказать…
И стали люди со мной разговаривать: останавливать на улице или в кабинет ко мне стучаться – и разговаривать. Что удивительно, дед: ни один еды не попросил, не сказал “накорми!”. Просили только совета. Мужики – больше о том, что можно и нельзя пускать в пищу: опилки, бумагу, скорняжные отбросы. Женщины – больше о детях. Одна рассказала, что сын ее годовалый отгрыз себе с голодухи два пальца. Интересовалась: если оставшиеся отгрызет – останется жить? Другая спрашивала: если не выходит спасти детей – как ускорить их смерть, чтобы не мучились? Третья пришла требовать справку с печатью – о том, что имеет право съесть своего ребенка. Он же, говорит, мой собственный, я сама его родила.
Рачительный Мемеля замешивал в похлебку всё: чешую, жабры, хвосты-плавники, – толок в муку рыбьи кости и отваривал в нескольких водах потроха, чтобы и их пустить в суп. От запаха бессменной похлебки – соль, затхлая вода и рыбий жир, – которую ели вот уже пару недель, сестер мутило. А Деева не мутило – чувствовать вкус еды давно перестал. Думал: вот закончится рыба – соскучитесь еще по ее вони. И рыба скоро закончилась.
Свияжских куриц давно уже поели, остались от них одни насесты в закутках штабного вагона. В кухонных закромах медленно таяли остатки вяленой рыбы – подарок от казаков: сперва выделяли ежедневно по полтушки на рот, затем по четвертинке, а затем и того меньше. Рачительный Мемеля замешивал в похлебку всё: чешую, жабры, хвосты-плавники, – толок в муку рыбьи кости и отваривал в нескольких водах потроха, чтобы и их пустить в суп. От запаха бессменной похлебки – соль, затхлая вода и рыбий жир, – которую ели вот уже пару недель, сестер мутило. А Деева не мутило – чувствовать вкус еды давно перестал. Думал: вот закончится рыба – соскучитесь еще по ее вони. И рыба скоро закончилась.
“Гирлянда” покидала просыпающийся Самарканд. Трое уезжали в одном купе. Деев спал так сладко, как никогда еще за время пути, а проснувшаяся Фатима гладила его по волосам и слушала трубный храп фельдшера. Мужчина, женщина и старик уезжали в семейном купе – и каждый был каждому близок и дорог. Трое разбредались по свету в разные стороны – мужчина, женщина и мальчик. Деев катил поездом на запад. Белая тряслась в повозке на юг. Слепой Загрейка ощупью полз по рельсам обратно на север – искать брата – и знал, что будет искать всегда. С востока смотрело на всех, поднимаясь по небу, молодое красное солнце.
Пацаны задумали питаться травой: рвали сухие пучки, что торчали вдоль рельсов, и жевали, превращая в кашицу, затем глотали. Фельдшер запрещал, а они все равно жевали
