Kitobni o'qish: «Есаул»

– Г мм, нуте-с, значит, так… – произнес редактор, послюнявил палец и, перелистнув лежавший сверху и защищавший повесть от замазывания и замусоливания чистый лист, прочитал заглавие на втором.

Он на минуту задумался, вспоминая, о чем была эта рукопись, принесенная месяц назад не молодым, но и не старым не то технарем, не то гуманитарием, вроде бы интеллигентом, а вроде бы и нет…

А называлась она: Лежбище орла (Повесть)

1

Есаулы, как известно из песен, отличаются догадливостью, поэтому Петр Афанасьевич назначил себя есаулом. Остальных кого полковником, кого капитаном.

Федьку назначил ефрейтором, сказав с убивающей убедительностью общеизвестную фразу про то, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора.

Народ, вдохновленный полученными званиями, услужливо заржал. Федька обиделся, но воспринял насмешку, как заслуженную за прошлые прегрешения, и стерпел.

Петр Афанасьевич построил подразделение и, скомандовав «направо», повел к овощной лавке.

Возле лавки в 10.30 покупателей не было. Бригада без труда перевернула деревянный лоток с овощами и ценниками и сказала заоравшей продавщице «заткнись».

Из подсобки выскочил хозяин. Белый для изображения санитарии и гигиены платок на голове угрожающе смахивал на пиратский. Петр Афанасьевич внимательно осмотрел его и процедил сквозь зубы:

– Так это ты, одноименный герой рассказа Антона Павловича – Белолобый, хозяин овощей. Где же ты их вырастил? Почему народ грабишь непомерными ценами? Будешь с завтрашнего утра каждому из нас в 10.00 ровно отдавать по банану.

– Я не знаю Антона Павловича, у меня уже ест крыша, – ответил с характерным акцентом хозяин.

– А мне по… – Петр Афанасьевич не захотел осквернять фамилию писателя, ставя ее в предложении рядом с приправой для холодца, и поэтому, не закончив фразу, спросил у хозяина, не изменив начала слова: – Понял?

– Понял, понял, – ответил тот и добавил: – Будут тебе бананы.

Чуткое на оскорбления ухо Федьки уловило в ответе угрозу.

– Чего? – переспросил ефрейтор и, не дожидаясь ответа, дал хозяину пинок по заднице.

Бригада построилась и отправилась обратно на исходные позиции, с которых и начала утреннюю экспедицию.

Вернувшись, Петр Афанасьевич снова построил всех, поблагодарил за службу, присвоил Федьке сверхочередное воинское звание за бдительность и инициативу. Федька стал сразу майором.

Повысив Федьку, Петр Афанасьевич слегка пожалел. Внутри у него защемило. Вспомнил он старого майора Миронова, разжалованного самим Пушкиным, из-за неблагозвучности произношения, в капитаны, и мелькнула мысль, что рановато Федьке в майоры, молод еще, надо бы ему сперва походить в апрельорах, а то и во февральорах. «Ну да ладно, зато стараться будет», – утешил себя Петр Афанасьевич и начал разбор полетов.

Разбор проходил строго и педантично. Подчиненные удивлялись, как это ему удалось приметить все тонкости. Такие важные и жизненно необходимые. Он указывал, кто с кем стоял на одной линии огня, кто перекрывал другого и в случае необходимости мог бы помешать своему соратнику или сам погибнуть. Он объяснял, что необходимо было делать, когда выбежал из подсобки хозяин и когда заорала продавщица. Как надо было отступать, прикрывая друг друга и используя местность.

В конце, перейдя на шепот, Петр Афанасьевич приказал всем разойтись по точкам дислокации и никак себя не проявлять. В случае задержания отрицать все. На вопросы отвечать односложно: «Не помню, забыл, точно не знаю».

Следующий сбор был назначен послезавтра, чтобы хозяин и его крыша, сидя в засаде, изнемогли от ожидания, расслабились и в конце концов были захвачены врасплох.

Еще раз, поблагодарив подчиненных, Петр Афанасьевич спросил:

– Вопросы есть?

Вопрос оказался у Григория Матвеевича.

– Извините, – спросил он, – сбор будет послезавтра или после завтрака?

– Без «ка».

– Благодарю, Петр Афанасьевич, простите еще раз великодушно, – окончательно смазал стройную и лаконичную военную речь очень старый лейтенант Григорий Матвеевич.

– Вольно, разойдись, – несколько раздраженно закончил Петр Афанасьевич.

Все разошлись.

2

Петр Афанасьевич всегда сожалел, что родители назвали его не Михаилом.

Был бы он сейчас Михаилом Афанасьевичем. А так – Петр Афанасьевич, всего-то старательный подмастерье.

Но старательный Петр Афанасьевич вздохнул, раскрыл амбарную книгу и, перечитав написанное прежде, продолжил с нового листа: Попей чайку – уйми тоску (Повесть)

В жизни всегда случается то, чего никогда не должно случиться. Нина стала вдовой.

Нет, конечно, она знала, что муж когда-нибудь умрет. Знала, что сама она тоже умрет, но не думала, не ожидала, что Костя, Константин Георгиевич, умрет раньше ее.

Костя, доктор наук, всегда все делавший правильно и по часам, занимавшийся бегом трусцой и плаванием, раздельным питанием, не куривший никогда в жизни. Костя, ходивший на работу к десяти часам и приходивший на обед к 14.00. Костя после обеда два часа спавший, а затем опять уходивший на работу и возвращавшийся в 19.00.

Костя, в свои 79 выглядевший на неполных 60, в воскресенье пошел прогуляться в парк, поскользнулся на осенней мокрой листве, упал, ударился затылком об асфальт, пришел в сознание минут через пять, с трудом добрался до дома, лег в постель и, пролежав с инсультом без сознания две недели, умер.

Нина осталась одна.

Последние сорок лет Нина жила Костиным умом. Она отвыкла мыслить и решать даже мелочные вопросы быта.

Все решал Константин Георгиевич. Утром, подав на стол завтрак, Нина спрашивала:

– Костя, что приготовить на обед?

И Костя отвечал:

– Нина Павловна, давно ты не делала гороховый суп.

– А что на второе?

– А на второе… – Иногда Косте надоедало забивать голову такими мелочами, и он отвечал: – Да что хочешь, то и делай.

Нина обижалась, ворчала, а порой из-за этой чепухи у них бывали грандиозные ссоры с молчанием на целую неделю.

После похорон, особенно после девяти дней, Нина затосковала. Ей не для кого стало готовить завтраки и обеды. Не у кого стало спрашивать, что сделать, и некому было делать. Отметив для родственников и знакомых сорок дней, она перестала обслуживать себя. По привычке утром вставала в шесть часов, ставила на плиту налитый с вечера чайник, ждала, пока засвистит свисток, пила чай с бутербродом и оставалась одна. Нина смотрела в окно, глядела на играющих в песочнице детей, караулящих детей бабушек и вспоминала свое детство, своего дедушку, своих рано разошедшихся родителей, и ей казалось, что все в ее жизни было ужасно, все было плохо, все было несчастливо.

Чтобы чем-то занять себя, Нина начала перебирать вещи, перекладывать их, отбирать все, что осталось от мужа, чтобы кому-нибудь отдать. Однажды наткнулась на старую, забытую с конца сороковых годов скатерть, купленную в первые месяцы замужества. Обычная тряпочка. Посредине был нарисован огромный кипящий самовар, вокруг него чашки с чаем и надпись – «Попей чайку – уйми тоску». Нина прочитала, вспомнила свое одиночество и заплакала. Плакала она долго, безутешно, навзрыд. Плакала от тоски, от одиночества, оттого, что старая, почти беспомощная, никому не нужная.

Когда выплакалась, погладила скатерть и покрыла ею стол. Потом передумала, убрала со стола, приделала к скатерти петельки, вбила в стену над столом гвоздики и повесила на них скатерть.

Тоска от этого не уменьшилась, но наступило состояние умиротворения и жертвенности. Для Нины началась новая полоса, даже не полоса, а новая жизнь. В этой другой жизни она стала жаловаться на свою судьбу, плакаться о болезнях, говорить, что почти ничего не видит, потому что ослепла, что почти оглохла и много еще чего.

Одним знакомым она жаловалась на других, старалась перессорить в надежде, что и те и другие будут просить ее примирить их. Сначала она понимала, что делает нехорошо, но оправдывалась одиночеством и несчастной жизнью, виноватыми в которой считала родственников, знакомых и незнакомых.

Добилась Нина противоположного, родственники и знакомые стали позванивать ей все реже, а приходить и вовсе прекратили.

Нина Павловна поняла, что рассчитывать ей не на кого, что пенсия у нее маленькая и надо во всем экономить. Однако есть ей в последнее время не хотелось, питаться она стала столь скудно, что от пенсии на сберкнижке каждый раз оставалось сотни три, а то и больше.

Надо заметить, перед смертью Константин продал гараж и машину, полученные деньги положил на срочный вклад, и каждые полгода на нем образовывались проценты в пять тысяч. Но они были Нине без надобности, и она каждый раз прибавляла их к основной сумме, удивляя сбербанковских кассирш. К тому же Константин всю их безбедную, но бездетную жизнь делал дорогие подарки, и после его смерти у Нины Михайловны был почти килограмм золотых украшений и почти десять килограммов столового серебра.

В общем, в своей трехкомнатной квартире, обставленной старинной мебелью, с восемью подлинными картинами художников-передвижников на стенах, без поддержки родственников и друзей Нина была лакомым куском для различных пройдох и проходимцев.

Эти самые проходимцы не заставили себя долго ждать.

В один октябрьский денек Нина Павловна, по обыкновению, после обеда присела отдохнуть в парке. В этот раз с ней увязалась соседка, давнишняя сотрудница покойного Константина Георгиевича. На поводке возле соседки крутилась Дуся, лысеющая, как и хозяйка, болонка.

Нина Павловна с минуту терпела тыкавшуюся в ее чулки слюнявую линяющую сучонку, потом не удержалась и заметила:

– Редкая собака добежит до середины Второй Карачаровской, не правда ли, Александра Петровна?

Александра Петровна приняла сказанное не только на счет Дуси, но и на свой и воскликнула:

– Какая вы бессердечная, Нина Павловна! Вы и к своему мужу относились так же. Несчастный Константин Георгиевич, царствие ему небесное.

Нина Павловна хотела ответить, но холодный луч негреющего осеннего солнца ослепил ее, а когда она открыла глаза, у скамейки стоял высокий мужчина, приятно пахнущий одеколоном «Заря Москвы».

– Дозвольте, очаровательная незнакомка, присесть подле вас, – не спросил, а сказал он, обращаясь к Нине и показывая, что не замечает Александру Петровну.

Нине от этого сделалось вдвойне приятно, а Александра Петровна, не попрощавшись, поднялась со скамейки и пошла прочь.

– Вы не против, – вторично произнес он.

Нина обмерла, как когда-то лет шестьдесят назад, потупила взгляд, при этом одновременно известным только ей приемом оглядела незнакомца с ног до головы.

Мужчина был одет в габардиновый макинтош-реглан бежевого цвета, из-под шелкового шарфа выглядывал ворот белой в черную полоску рубашки, зажатый черным, но в белую полоску галстуком. Под мышкой у джентльмена была трость с набалдашником в виде головы носорога. Такая же трость была когда-то у первого, самого любимого мужа Нины. Наверное, поэтому она и обомлела.

– Пожалуйста, – кокетливо закинув ногу на ногу, пригласила Нина.

Мужчина присел, однако сделал это не как завсегдатаи парка, плюхаясь на скамейку, отдуваясь, будто после непосильной работы, и тем сообщая окружающим о наличии радикулита, остеохондроза, ишемической болезни и повышенном давлении. Мужчина аккуратно присел на край скамейки, спина его была пряма, как у настоящего офицера, брюки отутюжены, и стрелки на них остры, как лезвие кортика.

Посидев молча с полминуты, мужчина представился:

– Георгий Викторович, капитан первого ранга, подводник. В настоящее время нахожусь в отставке. И, сделав еще одну совсем маленькую паузу, продолжил: – А как вас величают, прекрасная незнакомка?

Нина, вспомнив светские манеры, ответила:

– Нина Павловна. – И, поразмыслив, добавила, сама не поняв зачем: – Вдова лауреата Государственной премии.

– Очень приятно, – ответил морской полковник, – не хотите ли прогуляться по парку?

Нина, вспомнив про больную ногу, ответила:

– Лучше посидим. Такой чудесный денек.

Подводник улыбнулся, и Нина заметила блеснувшую золотом фиксу. Такая же была у второго, самого темпераментного ее мужа.

Потом они все же погуляли по парку и полковник проводил Нину Павловну до подъезда.

Их встречи стали регулярными и в конце ноября, когда солнце почти перестало греть и только желтело на небе, сердце у Нины полыхало любовью. Она забыла про свои годы, болезни, ссоры с родственниками и жила встречами с подводным капитаном.

Однажды в особенно холодный и промозглый день после прогулки Нина пригласила его к себе на чай. Капитан для приличия сказал, что это неудобно, Нина возразила, и он согласился. По пути полковник купил торт и бутылку шампанского.

После чая с тортом и вина Нина задремала. Пробудилась она от хлопнувшей двери. Полковника в комнате не было. Зато двери в шифоньере и серванте были распахнуты, содержимое из них было выброшено на пол. На полу же валялись документы и бумаги из письменного стола Константина Георгиевича.

Нина сообразила все про подводника и побежала спасать украденные ценности. Она почему-то знала, как и куда будет идти этот ложный полковник, и побежала не как обычно, а по короткому пути, через заросли кустарника, прямо к Карачаровской улице. Через минуту Нина Павловна увидела и улицу, и полковника, переходившего эту улицу. Она от злости и отчаяния закричала ему:

– Георгий Викторович, редкая собака добежит до середины Второй Карачаровской улицы!

Полковник обернулся на неожиданную фразу. В это мгновение из-за поворота выскочил черный «мерседес», ударил его капотом, подбросил вверх и потом уже задним крылом отшвырнул неестественно далеко на тротуар почти к ногам все еще бежавшей Нины.

Из кармана вора выпала жестяная коробка с ее драгоценностями и бумажник. С безымянного пальца убитого сам собой сполз большой платиновый перстень с крупным овальным изумрудом и, покрутившись волчком, затих возле коробки. «Мерседес» умчался. Улица была пустынна. Нина подобрала свое, потом, скорее по инерции, чем из жадности, взяла бумажник и перстень. Повторила в третий раз за осень фразу про собаку на середине улицы и, внезапно обессилев, поплелась домой.

Дома с Ниной случилась истерика. Она рыдала, билась о диван головой, швыряла подушки, потом выпила оставшееся на столе вино, вымыла посуду, подошла к окну, по привычке поправила занавески, начала разглядывать опустевшие песочницы, железные гаражи с пожухлыми листьями на крышах, мужиков, болтавших возле своих машин. Ей захотелось спать. Нина добрела до дивана, легла и уснула.