Kitobni o'qish: «Дарья Рябинина о людях Сибири»
Копылова Глафира Петровна.
Окончила среднюю школу.с.Тесь.Красноярского края.
Была фронтовичкой с 1942 по 1945 года шоферила. Пошла добровольцем. Родилась с. Тесь ,Минусинского района.Красноярского края . Рано осталась
без родителей. Было два брата – Анатолий и Семен Мажарины.После войны вышла замуж за Копылова С.М.Родила в браке 8 детей, выростила всех.Внуков одних только 24,и правнуков.Прожила счастливую жизнь.
Писала часто и много. Стихи её читают дети ,и
взрослые.Вышел роман в мягком переплете 2018г."Дарья Рябинина"о людях сибири.Сколько души вложил автор в свой роман,не передать! Начало писание романа послевоенные годы.
"Обещание любящей женщины."
Никому я тебя не отдам
Ни на день, ни на год, ни на час.
Пусть ругают меня и бранят
По законам, какие сейчас.
Все на свете стерплю за тебя,
Все изведаю, все испытаю,
Птичкой малой взовьюсь в небеса,
Ручейком проберусь, протекая.
Никому я тебя не отдам,
Никому я отдать не мечтаю
Вдруг когда-то какая-то грубая дрянь
Отобрать у меня пожелает.
Но такой неспокойной любви,
Никогда я еще не встречала,
Хоть взлети в поднебесную высь
И падай оттуда устало.
И пока я еще молода,
Чувствую силы любовны,
Не смотрю никогда на года:
Эти мысли тяжки и греховны.
Все на свете стерплю за тебя,
Все изведаю, все испытаю,
Птичкой малой взовьюсь в небеса,
Ручейком проберусь, протекая.
Не позволю погибнуть ему,
Обласкаю любовью и силой,
Обещаю и помогу,
Что бы со мной не случилось!
Мужской ответ.
Ты – ласточка моя сизокрылая,
Ты ужасно дорогая, ты моя милая.
Я люблю тебя всегда, даже сонную,
Не покину никогда, моя законная.
Ты, как солнышко вверху
Ярко светится, ты, как звездочка в ночи,
Тихо мечешься.
Ты – ласточка моя сизокрылая,
Ты ужасно дорогая – моя милая
Я люблю тебя, люблю, любовь приметная,
Ты мечта моя, мечта, мечта заветная.
Ты – ласточка моя сизокрылая,
Для меня ты дорогая,
Моя милая!!!
Стих автора о войне."Начало"
Я помню день, когда гремело с юга,
Горел закат былого дня.
Я шла едва, державшая подруга,
Чуть посмелей, вела меня.
Она вела и умоляла: иди пожалуйста,
Уж вон народ.
Но что ты, милая, не падай,
Не падай, а иди вперед.
Разбитые колени ног и руки,
Обрызганное кровью все лицо,
Разбитая машина, только дуги,
И дуги тоже согнулись как кольцо.
Кабина смятая – в песок.
Сиденье все, как после боя,
Пружинки взвились, кто как мог.
Кто нас побил, кто нас разрушил!
И сами мы лежали на земле,
В глазах темно, в ушах все глухо,
Вдруг стало первой, светло мне.
Я поднялась, пошла, шатаясь,
Напарница пока что не в себе,
Но она тоже сразу же очнулась
И, сидя, протянула руки мне.
Пошли мы обе, и слава Богу.
Она как будто посмелей,
И тут она увидела дорогу,
И далеко вдали своих людей.
И мы брели, как сонные шатались,
Шагали молча, без дорог,
Уставшие, разбитые, мы сильно напугались,
Голова кружилась, тело ныло,
Почти что у порога мы валились с ног.
Как трудно все: и снег, и грязь и слякоть,
Глубокие воронки и металл,
Тела убитых и полуживые,
Заклятый враг нас раскидал
Навстречу нам бежали люди,
И каждый помощь предлагал,
Откуда силы шли, откуда –
Никто не видел и не знал.
И вспомнила про свой сапог,
И как-то резко распрямилась,
Что снова повалилась с ног.
И только на минутку удивилась:
Но почему она несла сапог?
Глаза мои, как тьмой закрылись,
Язык уж двигаться не мог!
Потом недолго две минуты,
Темно, темно – и сразу свет,
И снова все ко мне вернулось
Вот только памяти-то нет.
Смотрю и вижу: люди ходят,
Но вспомнить, где я, не могу
Там наши люди вокруг бродят
И смотрят на мою беду.
Меня в палатку положили,
К палатке на руках несли,
Все косточки мои застыли,
Но все равно меня спасли.
И снова я веду машину,
И снова я опять в строю
Чужой закат уж догорает,
Я Родину люблю свою!!!
Глава1.романа"Дарья Рябинина"
Павел постучал в окно своей не узнаваемо замершей
избушки,но ответа не последовало. Он немного подождал и снова постучал несколько раз.
Мороз жал, трещало и выло вокруг, с головы срывало холодную шапку, пропитанную грязью и потом. Было невыносимо зябко стоять на сухом от мороза снегу. Избушку его родную, где оставил он семью, занесло глубоким снегом.
Наконец внутри зашевелились. Павел, стоя у окна, ждал.
– Мама, кто-то стучит, чуешь? – тихо прошептал с испугом
мальчик.
Не ожидавшие в такой поздний час никого, в доме затаились,
какой-то страх враз охватил всех.
– Задуй лампу, Петенька, – почти крикнула мать сыну, – засов
скорей толкни. Кто там, поди, пьяный, лешак его принес на свет.
Петька мигом слетал в сени, шурнул железный засов, дунул в
лампу и шмыгнул на печь.
Арина весь день грустила. То ей казалось, что где-то в снегу
лежит бездыханный её Павлуша, то вот ползет с обмороженными руками по пустой степи, то с побелевшими зрачками от мороза лежит на спине и не дышит, то вдруг – винтовка примерзла к щеке её милого Паши. Весь день грустила отчего-то Арина, а тут еще такая буря : шумит кругом, воет – такая тоска! Слезы сами катились по щекам.
Лампа слабо коптилась и наконец стала гаснуть, медленно, с копотью по стеклу и гарью по дому. Железная печь давно
потухла и почернела изба, стало заметно выстывать. Стук в окно встрепенул всех,
а гул в трубе и скрежет ставней не закрытых окон наводил
такой ужас, такой страх, что дети прижались на печке к трубе, слушали страшное непонятное завывание. В трубе завывала
вьюга.По окну хлестал ветер, застывшим снегом и заметал
оконные переплеты. Незакрытый ставень нудно скрипел крючком по стене,царапал,скреб о неё.
Хотелось выть от такой страшной ночи. Думалось о ведьмах
из книг и о других страхах, а тут как нарочно кто-то стучит
окно.Повторный стук насторожил Арину: «Да кому там
вздумалось стучать в такую стужу?».
Она несмело подошла к окну и тут же отшатнулась: через замерзшие стекла двойных рам она увидела лицо, устремленное прямо на неё.За окном стоял большой,грузный человек с замороженными усами и побелевшими бровями.
Арина упала на лавку, протянутую вдоль стены, руки и ноги её
мелко затряслись от испуга.
– Матушки, что же это такое, кто там стоит, кому надо нас
пугать ? Но в это время Петенька как раз догадался, иль
сильно за мать испугался, что ни с того ни с сего вдруг упала она, – быстро засветил огонь. В комнате потеплело, стало уютнее и совсем не страшно. Он услышал, как кто-то зовет
его : – Петюнька, сынок, открой, – и в окне снова показалось
лицо никогда не забываемое лицо Павла, отца родного, дорогого для них человека.
– Тятька-а! – что есть силы закричал Петька, – тятька, мама,
наш тятька, – сам, босой, стрелой кинулся в сени срывать
засов и пустить отца, совсем закоченевшего, в избу.
Арина хотела встать, но ноги снова подкосились, и она
рухнула на лавку. Петька мигом вылетел из избы, распахнул дверь и повис на шее отца в замороженном шинели,
с льдинками на усах.
Отец расцеловал сына и медленно ввалился в избу. Толко
тут Арина поняла, что это он, живой, родной, любимый, её Паша, eё Павел,
друг и защита, её радость и счастье!
Она заплакала от радости и вдруг огорчения:
– Ноги-то, нет ноженьки, Паша, – прошептала она чуть слышно. Обхватила его лицо руками и горько плакала, – и глазика то тоже! Паша, Пашенька, горюшко ты моё ненаглядное, – что неровно стоит её богатырь, красавец писаный, знаменитый танцор и
певун, гордость всей деревни – её Павел.
– Помоги мне шинель снять, Ариша, совсем озяб, чуть у родного дома концы не отдал.
Арина проворно потянула за рукав, но лишнее усердие чуть
не сбило его с ног, огромного Павла. Он сел и подозвал детей.
Детишки прижались, как воробушки, боясь пошевелиться: как
бы не толкнуть тятьку, а вдруг снова исчезнет – как в сказке. Они понимали, что в их дом вместе с радостью пришло и
большое горе. Как он терпит – ведь ноги-то нет, совсем нет, ему так больно!
Но дети есть дети. Что им нога? Лишь бы тятя живой – он такой сильный, такой самый-самый хороший!
– Ну, будет, Ариша. Или ты недовольна живости моей? Что ж,
я уйду тогда.
Он хотел подняться, но дети разом закричали: «Нет! Нет!» И
мать тоже: «Брось, Паша. Я – сейчас, что же мы сидим,
милый, ужинать будем, я мигом», – и засуетилась от стола в куть, из кути к столу.
Весть, что Павел вернулся с фронта, быстро облетела
деревню.Ехал-то он с попутными ямщиками, те и успели уже
пустить по улице новость. Скоро стали собираться люди, один по одному, и
набралась полная изба, а на печке с десяток ребятишек, все таращили глазенки и тихо шептались.
Мать быстро собрала на стол, поставила четверть самодельного вина и пригласила гостей к столу, которые не
погнушались, пришли проведать её дорогого гостя.
До поздней ночи поздравляли Павла с возвращением, а Арину
со встречей мужа. Сами же в душе жалели: достанется,
бедной,при безногом-то муже.
А на следующий день народу собралось еще больше. И снова
пили за возвращение и желали всего самого. А чего желать,
когда знали все, что сколько бы не желали, а будет то, что и видят на самом деле.
И так потекло время день за днем, месяц за месяцем, шел тысяча девятьсот четырнадцатый год, шла война. Нога у Павла болела,
не давала покоя, ныла. Все тело израненное пронизывало холодом, раны не заживали.
А жить-то надо – семья, двое детей и жена.
Арина жалела мужа: «Лечись, Паша, пригодится еще твоя
сила, а я сама», – взваливала на себя всю работу.
Зима лютовала, щипала колени, нос и щеки, а печь своего требует, ей подай.. Да и скотина кой-какая: сено, соломку ей,
водичку, а то и теплого пойлица. Все делала она своими руками, но как ни
тяжело было, а знала, что Паша дома, что он живой, отец её семейства. Хоть и без ноги, да лишь бы живой. Трудно детям
без отца ,а ей без мужа, хоть он и не помощь ей, но Арина
металась по двору как угорелая, веселая и помолодевшая.
Прошла зима, прошло лето, а осенью они собирались в ее родное село, за ягодой. Надо же на зиму запастись – и за
двадцать пять верст там тайга глубже, да и ягоды растет видимо-невидимо.
Награзили кадушками и ведрушками свою телегу и ещё затем но двинулись в путь.Дорога предстояла длинная,для
небольших детей утомительная, а все же настолько интересная, что они от радости повизгивали. Хоть и рано поднялись, но бодрились. В дальнюю дорогу их всегда брали, но в этом году – впервые, поэтому
они страшно радовались, тем более, что сами родители никуда не ездили.
Миновали большое поле, а там начались деревья, высокой,
сплошной стеной и без конца: сосны, березы и кустарники.
Тятенька свалился на спину и так лежал, разглядывал небо,
мелькавшее между кустами. Это было начало тайги.
Дашка прижалась рядом, смотрела на обрывки голубого неба
с белыми проплывающими облаками. Дни стояли теплые,
схие,по утрам туманились. Ягод было очень и очень много разных, какие
рождались в Сибири. Особенно много было брусники,
крупной, красной с белым бочком. Кислицы и смородины тоже. Год выдался ягодный, грибной. В бору глухо, темно, сыровато. Птицы поют и свистять на разные голоса.
Где-то шуршит валежник, то затрещит подгнившая сосна, падая вниз. Шумит между ветвей ветер. Страшновато в бору, но заманчиво, таинственно, как-то даже сердце замирает не
только у детишек, но и у взрослых. Молчат Петенька и Дашка. Вдруг кони остановились.
– А что мы встали, тять? – спросил Петька.
– Ладно, валяй – лежи, сейчас узнаем, – и в это время мать
– Арина спустилась с рыдвана и попала на такую густую лужайку, где все усыпано было темно-бурой брусникой, обежала вокруг и давай брать, наклонясь чуть не до земли. Потом подошла к подвода:
– Паша, полазим тут – так много здесь ягоды. Ехать не надо
дальше – обыденкой обойдемся. Километров десять,
пожалуй , отъехали от дома, вернемся засветло.
Отец круто свернул с дороги, отъехал подальше и распряг лошадей. Буланый-то свой, а Гнедка попросил у брата – вдруг и наберут чего, так будешь тащиться до дому полгода, на
одном – то коне, потому и взял у брата.
Мать любила собирать ягоды. Сделает пальцы грабельками и
гребет обеими руками – только шум стоит. Ребятишки, сначала собирали
голова, то за птичкой какой-то невиданной увязались бегать,
то спать захотелось.
Между тем отец с матерью уже заканчивали сборы, решили
отправляться домой, обратно. Невыносимо ныла натруженная
нога у Павла. Вечерело. Нагруженные кадушками да ведрами, заполненными до краешка, радостно отправились в обратный путь.
Жаль расставаться с таким богатым местом, другого такого не будет. Это уж как всегда – бросишь одну полянку, думаешь, лучше найдешь, – хвать, а такой не будет. Рад вернуться обратно, но сколько ни кружи– не найдёшь её.
Пока выезжали из леса, стало заметно и быстро терпеть.
Ехали тихо, шагом. Отдохнувшие кони рвались в дорогу, особенно домой, но отец придерживал – нагрузились-то
порядком , да и ребятишки улеглись да уснули, жаль трясти. Вот еще один поворот, и конец окраине тайги, тут уж будет посветлее, да и дорога своя да ровная.
Как вдруг из-за поворота вылетает один, за ним
другой и третий на здоровенных конях три темных обросших мужика, подлетают к подводе, встали с двух сторон, и один из
них самый молодой, сказал:
– Стой, хозяин, разговор есть.
Отец остановил лошадей.
– В чем дело? – тихо спросил он. Павел понял в чем дело. В
те времена, особенно начиная с памятного четырнадцатого года, бродили по дорогам и тайге недобрые люди, не только по лесам, но и
даже по поселкам и около. Они искали, чем бы поживиться,
лишь бы кого прибить, потешиться, ограбить, одним словом, разбойники. Понял Павел, что за люди повстречались ему на глухой дороге,но нашёлся:
– Здорово, робята (по-старому называли робята), но никто ему не ответил.
– Да-а, – протянул один, – и удача же добрая, – хмыкнул он.
– Что везешь? – ткнул кнутовищем другой.
– Смотри – сам видишь! Ягоды да грузди – чего больше в боруто бывает.
– Кое-что и бывает, – заухмылялся один.
– А не золото? – пошутил другой. – А это что?
– Ребенок! – ответил отец.Девка?
– Дочка, дочка моя, Дашутка, – заметно заволновался отец.
Впереди на подстеленных тряпках лежала пятилетняя Дашутка.
Её черные волосенки разметались по лбу. Щеки горели огнем.
Платьишко из тонкого холста, окрашенного в синий цвет, и
такие же самодельные белые кружева на воротничке и рукавчиках красиво обрамляли личико девочки. Петька проснулся и сел рядом,
сердито поглядывая на таинственных дядек, чего-то хотевших
от них .– Отдай, дядька, нам вашу ляльку!
Мать обмерла. Отец часто заморгал глазом, второго не привез
с фронта.
Молодой настойчиво повторил свое требование.
– Мы её вырастим, озолотим. Хочешь, тебе кое-что подсыпем,
отдай, не то силой возьмем!
Петька заорал, жалея сестренку. Старый грабитель хлестнул толстым коротким хлыстом по бочонку, напуская страху на
peбенкa, и косо поглядел на него.
Арина, чуть живая, сидела молча. Её трясло, но она надеялась
на мужа. «Неужели он может спокойно отдать ребенка на растерзание – мелькнуло в голове, – свою маленькую дочку, не заступится, не постоит. Нет, надо обоим защищать свое чадо, в случае чего.
Если только отберут ребенка – уйду в лес, пусть не обижается». И не вернусь больше.
Грузные, здоровущие, обросшие большими бородами и усами, встречные угрюмо смотрели, готовя, возможно, им страшную
казнь, для этого мужика с его семьей и его конями. Прошло несколько минут, как будто целая вечность, и вдруг самый ближний,
самый молодой всадник-бандит хотел было схватить ребенка,
уже сделал движение вперед, наклонив немного свое тело, как вдруг его конь рванулся в сторону и не мог никак подойти или стоять на месте.
Всадник не мог быстро близко подъехать, поставить коня
вплотную с людьми, остальные ожидали, что будет дальше
делать их предводитель. Один момент, и он оказался, рядом. Еще рывок,и ребенок мог оказаться в седле бандита.
Павел поднял кнут, приготовился хлестнуть нападавшего, но
Арина потянула его сзади за рубаху, тихо шепнув: «Уймись,
Паша , одолеют – убьют!»
Вторая, левая нога была просто деревянная, аккуратно выстроганная чурка, к которой ремнями прилаживалась небольшая култышка.
Бандит быстро отступил и вытаращил глаза при виде такого
уродства.
– Стой, братцы, – скомандовал он, – мы такого не тронем. Езжай,браток – мы пошутили. Лежачего не бьём, – и медленно отступили, тесня друг друга конями.
Молодой вернулся снова и попросил закурить у Павла. Павел
дрожащими руками достал из кармана кисет и подал ему молча.
– Бери сколько надо, свой домашний, крепкий, – услужливо
сказала Арина, – и не узнала своего голоса.
Павел тоже не узнал голоса Арины, настолько изменившегося и постаревшего, что показалось, будто с ним рядом сидела не
жена его, а какая-то старая, незнакомая старушка. Хриплый
голос её так странно дребезжал, срывался, как после долгой и страшной болезни,едва не унесшей её на тот свет.
Молодой здоровенький разбойник, не слезая с коня, протянул
руку, кнут, и принял кисет, повертел его со всех сторон,
отсыпал на ладонь табаку и снова подал его владельцу, кинул свой следом, улыбаясь. Кисет упал рядом с девочкой, все еще спавшей.
Хлестнул коня и скрылся за поворотом. Ошеломленный происходившим отец постоял еще какое-то время, кое-как
взромоздился на подводу и медленно тронул поводья.
Петька сопел. Мать тихо всхлипывала, у ней после того, как уехали бородачи, отнялись руки, её колотило, катились слезы, трудно дышалось сквозь сдавленное горло.
– Мам, а чё он кинул к нам?
Мать ничего не ответила, о чем-то напряженно думала, хотя и видела она, что тот что-то бросил, но не дошло до её сознания, что именно.
Петька, наревевшись за Дашку, поговорив с матерью, лег рядом с Дашкой, обхватил её ручонкой и уснул снова. Подвода тихо двигалась по мягкой пыльной дороге.
Мать накрыла детей старой курткой отца, сидела за спиной
мужа, поминутно оглядывалась: не воротились бы разбойники, не напали бы снова.
Стало совсем темно.Вечер стоял какой -то скучный,смрадный,
тоскливый. Выехали в свой двор.
Собаки громким лаем встретили хозяев. Но узнав, затихли.
Отец устало хлопотал около лошадей. Мать собрала все лохмотья,внесла в сени.
И вдруг звонко стукнул, ударившись о пол, какой-то
предмет. Мать ногой нащупала его, подняв, внесла в избу, заглянула внутрь. Испуганно вскрикнула, чуть не выронив его:
там были большие золотые монеты – деньги, каких она еще в жизни своей не видывала.
В это время вошел в избу отец. Мать кинулась к отцу
и дико закричала.
– Отец, да что это такое? Мы кого-то ограбили, матушкисвяты-ы, – подала отцу кошелек.
Отец заглянул внутрь, застегнул и молча вышел из изб
Петька вышмыгнул следом за отцом и затаился за дверью в темных сенках. Отец раскрыл дверь сенок и далеко швырнул
злосчастный золотой кошелек, повернулся и пошел в избу. Петька вышел из укрытия и стал шарить ногой в темноте, быстро как-то нашел предмет и спрятал его по – своему, и не успели еще опомниться в избе, как он вошел и сел рядом с Дашкой.
Мать стонала и наговаривала:
– Паша знает, что делать – и не моё это дело!
Неужели это он кинул нам за то, чтобы когда-нибудь ночью налететь и нас ограбить или все-таки утащить дочку?Ой,
– горюшко, – она стояла, утирая глаза передником, а слезы
все лились и лились.
– Брось, мать, не на нас одних налетели, – отчаянно сочинял
отец, лишь бы успокоить жену.
Петька сидел и думал: «Мамка забудет, отец и вовсе, а куплю
буланку, такого, как был под бородачем, и разыщу обидчиков обязательно. Рогатка у меня уже есть, притом сильнейшая, недаром все ребятишки завидуют,
всегда просят обменять на что захочешь, но он
ни за что не сменяет. Теперь только бы коня, а рогатка есть!». Петька
перешел на лавку у стола в углу, протянул вдоль всей стены. Лавка
была выскоблена добела. Мать загоняла его частенько на эту лавку
ремнем, чтобы поел по-человечески. Сидел он сейчас на этой лавке
и думал о своих отчаянных планах. Вся семья была в оцепенении.
Дверь со скрипом отворилась, и в избу ввалилась бабка Агафья.
Перекрестилась на иконы в угол у стола, над которыми свисала узорчатая лампадка красного стекла,а в ней деревянное масло.
Зажигалась лампадка по старинным праздникам, для моления.
В семье не любили любопытную бабку-Агапку, вездезнайку. Её так
называли все – бабка Агапка, даже дразнили ребятишки, за что и
всыпал отец Петьке не раз: «Не смей мне старых людей дразнить!
Убью, холера!». Но Петьке неймется, он опять за свое. Поэтому не
успела бабка войти, как Петька заворчал и вышел.
Пришла старая узнать, набрали ли чего Рябинины, уж очень
быстро возвернулись из бора домой. В избушке полным-полно наложено было ягод, грибов всякого сорта: рыжиков, белянок, сухого груздя и маслят.
– Ох, ах, – застонала бабка – Агапка, – да где же, да как же вы
смогли так много набрать-то? Охо-хо-хохо! Да повез бы ты меня
туда, Павлуха! Отвези, касатик, самогоночкой рассчитаюсь.
Павел посмотрел на бабку с усмешкой, сказал:
– Куда тебя, такую-то, помоложе там надо, – засмеялся и вышел в сени,хлопнул дверью.
Арина тоже слабо улыбнулась. Но Агапка как пошла, как пошла своим громогласным – даже в ушах ломота:
– У-у, холера, варнак, анчихрист окаянный, язык как помело, мелет бык стоеросовый чушь какую – ни стыда, ни совести!
Околел бы ты, холерска-ай, – поднялась и вышла, ворча. Вывалилась туда,
откуда только что ввалилась, крестилась, ласковые слова говорила, словно пела, а чуть не по ней – показала Агапка свою стать,
свой басовитый голос.
Отец вернулся.
– Зачем же ты, Паша, её обидел?
– Ни холеры не сделается – опять явится!
Так и есть, не успели еще пастухи коров выгнать из деревни, как полезли любопытные к Рябининым, а следом и Агапка
появилась.
День был субботний. Отец запряг коня, поставил бочку, привез воды с реки в баню и начал заметать двор и тут вспомнил о
кошельке, который выбросил вчера, и стал оглядываться кругом,
шаря глазами по земле.
– Где же он? Куда я его швырнул? Все равно он не вернется за
ним, да побоится же в деревню налететь, окаянный. Куда же я, лешак,
его выкинул? – Искал, искал, а кошелёк как в воду канул – не нашел.
Пришёл Петька с рыбалки-поймал десяток пескариков
двух усатиков коту.
– Тять, посмотри-ка, сколь налимов я поймал, ох и клювало,–
и протянул отцу свою рыбу.
– Хариусы настоящие, – похвалил его отец.
– Сынок, а где тот кошелек, что я вчера кинул?
Петька опешил, лицо залило румянцем. Он стоял, моргая глазами и разинув рот.
– Не знаешь ли ты, куда я его кинул – посмотреть бы только.
– Молчать нельзя, что-то надо сказать, – думал Петька, и тут
мелькнула мысль – не нашел ли его у него отец, а меня пытает. Но
отец отвернулся, закурил, проговорив про себя: «Чудо, вот чудото! Зачем мне надо было горячиться? Но где же он, в самом деле?
Поздно я схватился, наверное, кто-нибудь нынче нашел. Мало ли
народу перебывало», – ворчал отец, бросил метлу, сел и задумался. Петька быстро сообразил и крикнул:
– Тять, а бабка не взяла его? Я видал, она зачем-то нагибалась,
– нагло соврал Петька и медленно поплелся прочь.
Рябинины этой осенью больше в тайгу не ездили. Хватило им
одного раза, чтобы надолго помнить. Однако же года через два
Рябинины снова поехали и как назло опять встретил их знакомый молодой разбойник, но уже чистый, помытый, одетый покупечески, в хорошей поддевке синего сукна, но бороды не снял.
Рябинины уже забыли немного о происшедшем, решили, что
встреча была случайной, но забираться в лес далеко не стали, не
взяли они и детей. И что же вы думаете? Склонившись, собирали
они ягоды, вдруг сзади послышался шорох сухой травы и чье-то
дыхание. Арина распрямилась: боже мой, прямо на неё едет он на
темно-буром гривастом коне, улыбаясь.
– Здорово были, – поздоровался он и, подбоченясь, остановился.
– Крестник, кажется, наш, так что ли? – Отец стоял на одном
колене, собирая бруснику.
При виде его сел на землю,
– Что, отец помочь вам, аль нет? Как вы думаете, а то мы
мигом.
– Да нет, не стоит, мы помаленьку сами, да скоро уж и ехать
надо.
А ехать они не собирались, только что приехали.
Ты отец не бойся,мы тебя не тронем– инвалида не обидим,
но молчи, что видел ты нас: не видел и не слышал! Вот конишкато у тебя хреновенький – бери моего, ты мне как крестник, отец
будешь. Жаль мне тебя, одноногого.
Но отец вежливо отнекался. Пришелец покурил, помолчал,
попрощался, чему-то ухмыляясь, стегнув своего красавца-коня,
скрылся из виду.
– Но, Паша, не сносить нам с тобой головы на плечах, следит
он ровно за нами!
– Тебя украсть хочет, – пошутил отец, но шутка не получилась.
Арина обиделась и все время молчала до самого дома, как бы
к ней ни обращался Павел.
– Надулась как мышь, чего я тебе сказал обидного, ну, пошутил
– ну, прости, ладно? – и замолчал тоже.
– Действительно, чего он к нам пристал, – задумался отец. –
Или так бродит по лесу, чаво-то ищет.
Прошло какое-то время, начались холодные ночи, даже днём
замерзали лужицы по улицам. Со всеми работами многие управились, отец с матерью тоже. Вечерами люди собирались в какойнибудь избе и долго говорили о всякой всячине. Собрались как-то
и к ним на посиделки мужики.
Клубов-то не было. Сидели на корточках у стенок, в доме где
хотелось в этот вечер провести. Кто-то начал разговор о том, что
недавно трое встретили на крутой горке и обобрали догола проезжавших двух мужиков, возвращавшихся из города в село; покончив с продажей мяса, они немного выпили, выехали поздно.
Тут как раз и налетели те трое, насмерть перепугали мужиков,
Все у них отобрали, да еще и побили. Мужики были богатые.
Павел в течение всего разговора не сказал ни слова. Он понял, что
эти трое и были – они, но почему они не тронули его, Павла, ни
разу, даже золотые кинули, в чем дело?
– Тут что-то не то, как бы он нас разом не накрыл, – задумался
Павел.
Кум Егор сидел к печи русской спиной, посмотрел сбоку на
Павла и спросил:
– Павел, что-то ты не в себе – молчишь?
Павел даже вздрогнул, напугался:
– Нет, ничего, я задумался.
Его обдало холодом – а вдруг кто нашёл кошелёк с золотом,
да пытают ума? Да куда же задевался проклятый? – Он снова уставился в пол глазом и так сидел некоторое время.
Петька прятал свой клад усиленно – сегодня здесь, завтра в
другое место. Думал купить что-нибудь на них, но вытащит большую тяжелую медяшку из кошелька, покрутит, повертит, да и снова положит: нет, это старые, старинные какие-то, даже мамка не
ищет – они негодные, и снова положит. Интерес к таким деньгам
наконец пропал. Петька залез на чердак своей избушки без всякого интереса и тайностей положил на боровке этот кошелек, где
лежала каменная плитка, на неё и положил кошелек Петька.
На чердак лазил только он за вениками да мамка – это она в год
раз или два – посмотреть, да замазать глиной чердачную трубу.
Прошла вся зима, наступило лето, а деньги все лежали на чердаке. Весной потекли ручьи, на крышах таял снег. На их крыше
снега было много, он слежался, таял лениво, а крыша-то слабая,
старенькая. Отец послал Петьку: «Слазь-ко, Петенька, сгреби лопатой снег с крыши, не то провалит крышу-то». Петька мигом
шмыгнул наверх, и не прошло и часа, как навалил он у крыльца
гору снега и убежал куда-то. Мать месила в избе глину – что-то
дымить стала печь, наверно, оттепель, а в трубе закуржавел снег,
дым не проходит. Дома был один отец. Мать залезла по лесенке
на чердак, отец подал в ведре глину и ушел к соседям. Подошла
мать к боровку, поставила ведро и ахнула: лежит кошелек на самом видном месте.
– Кто, кроме Петьки, его тут положит? – взяла в руки, – так
и есть: кроме денег, тут уже лежат большие желтые пуговицы
с гербом на медяшке. – Ну, варнак, я тебе всыплю! Сколько раз отец
спрашивал, а он как ничего и не знает, молчал, но, сатанёнок!-
взяла его в руки и забылась. Простояла, наверное, долго, слышит
– отец кричит: «Чего там, засохла, аль пропала, а Арина?»
Арина очнулась, наспех сунула в карниз кошелек, придавила
половинкой кирпича и проворно подошла к краю:
– Сейчас я слезу, немного осталось.
Отец ушел, а мать скорей разломала то место в боровке,
быстро очистила от золы, копоти и другого кирпичного хлама,
замазала снова и слезла вниз. Она металась по избе, проворно управляясь с привычными домашними делами, и все никак из головы не шло: отдать или не отдать,а вдруг возьмёт да и снова забросит,а
деньги-то, ой какие, – или уж не говорить ему?
Ночью спать не могла, крутилась с боку на бок – что делать с
этими деньгами – или уж выкинуть и не сказать мужу – тоже плохо, потом что будет? Решила: будь что будет, и все же не сказала.
Ходила, как в рот воды набрала, как чем-то недовольная. Нужда
давила, сосала, но взять из тех денег не могла: вдруг обидится
Павел, скажет утаила, какая ты жена! Боялась обиды мужа больше
всего на свете. А как поступит тот? Может, он кинул задобрить,
чтобы потом украсть нашу девочку? Ой, что же будет? Или думал
сдружиться, а потом въезжать в их деревню?
Недалеко от деревни, где жили Рябинины, в глухом лесу над широким и глубоким озером раскинулось старинное село Медвежий
лог. Звалось оно так потому, что зимой в него часто захаживали
медведи и вода в логу свежая, среди деревни озеро. Видимо, чемто встревоженный шатун приходил в село, но часто находил там
свой конец, потому что и мужики в том селе были – чуть не медведи: высокие, широкоплечие, бородатые, угрюмые. Бороды носили
все, начиная от двадцати лет. Не брились они, не стриглись низко
только потому, что каждый, кто имел большую бороду, считался
именитым, солидным, богатым. Были они неразговорчивы, любили горячую русскую сибирскую баню, особенно зимой. Возьмет,
бывало, мужик березовый лиственный веник, залезет на полок,
дышать нечем, а он хвощет себя этим веником, пока один голик
не останется, так голиком и звали эти остатки веников, которыми
потом хозяйки добела скоблили некрашеные полы. Напарившись
вдоволь, слезет мужик с полка, окатит себя из кадушки ковшом
ледяной воды – и снова на полок. Домой идет по морозному двору
в одном исподнем. А морозы тогда стояли трескучие, дыхание захватывало. Бороды растили один против другого, больше обрасти
старались.
Вот из этого села и были три разбойника. Два сына и отец, как
узналось позже, разбойничали летом.
Часто днем отсиживались дома, а перед вечером, один по одному, выходили и выезжали из дома. Иногда пропадали в т
тайге по целому лету. Дома они считались хорошими соседями, богатыми
хозяевами. Имели много скота, коней выслеживали, когда кто собирался ехать на рынок из богатеньких – что возьмешь с
бедного :пустой холшевый мешок да щей горшок.При встречах со знакомыми пользовались масками.В разбои коней крали даже в своей
деревне, сбывали подальше, угоняли тайгой. Далеко в тайге,
куда не ходят люди, они имели землянку, пировали там после
хорошей добычи, отлеживались.
Землянка завалена хвойными ветками, пихтой и кедрачом. В
