Kitobni o'qish: «Долг (Приказы не обсуждаются)»

Операм уголовного розыска посвящается!!!

«…Господи, огради их от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена…»

(из молитвы за воинов)

© Гера Фотич, 2009

© ИТД «СКИФИЯ», 2009

Текст печатается в авторской редакции. Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Об авторе:

Гера Фотич (псевдоним автора) родился в Ленинграде в 1960 году. Здесь же окончил среднюю школу, позже университет. Обучаясь в Ленинградском Арктическом училище, в 1980 году стал победителем городского творческого конкурса посвящённого 110 годовщине со дня рождения В.И. Ленина. После чего был принят в литературное объединение.

С этого времени стал сотрудничать с различными журналами и газетами, такими как Звезда, Новый мир, Юность, Искатель, Смена. Был полярником. Продолжительное время работал заграницей: в Канаде, Анголе, Перу и других странах. Творческий диапазон достаточно широк: повести рассказы, очерки, стихи. Печатался в сборнике молодых поэтов. Изучал творчество В. Набокова, М. Булгакова, У. Фолкнера, Ф. Кафка. Пытаясь найти поддержку у тогда уже известного писателя Даниила Гранина, учился видеть мир по-своему. Очередная повесть «Колба» об одиночестве человека живущего в социалистическом коллективе не вызвала в то время восторга у мэтра художественной литературы. Редактировалась больше года, но в свет так и не вышла. После чего с 1988 года не печатался и 20 лет боролся за торжество справедливости.

Это вторая книга автора в 2009 году после многолетнего молчания.

В своём творчестве Гера Фотич затрагивает чувствительные стороны человеческих взаимоотношений и психологии индивидуума. Несмотря на жестокость некоторых сцен, пытается разбудить в душах людей самые прекрасные человеческие качества, заставить их задуматься о доброте и нравственности.

Глава 1. В камере

Весь парадокс и неумолимая реальность заключались в том, что Игорь Бойдов, старший оперуполномоченный уголовного розыска отделения милиции, уже несколько дней находился там, куда, больше пяти лет, сам отправлял коварных злодеев: насильников, убийц, разбойников и воров. Уличая их в содеянном. А после работы, всегда уверенно шёл домой, с чувством выполненного долга.

И покидая отделение, он не выныривал из болотного смрада правоохранительных органов, который однажды незаметно поглотил его, наделив способностью видеть слышать и чувствовать то, о чём не догадывались остальные. Тем самым, погрузив в трясину человеческой мерзости. И если бы, он даже попытался на мгновенье всплыть и хлебнуть свежего воздуха с поверхности, это бы ему не удалось. Потому, что нельзя вынырнуть из того, что пропитало весь твой организм, все твои внутренности, образ мыслей, слова, чувства. Из того, что срослось с тобой в единое целое. Из того, чем ты сам стал.

Он шёл по жизни, неся эту службу с собой, в своём натренированном теле, в своих движениях, фразах, интонациях голоса, своём зрении и слухе, которые, словно сито, фильтровали для Бойдова окружающую действительность. Он, как и раньше, общался с близкими. Встречался с однокашниками. Любил женщин. Но всё это ощущалось теперь, словно, через невидимый футляр, когда-то одетый, и теперь навечно сросшийся с ним. Ставший его второй кожей, без которой он уже не представлял своей жизни. И не задумывался до тех пор, пока не оказался в камере сам.

Раньше Бойдова не беспокоило то, что он отличается от большинства окружающих людей. Поскольку ему казалось, что так всё должно и быть. И только здесь, в камере, он, вдруг, подумал, что всё могло сложиться иначе. Что он мог просто каждый день ходить на работу, а вечером возвращаться домой, оставив все заботы на рабочем месте.

И совсем не знать, что в подвале соседнего дома нашли двух красивых десятилетних девочек – близняшек с золотистыми локонами вьющихся волос. Только не живых. Изнасилованных. С нацарапанными на их беленьких спинах, с остро торчащими лопатками – словно пробивающимися крылышками, шестиконечных звёзд.

Не успели крылышки распуститься. Не унесли девчушек от мерзости преступной в юность, в первую любовь!

Чуть позже арестовали отчима. Хмурого молчаливого. Даже не отпирался. Говорил, что просто пьян был. Жена его обижала – называла импотентом. Сознался во всём. Сказал, что на евреев хотел свалить. В телевизоре такое видел….

А вот за тем углом, недалеко от районного управления внутренних дел, белобрысый подросток, из ревности, подпёр гараж и поджёг своих троих друзей, ремонтирующих мотоциклы. И, что когда пожар потушили, они ещё живы были и кричали. Ничего не просили. Просто кричали. Хором! Как новорождённые в палате родильного отделения.

Двери гаража открыли, но они не выходили, продолжая кричать внутри. Так как выходить им уже было не на чем – сухожилия и мышцы ног сгорели первыми.

И казалось, что это уже кричит сам обугленный внутри гараж, при свете открытых дверей, увидев ужас внутри самого себя.

Один из подростков, лежал на мотоциклетной раме, ухватив руль остатками обугленных перчаток, лохмотьями болтающихся на белых костяшках, оставшихся от пальцев. Продолжал бессознательно дрыгать ногой, касаясь рычага стартера, словно не мог остановиться, пытаясь завести упрямый движок и умчаться из этого ада…

Все эти годы Бойдов видел вокруг только преступников, их жертвы, и коллег, с которыми пытался огородить этот дьявольский мир беспредела, от жизни нормальных людей. В котором детей по утрам водят в детский сад. Где школьники пишут диктанты, взрослые ходят на работу, а вечером собираются всей семьёй у телевизора и смотрят очередной тупой сериал про улицу разбитых фонарей. Восхищаются талантливыми артистами, получающими аплодисменты, цветы и бешеные гонорары. Которые, при этом, не в силах, даже на секунду, дать понять зрителю, что чувствует и как живёт он, просто опер уголовного розыска. Какие сомнения и душевные муки переживает он, неся на себе эту проклятую богом службу, гонимую и презираемую. Исполняя долг, непонятно откуда взявшийся, который он со своими однополчанами взвалил на себя.

А есть ли он, этот долг, на самом деле? И сколько нужно было взять взаймы, чтобы не смочь расплатиться до сих пор, продолжая губить сердца прекрасных ребят, полных любви и нежности, топя их как слепых котят, в этом жестоком, ничего не прощающем мире, путь в который они пытаются неумело, из последних сил, закрыть своими ещё не окрепшими душами?

И та роль, которую играют артисты, учат и оттачивают репетициями, выглядит как натёртая пастой гое бляха, времён Отечественной войны, найденная поисковиками на Синявинских высотах под Ленинградом.

Но наступил вечер, а затем другой и ещё один. Бойдова не только не отпустили домой, но и оставили именно здесь. По эту сторону закона, на которую он всегда глядел в упор. Оставили одного. Среди мрачных звуконепроницаемых холодных стен. Куда свет проникал только через грязное окошечко под потолком. Даже не окошечко, а просто намалёванный краской квадратик Малевича. Меняющий свой цвет от чёрного, до, почти, белого. Словно этому квадрату поручили регулировать теперь жизнь опера Бойдова. Отдавать приказы и распоряжения. А Бойдову – исполнять, глядя на изменение окраски. Спать – когда он становился чёрным. Бодрствовать – если светлел. Квадрат менял свой цвет медленно, но постоянно, словно кто-то снаружи играл резистором, так просто, как ребёнок управляет детской железной дорогой, закрывая чёрной створкой, как шлагбаумом, очередной день непрожитый опером.

Третье, утро переходило в «день сурка» и сознание было не в силах прорвать пелену невидимого, замкнутого временного пространства.

– Как я здесь оказался? – думал он, – Почему за мной никто не идёт, чтобы вывести? Не слышны гулкие шаги у дверей, не откидывается окошко и не проворачивается ключ в старом замке. Флажок давно выкинут и проходящий мимо, даже не желая того, обязательно бы задел его рукавом. Кто-то решил так зло подшутить? Будит по утрам. В обед суёт в окошко миску с едой, затем забирает её. Как-то приходило указание из министерства о том, что опера должны пройти через ИВС для лучшей ассимиляции с преступной средой. Быть может, меня внедрили в банду? Тогда почему я сижу один?

Или это просто сон? Довольно странный! Надо проснуться и выйти из этой сырой комнатушки с цементными стенами.

А может меня замуровали в башню? Ту, о которой я читал в детстве. Тогда мне часто снился сон про высокую башню над пропастью, куда я лез кого-то спасая. А забравшись на самый верх, и заглянув в единственное окошко, видел внутри башни себя самого. В холодном поту просыпался и обнимал, прибежавшую на мой крик, маму. Вот и сейчас стоит мне крикнуть, как она появится из соседней комнаты. Прижмёт к себе. Я крепко обхвачу её ещё сонное, пышущее теплом тело и, через тонкую ткань ночнушки, почувствую, как в меня проникает тягучее, сонное марево спокойствия и уверенности, образующее непробиваемую защиту от всего на свете. Закрою глаза. А когда открою – все страхи пройдут.

Бойдов дотронулся пальцами до глаз, и оказалось, что они открыты. Он предположил, что спал раньше. Когда ему снилось, что он был опером. Получалось, что он закоренелый преступник, которому снится, что он стоит на страже закона. Тогда почему он не может вспомнить свои многочисленные преступления, суды, этапы? А хорошо помнит задержания, аресты. Может это, как раз его арестовывали и задерживали, а сон перевернул всё наоборот?

– Эй! – бормотал он, неведомо к кому обращаясь, – Здесь какая-то ошибка. Про меня забыли!

И новые мысли лезли в голову, переплетаясь с теми, что он уже для себя обсудил и хотел их отбросить куда-то в архив, закрыть там. Но они просачивались сквозь запоры, преображали себя в нечто ещё необдуманное, рождая новые переплетения с только зародившимися догадками.

– А может, охранник просто потерял ключи, – думал Бойдов, – и не может отпереть дверь? Вынужден носить из дома еду, чтобы я не умер с голоду? Сколько же можно их искать? Или охранник уже потерял всякую надежду, и готов изготовить ключ по памяти. Где-нибудь в гараже зажал болванку в тиски, пытается вспомнить, как выглядели прорези бородки? Сейчас он закончит работу и с извинениями откроет камеру. Жалобно будет скулить, чтобы я никому не рассказывал о его проступке? Где – то здесь была кнопка вызова, но её нет! Где остальные? Они все уснули? Как же они могут охранять здесь преступников, если спят? Но если я нахожусь здесь, зачем же меня охранять? Тогда где же преступники? Всё поменялось местами? Теперь они охраняют? Стерегут нас от кого? От них самих? И могут сделать всё, что захотят?

Глава 2. Отделение

Отделение милиции находилось на самой окраине большого и красивого города. Это было старое трёхэтажное деревянное здание, с протекающей в дождь крышей, и давно не открывающимися окнами. Лет десять назад их кто-то потрудился заклеить, утепляя, и они срослись со стенами, так что при попытке открыть, могли выпасть вместе с подоконником и наличниками. Поэтому их давно никто не трогал и курильщики стояли около открытых форточек, сменяя друг друга, как часовые. Стёкла старались мыть каждый ленинский субботник, раз в году, но из-за большого количества царапин, увидеть что-либо через них, было сложно. Это вполне соответствовало конспирации и, видимо, устраивало районное руководство.

О том, что этот дом является оплотом торжества справедливости, знали только местные жители. Они частенько заглядывали сюда за получением какой-нибудь справки, или написать жалобу на неуправляемого соседа по коммуналке.

Приезжему человеку даже в голову не могло придти, что этот старый полуразрушенный барак был так уважаем у местных. Если бы не советский флаг, гордо реющий над входом. И отполированная, недавно повешенная, взамен старой, табличка, извещающая о нахождении здесь органа внутренних дел, заезжий гражданин долго бы ходил вокруг этого здания присматриваясь. Ему могло показаться, что местные специально заманивают его в этот дом. Чтобы потом, когда он с ужасом будет выбегать обратно, проплутав по призрачным полутёмным коридорам, полным скрипа лестниц, хрюканья труб, и ещё чёрте каких звуков, хлебнув затхлого воздуха, разразиться громким смехом показывая на него пальцем.

Даже когда гражданин читал табличку, то продолжал сомневаться.

Но все сомнения отпадали в тот момент, когда настежь распахивалась дверь, растягивающая звенящую пружину, и на улицу вываливался огромный, дышащий перегаром детина, в милицейской форме, явно меньшего размера, чем требовалось. И оттого, кажущийся переростком – хулиганом. Его лицо, со сдвинутыми бровями, и шевелящимися усами, как локомотив, грозно надвигалось на гражданина:

– Ну, что ты уже полчаса здесь вынюхиваешь? – громоподобно спрашивал он, – хочешь явку с повинной написать? Или жалобу на кого? Заходи не стесняйся!

И, увидев присевшего от страха человека, с гоготом бежал во двор, где стояли старые газики и уазики. Здесь веселье у него пропадало. Он начинал умолять ремонтников, сделать что-нибудь с этими проклятущими машинами, поскольку на заявку не на чем выехать. А их накопилось уже тьма. Перемазанные маслом сотрудники поминали под машинами чью-то мать, а заодно всё руководство. Запасных деталей не было.

Пришедших в отделение граждан, сначала расспрашивали сотрудники дежурной части, а затем направляли наверх, говоря при этом «Вас вызовут». Но время шло. Граждане сидели на ободранных стульях вдоль стен. Слушали дробь пишущих машинок. Воспитательные обрывки фраз, просачивающихся из кабинетов участковых. С ужасом разглядывали злобные фотороботы скрывшихся преступников и фотографии, пропавших без вести, в изобилии развешанные на стендах. Робко посматривали на часы.

Кабинеты оперов находились на третьем этаже. Направо, за обитой металлическим листом дверью, с кодовым замком. Оттуда можно было расслышать только звук шагов и невнятные фразы. Периодически выходил сотрудник и кратко спрашивал сидящих, по какому поводу пришли и где это случилось. Поставив предварительный диагноз, провожал за железную дверь к себе в кабинет или передавал кому-либо из коллег.

Опера старались ходить в костюмах с галстуками. Со стороны это казалось щёгольством. Но на самом деле, это была мера вынужденная, поскольку денег на добротные вещи не хватало, да и вещей хороших было не достать.

Остальные службы обязаны были носить форму. Но поскольку её не очень жаловали, из-за ужасного пошива, при котором всегда оттопыривалось не то, что нужно, часто приходили на службу в цивильном, и здесь переодевались.

Редко обращающимся в отделение гражданам, было трудно разобраться, кто из снующих с деловым видом людей имел отношение к милиции, а кто нет. Вскакивая, они периодически бросались то к одному, то к другому вошедшему на этаж, частенько натыкаясь на таких же бедолаг, как они.

Ещё больше ситуация усугублялась тем, что сотрудники отделения, практически, всё здесь делали сами. Сами чинили свои машины. Сами убирали коридоры и кабинеты. Поэтому одежда их была достаточно разнообразна: от промасленной фуфайки до рабочего халата и швабры в руках. Конечно, в здании этом, по штату, должен был быть комендант, который бы занимался всем хозяйством. Начиная от починки отопительных труб и кончая наличием туалетной бумаги. Он, безусловно, числился, но его никто никогда не видел. Туалетную бумагу приносили сами, а вернее сказать, просто вешали на гвоздь старую газету и отрывали от неё куски по мере необходимости. Туалет, состоящий из двух отдельно стоящих унитазов разгороженных куском фанеры, и раковины для умывания крепившийся под небольшим зеркалом, находился между вторым и третьим этажом здания. Не отапливался. Точнее сказать, батареи там были, но никогда не грели. Поэтому место освобождалось быстро, особенно зимой. И хотя он был всего один, очереди не создавалось. Был ещё один туалет, но чисто служебный на первом этаже. Им пользовались сотрудники дежурной части и задержанные, которых всегда было предостаточно, по причине чего иногда приходилось ждать.

Надо сказать, что задержанные делились на две категории.

К первой относились те, кого доставили впервые, или вина их ещё не была доказана. Комната, куда их помещали, была небольшая, метров шесть квадратных, и называлась «обезьянником». Видимо потому, что наружная стена для наблюдения дежурным, представляла собой обыкновенную решётку, и создавалось впечатление некоего зоопарка. Почему название связывалось именно с человекоподобным животным, наверно из этого и следует. Вряд ли кому пришло бы в голову назвать эту комнату «человечником», поскольку попадали сюда далеко не лучшие образцы оплота цивилизации. Они сидели на металлической скамейке, крепко приделанной к цементному полу.

Стены комнаты красились всегда в серый цвет. Отчего становилось непонятным, то ли это просто цемент, то ли так подобрана краска. Возможно, так было и задумано в целях экономии. К тому же, они никогда небыли гладкими и топорщились множеством застывших маленьких пик. Поэтому, сидящий на скамейке, всегда чувствовал впивающиеся в спину колючки, предполагая, что даже стены не любят здешний контингент.

Ведь это были милицейские застенки! Им было на что обижаться – на них всегда было что-то нацарапано. Типа: «сволочи», или «Саша + Маша». Но чаще содержание надписей отражало отношение к стражам порядка: «менты – гады» или «козлы». Наверно, каждая такая надпись, хранила в себе чьё-то отчаяние или надежду. Периодически, тех же задержанных, заставляли надписи стирать, но через пару дней появлялись другие. Уличить, кого-либо в этих художествах, сотрудники не успевали. И казалось, что надписи проявляются из самой стены, выдавливаемые из переполняемых хранилищ, остающихся здесь человеческих тайн и судеб.

Глухая дверь, с прозрачным толстым пластиковым окошком, закрывалась длинным металлическим ключом, схожим с ключом от города счастья, вход в который скрывал очаг, нарисованный на холсте в каморке папы Карло. В отличие от сказки Перро, в этой комнате счастьем никогда не пахло. Пахло дерьмом, блевотиной и ещё чёрти чем.

Несмотря на то, что тех же задержанных по несколько раз в день заставляли наводить там порядок – запах оставался. Да и как ему не быть там, если ежедневно со всего района сюда привозили груды моральных уродов, отбросы порождаемые городской цивилизацией и недальновидным руководством великой страной.

Этих же задержанных использовали на уборке туалетов, коридоров, а иногда и кабинетов на третьем этаже, когда в них было уже трудно дышать от табачного смога, и некуда было складывать опустошённую тару из-под спиртного.

И дело не в том, что работали здесь алкаши и грязнули. Просто эти люди воевали. Да-да! Это была война, о которой никто из посетителей даже не догадывался. А на войне нужно сражаться, и там не до чистоты в кабинетах, там ценят чистоту души, совести и сердца.

Другая категория задержанных, содержалась в камерах, которые на протяжении длительного времени меняли свои названия КПЗ, ИВС. Не смотря на различие в названиях, статус их не менялся. Здесь содержались лица официально признанные подозреваемыми, или преступниками. Это давало им особые права: врать, изворачиваться, оговаривать других или просто отмалчиваться. К ним относились немного с большим уважением, поскольку их статус охранялся законом. Они вели себя соответственно. Редко шумели. Всё больше общались, готовясь к поединкам со следователями и оперативниками. Камеры их были чисты и опрятны, в результате предусмотренного режимом, графика дежурства. Была здесь и внутренняя иерархия, по причине того, что некоторые попадали сюда или в аналогичные места неоднократно и уже считали данное помещение своим домом, о котором заботились. Отсюда выходили на свободу или в тюрьму.

Глава 3. Дипломат

Игорь был из семьи дипломатов. В последнее время они жили в Монголии. А когда пришло время поступать в институт, никаких сомнений не возникло. И он поехал с отцом в Москву. После нескольких встреч с нужными людьми, успешно сдал экзамены в МГИМО. Потом отца послали работать во Францию, а Игорь продолжил учёбу. Учиться было легко, потому что со всей группы, как ему казалось, училось человек пять. На занятиях присутствовало чуть больше половины ребят. Да и те приходили больше для того, чтобы похвастаться своими шмотками, получить или передать за них деньги, обменяться импортными дисками, назначить встречи. На последнем курсе Игоря нашёл сотрудник КГБ и предложил пойти к ним на службу. Но посоветовавшись с отцом, Игорь отказался.

Распределение по окончанию ВУЗа тогда показалось Игорю странным. Те, кто у него списывал, поехали в Европу и Америку. Бойдова послали в Анголу.

Жил в Луанде. Это была российская военная база. А совсем недалеко, в Лабиту командовали американцы. Они помогали повстанцам Униты, а россияне – так называемому, законному правительству страны. Невозможно было понять, кто же все-таки защищает истинные интересы местного населения. Поэтому обе миссии наглядно показывали свой нейтралитет. Условия проживания в стране были не из лёгких. Вода, по стоимости, была сравнима с французским коньяком и конечно все предпочитали последнее. Быть может по этой, или иной причине, на второй год работы Игоря, при заходе в порт Луанды сел на мель югославский танкер. Проверка данного факта международными наблюдателями показала, что в трюмах танкера было полно оружия сделанного в России. Конечно никто ничего доказать не смог. Пустой танкер, как говорят, до сих пор стоит там же на мели. А Игоря отправили на повышение в Канаду. Карьера пошла в гору.

Это была зима. И Бойдов сразу вылетел по месту назначения. Жена должна была сначала вернуться в Ленинград и забрать дочку, а затем уже лететь к нему. Получалось так, что прямо из знойного лета, продолжавшегося больше года, Игорь оказался в снежной зиме, так напоминавшей ему родные просторы. Деревья, покрытые инеем. Пар из домов и окон. Скольжение автомашин на обледеневших дорогах. И та, накопившаяся к своей родине, ностальгия, выпариваемая жарким солнцем Анголы, выплеснулась здесь фонтаном душевной радости, пронзившей всё его тело. Сметая условности границ и языковые барьеры, здесь он смог почувствовать себя как дома. Ему нравилась эта страна своим неторопливым укладом жизни. Своей размеренностью. Климатом, очень похожим на ленинградский. И даже берёзы росли не как в Америке, в несколько стволов от земли, а одним, стройным, тянущимся вверх. Здесь не было ни богатых не бедных. Не было праздно шатающихся или спящих на лавочке под шуршащей газетой. Игорю было здесь очень спокойно. Но чем больше он здесь жил, тем чаще думал о своей стране. Регулярно читая газетные статьи, он задавал себе один и тот же вопрос: куда катится Россия? То, что там происходило – пугало всех. В России газеты писали о гидре капитализма, мечтающей о всеобщем господстве. А в Канаде писали о том, что скоро россиянам нечего будет кушать и они переплывут Атлантику.

Игорь с семьёй поселился в окрестностях Сент-Джонса. Прямо на берегу океана. В небольшом, но уютном доме со стеклянными дверьми, через которые можно было видеть ступени, спускающиеся на площадку перед домом, а дальше тропинку, ведущую к скалистому берегу. Тёплое течение Гольфстрима смягчало суровость климата, и приносило на сушу влажный воздух. Частые моросящие дожди ещё больше усиливали сходство с родиной.

Всё здесь было размеренно и спокойно. Утром все ехали на работу. Вечером возвращались в свои дома. В гости ходили редко. Если выдавался свободный часок другой, мужчины шли в пивной клуб и там обменивались новостями. Боялись как России, так и Америки. Большинство канадцев знали только, что Америка рядом, а Россия далеко. Им было глубоко наплевать на весь мир, если он не затрагивал их личных интересов. У них было всё хорошо и этого было достаточно. Спорили только по поводу своей работы и мест в парламенте.

Все распри прекращались, когда начинался очередной чемпионат НХЛ. Клубы гудели как ульи. Но потом снова наступало затишье.

Бойдов любил с женой и дочкой в выходные ездить в центр Сент-Джонса или другие крупные города. Таких больших магазинов он никогда раньше не видел. Они занимали целые кварталы улиц, и если не быть внимательным, можно очень долго разыскивать свою припаркованную автомашину. В торговом центре можно было раздеться и повесить одежду в гардероб. После чего с лёгкостью отдаться шопингу или развлечениям, которых здесь было предостаточно. Можно было поиграть в автоматы, прокатиться с ребёнком на карусели, покидать шары в боулинг. Детям здесь было раздолье. Они бегали по всему центру. Катались на роликах. Залезали в фонтан, обдавая брызгами неосторожных посетителей, которые в ответ на шалости хулиганов только улыбались. Это был просто рай. Но Бойдов чувствовал непонятное отчуждение. Всем здесь было хорошо, но в то же время никому ни до кого не было дела. Люди улыбались друг другу, но улыбки их только отгораживали. Как если бы люди, молча, улыбались через маленькое окошечко запертой двери. Они всё делали как надо: встреча – событие радостное, значит нужно улыбаться. Похороны – событие траурное, значит нужно грустить. Словно роботы, в черепных коробках которых забито, что нужно, когда это необходимо. Хотелось увидеть какое-нибудь несоответствие, но все чётко следовали единой инструкции, которую вызубрили ещё в детстве и передавали новому поколению на генном уровне.

Были ли у Бойдовых друзья? Наверно были. Но дружба здесь выглядела по-иному. Нельзя просто придти в гости. Нельзя при случайной встрече, предложить продолжить её совместно. У этих «толстых бюргеров», как называл их Бойдов, всегда находились сотни причин, чтоб тебе отказать. У него, видите ли, другие планы, и здесь он оказался случайною. Что он сейчас должен быть у тёти, и забежал только купить пирог. Что у него заболел тесть, и нужно сходить в банк за новыми бланками. Игоря всегда поражала их обязательность перед кем-то или чем-то. Складывалось впечатление, что у них распланирована уже вся жизнь, и они точно знали, где, когда и что им предстоит сделать.