Kitobni o'qish: «Среди красных вождей»
От издателя
«Памятники исторической литературы» – новая серия электронных книг Мультимедийного Издательства Стрельбицкого.
В эту серию вошли произведения самых различных жанров: исторические романы и повести, научные труды по истории, научно-популярные очерки и эссе, летописи, биографии, мемуары, и даже сочинения русских царей.
Объединяет их то, что практически каждая книга стала вехой, событием или неотъемлемой частью самой истории.
Это серия для тех, кто склонен не переписывать историю, а осмысливать ее, пользуясь первоисточниками без купюр и трактовок.
Пробудить живой интерес к истории, научить соотносить события прошлого и настоящего, открыть забытые имена, расширить исторический кругозор у читателей – вот миссия, которую несет читателям книжная серия «Памятники исторической литературы».
Читатели «Памятников исторической литературы» смогут прочесть произведения таких выдающихся российских и зарубежных историков и литераторов, как К. Биркин, К. Валишевский, Н. Гейнце, Н. Карамзин, Карл фон Клаузевиц, В. Ключевский, Д. Мережковский, Г. Сенкевич, С. Соловьев, Ф. Шиллер и др.
Книги этой серии будут полезны и интересны не только историкам, но и тем, кто любит читать исторические произведения, желает заполнить пробелы в знаниях или только собирается углубиться в изучение истории.
Том 1
Введение
…Я принимал довольно деятельное участие в февральской революции 1917 года. В мае того же года я по личным делам уехал в Стокгольм, где обстоятельства задержали меня надолго. В начале ноября 1917 года произошёл большевистский переворот. Я не был ни участником, ни свидетелем его, всё ещё находясь в Стокгольме. Там я сравнительно часто встречался с Воровским, который был в Стокгольме директором отделения русского акционерного общества «Сименс и Шуккерт», во главе которого в Петербурге стоял покойный Л.Б. Красин. В то время Воровский очень ухаживал за мной, частенько эксплуатируя мою дружбу с Красиным и моё некоторое влияние на него, для устройства разных своих личных служебных делишек…
В первые же дни после большевистского переворота, Воровский, встретясь со мной, сообщил мне с глубокой иронией, что я могу его поздравить, он, дескать, назначен «советским посланником в Швеции». Он не верил, по его словам, ни в прочность этого захвата большевиками власти, ни в способность большевиков сделать что-нибудь путное, и считал всё это дело нелепой авантюрой, на которой большевики «обломают свои зубы». Он всячески вышучивал своё назначение и в доказательство несерьёзности его обратил моё внимание на то, что большевики, сделав его посланником, не подумали о том, чтобы дать ему денег.
– Ну, знаете ли, – сказал он, – это просто водевиль, и я не хочу быть опереточным посланником опереточного правительства!..
И он продолжал оставаться на службе у «Сименс и Шуккерт», выдавая в то же время визы на въезд в Poccию. Через некоторое время он опять встретился со мной и со злой иронией стал уверять меня, что большевистская авантюра, в сущности, уже кончилась, как этого и следовало ожидать, ибо «где же Ленину, этому беспочвенному фантазёру, сделать что-нибудь положительное… разрушить он может, это легко, но творить – это ему не дано…» Те же разговоры он вёл и с представителями посольства временного правительства (Керенского)… Но я оставляю Воровского с тем, что ещё вернусь к нему, так как он является интересным и, пожалуй, типичным представителем обычных советских деятелей, ни во что, в сущности, не верующих, надо всем издевающихся и преследующих, за немногими исключениями, лишь маленькие личные цели карьеры и обогащения.
Слухи из России приходили путанные и тёмные, почему я в начале декабря решил лично повидать всё, что там творится. И, взяв у Воровского визу, поехал в Петербург. Случайно с тем же поездом в Петербург-же ехал директор стокгольмского банка Ашберг, который, стремясь ковать железо, пока горячо, вёз с собой целый проект организации кооперативного банка в России. Он познакомил меня дорогой с этим проектом. Идея казалась мни весьма целесообразной для данного момента, о котором я мог судить лишь по газетным сведениям.
Мы прибыли в Петербург около двух часов ночи. Улицы были пустынны, кое-где скупо освещены. Редкие прохожие робко жались к стенам домов.
Извозчик, вёзший меня, на мои вопросы отвечал неохотно и как то пугливо.
– Да, конечно, вяло сказал он в ответ на мой вопрос, – обещают новые правители сейчас же созвать Учредительное Собрание… Ну, а в народе идёт молва, что это так только нарочно говорят, чтобы перетянуть народ на свою сторону.
На утро я поехал повидать Красина в его бюро.
– Зачем нелёгкая принесла тебя сюда? – Таким вопросом, вместо дружеского приветствия встретил он моё появление в его кабинете..
И много грустного и тяжёлого узнал я от него.
– Ты спрашиваешь, что это такое? Это, милый мой, ставка на немедленный социализм, то есть, утопия, доведённая до геркулесовых столбов глупости! Нет, ты подумай только, они все с ума сошли с Лениным вместе! Забыто всё, что проповедывали социал-демократы, забыты законы естественной эволюции, забыты все наши нападки и предостережения от попыток творить социалистические эксперименты в современных условиях, наши указания об опасности их для народа, всё, всё забыто!
Людьми овладело форменное безумие: ломают всё, всё реквизируют, а товары гниют, промышленность останавливается, на заводах царят комитеты из невежественных рабочих, которые, ничего не понимая, решают все технические, экономические и, чорт знает, какие вопросы! На моих заводах тоже комитеты из рабочих. И вот, изволишь ли видеть, они не разрешают пускать в ход некоторые машины… «Не надо, ладно и без них!»… А Ленин… да, впрочем, ты увидишь его: он стал совсем невменяем, это один сплошной бред! И это ставка не только на социализм в России, нет, но и на мировую революцию под тем же углом социализма! Ну, остальные, которые около него, ходят перед ним на задних лапках, слова поперёк не смеют сказать и, в сущности, мы дожили до самого форменного самодержавия»…
После Красина я поехал к одному моему старому другу и товарищу, тоже, если так можно выразиться, «классическому» (Я употребляю этот термин в отношении тех, кто принял большевизм после раскола на лондонском съезде в 1902 году, когда сформировалась большевицкая фракция социал-демократической партии и когда, в сущности, большевизм отличался от меньшевизма лишь в отношении тактики. К этому течению тогда же примкнули и Красин, и я. – Автор.) большевику, который не принял «необольшевизма» или «ленинизма» и, верный своим взглядам, не пошёл на службу к большевикам, почему я и не назову его по имени, обозначив его лишь буквой X. Он встретил меня печально и подтвердил слова Красина, и будучи хорошим теоретиком, значительно шире развил те же положения. Как революционер, X. был горячий и безумно смелый. Мы с ним вместе работали в революции 1905 года, вместе были на баррикадах и пр. И вот он то, такой увлекающийся и в то же время такой сильный теоретик большевизма, но остававшийся всё время на почве строгого учения Маркса, чуждого всякого авантюризма и базирующего на естественной эволюции, подверг ожесточённой и уничтожающей критике «ленинизм».
– …Я не пророк, – сказал он, – но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они обратят несчастную Россию в страну нищих с царящим в ней иностранным капиталом…
Следующее моё свидание было с Лениным и другими моими старыми товарищами (как Елизаров, Луначарский, Шлихтер и др.) в Смольном институте, месте, где тогда происходили заседания Совета Народных Комиссаров.
Беседа с Лениным произвела на меня самое удручающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред.
– Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, – сказал я, – что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров «Утопия», только в колоссальном размере? Я ничего не понимаю…
– Никакого острова Утопии здесь нет, – резко ответил он тоном очень властным. – Дело идёт о создании социалистического государства… Отныне Россия будет первым государством с осуществлённым в ней социалистическим строем… А!.. вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь ещё больше! Дело не в России, на неё, господа хорошие, мне наплевать, – это только этап, через который мы проходим к мировой революции!..
Я невольно улыбнулся. Он скосил на меня свои маленькие узкие глаза монгольского типа с горевшим в них злым ироническим огоньком и сказал:
– А вы улыбаетесь! Дескать, всё это бесплодные фантазии. Я знаю, что вы можете сказать, знаю весь арсенал тех трафаретных, избитых, якобы, марксистских, а, в сущности, буржуазно-меньшевистских ненужностей, от которых вы не в силах отойти даже на расстояние куриного носа… Впрочем, – прервал он вдруг самого себя, – мне товарищ Воровский писал о ваших беседах с ним в Стокгольме, о том, что вы назвали всё это фантазиями и пр. (Напомню читателю, что именно Воровский говорил мне в Стокгольме. – Автор.).
– Нет, нет, мы уже прошли мимо всего этого, всё это осталось позади… Это чисто марксистское миндальничанье! Мы отбросили всё это, как неизбежные детские болезни, который переживает и общество, и класс, и с которыми они расстаются, видя на горизонте новую зарю… И не думайте мне возражать! – вскрикнул он, замахав на меня руками. – Это ни к чему! Меня, вам и Красину с его постепенством или, что то же самое, с его «естественной эволюцией», господа хорошие, не переубедить! Мы забираем и заберём как можно левее!!..
Улучив минуту, когда он на миг смолк, точно захлебнувшись своими собственными словами, я поспешил возразить ему:
– Всё это очень хорошо. Допустим, что вы дойдёте до самого, что называется, левейшего угла… Но вы забываете закон реакции, этот чисто механически закон… Ведь вы откатитесь по этому закону, чорт его знает куда!..
– И прекрасно! – воскликнул он. – Прекрасно, пусть так, но в таком случае, это говорит за то, что надо ещё левее забирать! Это вода на мою же мельницу!..
Среди этой беседы я упомянул о предстоявшем созыве Учредительного Собрания. Он хитро прищурил свои маленькие глазки, лукаво посмотрел на меня и как то задорно свистнул:
– Ну, знаете, это тема такая, что я сейчас не хочу ещё говорить о ней… Скажу только, что «учредилка» – это тоже старая сказка, с которой вы зря носитесь. Мы, в сущности, прошли уже мимо этого этапа… Ну, да впрочем, посмотрим… Мы обещали… а там посмотрим… посмотрим… Во всяком случае никакие «учредилки» не вышибут нас с нашей позиции. Нет!..
Беседа наша затянулась. Я не буду воспроизводить её целиком, а только даю лёгкий абрис её.
– Так вот, – закончил Ленин, идите к нам и с нами, и вы, и Никитич (Партийная кличка Красина. – Автор.). И не нам, старым революционерам, бояться и этого эксперимента, и закона реакции. Мы будем бороться также и с ним, с этим законом!.. – И мы победим! Мы всколыхнём весь мир… За нами пролетариат!.. – закончил он, как на митинге.
Мы расстались. Затем тут же я повидался со старыми товарищами – Луначарским, Елизаровым (мужем сестры Ленина), Шлихтером, Коллонтай, Бонч-Бруевичем и др. Из разговоров со всеми ими, за исключением Елизарова, я убедился, что все они, искренно или неискренно, прочно стали на платформу «социалистической России», как базы и средства для создания «мировой социалистической революции». И все они боялись слово пикнуть перед Лениным.
Один только мои старый друг, Марк Тимофеевич Елизаров, стоял особняком.
– Что, небось, Володя (Ленин) загонял вас своей мировой революцией? – сказал он мне. – Чорт знает, что такое!.. Ведь умный человек, а такую чушь порет!.. Чертям тошно!
– А вы что тут делаете, Марк Тимофеевич? – спросил я, зная, что он человек очень рассудительный, не склонный к утопиям.
– Да вот, – как то сконфуженно ответил он, – Володя и Аня (его жена, сестра Ленина) уговорили меня… попросту заставили… Я у них министром путей сообщения, то есть, Народным Комиссаром Путей Сообщения, – поправился он… Не думайте, что я своей охотой залез туда: заставили… Ну, да это ненадолго, уйду я от них. У меня своё дело, страховое, тут я готов работать… А весь этот Совнарком с его бреднями о мировой социалистической революции… да ну его к бесу!.. – и он сердито отмахнулся.
Я говорил с ним о проекте Ашберга, изложив ему сущность его в общих чертах.
– Конечно, – сказал он, – сама по себе идея очень хороша, слов нет. Но разве наши поймут это! Ведь теперь ставка на национализацию всего. Скажут, что нам не нужны никакие банки, что все они должны быть национализированы… Впрочем, я попытаюсь поговорить с Володей, хотя и не надеюсь на успех… Право, они все вместе с Володей просто с ума сошли (Отмечу, что некогда я был очень близок с семьёй Ленина и в частности с покойным М.Т. Елизаровым, мужем Анны Ильинишны Ульяновой, с которым я находился в дружественных отношениях, потому то он и говорил со мной так откровенно. – Автор.). Спорить с ним бесполезно – он сразу обрывает всякие возражения шумом оскорбительных выпадов… Право, мне иногда кажется, между нами говоря, что он не совсем нормален… Ведь, как умный человек, он не может и сам не чувствовать всю неустойчивость обоснования всех своих идей… но вот именно, потому-то он и отругивается… Словом, творится ахинея в сто процентов… Ну, да впрочем, всякому ясно, что вся эта затея осуждена на полное фиаско, и я лично жду провала со дня на день…
В тот же день Елизаров переговорил с Лениным. Долго его убеждал, но тщетно. Выйдя из кабинета Ленина, он сказал мне, безнадёжно махнув рукой:
– Ну, конечно, как я и предвидел, Володя и прочие ничего не поняли. «Какой такой кооперативный банк! Зачем пускать капиталистов, этих акул, этих грабителей пролетариата!» и пр. и пр. в таком же бредовом духе. «Нам не нужны частные кооперативы, мы сами, мол, кооперация»… Пытался я урезонить Володю. Но он только посмеялся над вашим проектом… «Знаю, говорит, знаю, конечно, Соломон не может не лелеять разные буржуазные проекты, как и его друг Никитич, падкий до спекуляций… Пошли их обоих к чорту – они два сапога пара»… Мне удалось только заручиться его обещанием ещё подумать, и завтра Меньжинский передаст вам и Ашбергу окончательный ответ…
Тут же я встретился и с Меньжинским, моим старым и близким товарищем, который был заместителем народного комиссара финансов, ибо настоящего почему-то не было назначено. Поговорил с ним. Он как то вяло и точно неохотно подавал реплики и был, чем то удручён. Мы сговорились с ними, что на завтра в час дня он примет нас с Ашбергом и даст ответ. Но и он сказал, что не сомневается, что ответ будет отрицательный.
– Что делать, – пожал он плечами, – ведь у нас ставка на социализм…
Повидавшись ещё кое с кем из старых товарищей, я вышел из Смольного института. Меня снова охватила мрачная, пришибленная улица, робко жмущаяся, настороженная… Все или почти все магазины были реквизированы. Поражало то, что они были полны товаров, в которых так нуждалось население. Товары, аккуратно сложенные на полках, были видны через окна. Стояли часовые… Жители же должны были покупать провизию, главным образом из под полы… Поражала эта нелепость… Впрочем, мне как то объяснил её один рабочий, партийный человек, находившийся на ответственном посту:
– А, – сказал он на мой недоумённый вопрос, – вы говорите, товары лежат в лавках… Ну, что же, дело в том, что очень много хлопот у нас. Вот реквизируют товары, ну, а потом забудут о них… они и портятся… Ничего не поделаешь… лес рубят, щепки летят…
К вечеру во многих местах зажигались костры, у которых с шутками и смехом, а по временам и с ворчаньем и руганью, грелись и топтались солдаты, матросы и вооружённые рабочие. Озираясь и обходя, как можно дальше, эти костры, брели какие то смутные, при отсутствии освещения, фигуры… Откуда-то, со стороны предместий, всё время доносились глухие, то одиночные, то небольшими залпами, выстрелы… какой-то гул, отдалённые крики, виднелось по временам зарево… Это рабочие, солдаты и матросы громили, а подчас и поджигали винные склады и погреба, разбивали бочки, бутылки, напивались, лили вино на землю… Их отражали оружием, происходили целые стычки…
На другой день мы с Ашбергом были у Меньжинского в доме министерства финансов. Роскошное здание было пусто. Как известно, все чиновники всех учреждений, в виде протеста против большевиков, саботировали. Громадные комнаты стояли запущенные, пустые. Молодцеватые курьеры, не примкнувшие к саботажникам, бродили, как осенние мухи. Чувствовалось, что живой дух отлетел из учреждения.
Меньжинский принял нас в роскошном министерском кабинете. Казалось, что в нём ещё витал дух Витте.
Разговор с Ашбергом был очень краток. Меньжинский сказал ему, что беседовал с Совнаркомом по поводу его проекта, который был найден очень интересным. Но сейчас новое правительство занято более серьёзными вопросами самоконструирования и поэтому ему некогда заняться этим, сравнительно второстепенным, вопросом.
Когда Амберг ушёл и мы остались вдвоём, Меньжинский сообщил мне, что Ленин очень недружелюбно относится ко мне, что Воровский прислал ему с курьером письмо, в котором аттестует меня, как человека, не принимающего советского строя, подвергающего его резкой и озлобленной критике, высмеивающего и вышучивающего его. Он предостерегал Ленина от меня, как от спекулянта и высказывал подозрение, что я не чужд больших симпатий к немцам.
– Впрочем, это, конечно, неважно, – добавил Меньжинский. – Но, вообще говоря, вам следует очень остерегаться Воровского: он питает к вам мелкую и какую-то неутолимую злобу… Ну, да об этом когда-нибудь в другой раз… А теперь я хотел бы сделать вам одно предложение. Ведь вы несколько лет служили в крупном банке. Вы видите, что сейчас, благодаря саботажу, во всех учреждениях никто не работает. В частности, у нас нет директора государственного банка. Вот я вчера, несмотря на то, что Ленин под влиянием письма Воровского очень недружелюбно настроен к вам, заговорил с ним о том, как бы он отнёсся к назначению вас на этот пост? Он, конечно, сперва поворчал, наговорил несколько кислых слов по поводу вас, а потом сказал, что ничего не имеет против этого, так как уверен, что вы с этим делом справитесь… Так вот, не согласитесь ли вы занять это место?
Всё то, что мне пришлось увидеть за эти два – три дня в Петербурге, так меня, в сущности, ошеломило, что перспектива взять на себя такую ответственную, а при царившей в самом новом правительстве неразберихе и сумятице, прямо рискованную роль, требующую большого опыта, которого у меня не было, повергла меня в глубокое смущение… Я ответил отказом…
Я передал Красину об этом предложении и моём отказе…
– И хорошо сделал, – сказал он. – Ведь на тебя стали бы вешать всех собак. Да где тебе с ними сговориться! Тут, брат, одна нелепость. И мне кажется, что тебе самое лучшее возвратиться в Швецию и не связываться с здешними правителями…
– Да я и сам так думаю. Право, за эти два – три дня я чувствую себя совсем разбитым…. Я просто ничего не понимаю… точно в сумасшедший дом попал…. и хочется только бежать отсюда, и как можно скорее…
– Да вот и уезжай в Швецию. Я тоже подумываю махнуть туда же, побыть со своими (его семья находилась в Стокгольме). Конечно, ты и сам видишь, что здесь каши не сваришь. И я думаю, что скоро и весь «Сименс и Шуккерт» будет реквизирован, и мне нечего тут делать. Вот я и поеду в Стокгольм и там будем с тобой разбираться во всём этом. Ведь, право же, эта чепуха не может долго тянуться. Они побезобразят ещё, наделают ещё глупостей, а там опять все удерут заграницу, решив, что чего-то не додумали, чего-то не дочитали, и снова примутся за старика Маркса в поисках новых выводов…
Но тут же ему в голову пришла одна идея.
– Ты знаешь, эти грабежи винных складов принимают какой-то катастрофически характер и меня нисколько не удивит, если всё это в конце концов отольётся в пугачёвщину. Вот я и подумал, а что, если бы ты занялся в Швеции и вообще заграницей сбытом наших винных запасов. Ведь у нас в России эти погреба и склады представляют собою колоссальное состояние… тонкие, драгоценные вина, которые хранятся чуть ли не сотни лет.
А у нас пьяные солдаты и рабочие бьют, ломают, выливают драгоценное вино на улицу, просто сжигают погреба. Посылают солдат на усмирение грабителей, но они присоединяются к ним и вместе уничтожают всё.
Переговорив об этом, мы решили предложить Ленину такой проект. Красин и я возьмёмся за это дело – я в Швеции, а он в Петербурге. Мы немедленно же разработали целый план, и в тот же день отправились в Смольный институт к Ленину.
Разгром и пальба всё усиливались. Ничто не помогало: ни войска, ни специальные агитаторы для вразумления народа. Вот тут-то мы и увидали, как легко советские деятели впадают в панику. В Смольном все были растеряны, и даже сам Ленин. За много лет нашего знакомства я никогда не видал его таким. Он был бледен и нервная судорога подёргивала его лицо.
– Эти мерзавцы, – сразу же заговорил он, – утопят в вине всю революцию! Мы уже дали распоряжение расстреливать грабителей на месте. Но нас плохо слушаются… Вот они, русские бунты!..
Тут мы изложили ему наш проект. Он очень обрадовался такому, как ему казалось, прекрасному выходу. И сразу же решил принять новые драконовские меры против грабежей. В конце концов наш проект был принят, и после долгих переговоров было решено, что я через два – три дня уезжаю в Швецию, займусь там лансированием этого дела и буду ждать товары и устраивать их. Мы собрались уходить, когда Ленин, встав с кресла, обратился к Красину:
– Да, кстати, Леонид Борисович, мне нужно с вами поговорить по одному делу….
Тогда я, простившись с Лениным, оставил его с Красиным и вышел из кабинета. Минут через пять меня нагнал Красин. Вид у него был мрачный и сердитый – я никогда раньше не видал его таким. Садясь в автомобиль, он с сердцем выругался. Я не спрашивал его, но он сам заговорил:
– Знаешь, зачем он меня задержал… Нет, ты подумай только, какая мерзость! Буквально, он спросил меня: «скажите, Леонид Борисович, вы не думаете, что Соломон немецкий шпион». Я, знаешь, так и ахнул, а потом засмеялся и говорю ему: «Ну, это, знаете ли, уж с больной головы на здоровую… вроде истории с запломбированным вагоном…» (Как известно, существует предположение, что Ленин, проехавший через Германию в запломбированном вагоне, был нарочито послан немцами в Россию в качестве их агента и даже получил за это крупные деньги. На это и намекнул Красин в своём ответе. – Автор.). «Да нет, говорить он это только вопрос… видите ли, есть письмо от Воровского, который много места отводит Георгию Александровичу… конечно, это между нами… говорит, что он спекулянт и пр. и пр., и что он всегда в разговорах проявляет симпатию к немцам… Сказано это у него довольно коряво, в такой комбинации, что можно подозревать всячину… Но не говорите об этом Соломону…» Нет, ты подумай, каков Воровский… вот мерзость!.. Это он теперь сводит свои старые счёты с тобой за… Ну, да впрочем, чорт с ним»…
В течение моего пребывания в Петербурге новые правители неоднократно возвращались к вопросу о назначении меня на разные посты. Но то, что мне пришлось видеть и слышать, мало располагало меня к тому, чтобы согласиться на какие бы то ни было предложения. Во всём чувствовалась такая несерьёзность, всё так напоминало эмигрантские кружки с их дрязгами, так было далеко от широкого государственного отношения к делу, так много было личных счетов, сплетен и пр., столько было каждения перед Лениным, что у меня не было ни малейшей охоты приобщиться к этому правительству новой формации, которое, по-видимому, и само в то время не сознавало себя правительством, а просто какими-то захватчиками, калифами на час…
И это было не только моё личное впечатление, – того же взгляда держались в то время и многие другие, как Красин и даже близкий Ленину по семейным связям, Елизаров, который сокрушённо говорил мне: – Посмотрите на них: разве это правительство?… Это просто случайные налётчики, захватили Россию и сами не знают, что с ней делать… Вот теперь – ломать, так уж ломать всё! И Володя теперь лелеет мечту свести на нет и Учредительное Собрание! Он, не обинуясь, называет эту заветную мечту всех революционеров просто «благоглупостью», от которой мы, дескать, ушли далеко… И вот, помяните моё слово, они так или иначе, а покончат с этой идеей, и таким образом, тот голос народа, о котором мы все с детства мечтали, так никогда и не будет услышан… И что будет с Россией, сам чёрт не разберёт!.. Нет, я уйду от них, ну, их к бесу!..
Тут он сообщил мне, что, как он слышал от Ленина, похоронить Учредительное Собрание должен будет некто Урицкий, которого я совершенно не знал, но с которым мне вскоре пришлось познакомиться при весьма противных для меня обстоятельствах…
Итак, я решил возвратиться в Стокгольм и, с благословения Ленина, начать там организовать торговлю нашими винными запасами. Мне пришлось ещё раза три беседовать на эту тему с Лениным. Всё было условлено, налажено, и я распростился с ним.
Нужно было получить заграничный паспорт. Меня направили к заведывавшему тогда этим делом Урицкому.(Урицкий был первый организатор ЧК. – Автор.). Я спросил Бонч-Бруевича, который был управделом Совнаркома, указать мне, где я могу увидеть Урицкого. Бонч-Бруевич был в курсе наших переговоров об организации вывоза вина в Швецию.
– Так что же, вы уезжаете-таки? – спросил он меня. – Жаль… Ну, да надеюсь, это не надолго…
Право напрасно вы отклоняете все предложения, который вам делают у нас… А Урицкий как раз находится здесь…
Он оглянулся по сторонам.
– Да вот он, видите, там разговаривает со Шлихтером… Пойдёмте к нему, я ему скажу, что и как, чтобы выдали паспорт без волынки…
Мы подошли к невысокого роста человеку с маленькими неприятными глазками.
– Товарищ Урицкий, – обратился к нему Бонч-Бруевич, – позвольте вас познакомить… товарищ Соломон…
Урицкий оглядел меня недружелюбным колючим взглядом.
– А, товарищ Соломон… Я уже имею понятие о нём, – небрежно обратился он к Бонч-Бруевичу, – имею понятие… Вы прибыли из Стокгольма? – спросил он, повернувшись ко мне. – Не так ли?.. Я всё знаю…
Бонч-Бруевич изложил ему, в чём дело, упомянул о вине, решении Ленина… Урицкий нетерпеливо слушал его, всё время враждебно поглядывая на меня.
– Так, так, – поддакивал он Бонч-Бруевичу, – так, так… понимаю… – И вдруг, резко повернувшись ко мне, в упор бросил: – Знаю я все эти штуки… знаю… и я вам не дам разрешения на выезд заграницу… не дам! – как то взвизгнул он.
– То есть, как это вы не дадите мне разрешения? – в сильном изумлении спросил я.
– Так и не дам! – повторил он крикливо. – Я вас слишком хорошо знаю, и мы вас из России не выпустим!..
И между нами началось резкое объяснение. Вмешался Бонч-Бруевич. Он взял Урицкого под руку и, отведя его в сторону, бросил мне:
– Простите, Георгий Александрович, сейчас всё будет улажено… тут недоразумение… мы поговорим с товарищем Урицким… одну минуту…
И он продолжал тащить Урицкого в сторону.
– Никакого недоразумения нет! – кричал Урицкий, несколько упираясь. – Никакого недоразумения… Я всё хорошо знаю… товарищ Воровской писал…
Бонч-Бруевич увлёк его, почти потащил в дальний угол и стал с жаром о чём-то ему говорить. Я стоял в полном недоумении… А Бонч-Бруевич продолжал в чём-то убеждать Урицкого, и оба сильно жестикулировали…
Беседа их тянулась долго. Вдруг я почувствовал, как кровь прилила мне к лицу, и с плохо сдерживаемым гневом я подошёл к ним:
– Так как разговор идёт, очевидно, обо мне, то я просил бы вас говорить при мне, а не за моей спиной… В чём дело, товарищ Урицкий? Почему вы не хотите дать мне разрешение?
– Вы не уедете из России – визгливо вскрикнул Урицкий. – Напрасно товарищ Бонч-Бруевич убеждает меня…
И он, вдруг оторвавшись от Бонч-Бруевича, отбежал куда-то в сторону, повторив мне ещё раз: «не уедете, не уедете». Во всём этом было столько непонятного мне озлобления и какой-то дикой решимости, что я в полном недоумении спросил Бонч-Бруевича:
– Что с ним, Владимир Иванович?.. В чём вообще дело?.. Откуда это озлобление?.. При чём тут Воровский?… Я ничего не понимаю…
– Ах, глупости всё…
И он конфиденциально сообщил мне, что Воровский дал обо мне в личном письме к Урицкому очень неблагоприятную для меня характеристику…
– Так пусть он мне это скажет в глаза! – закричал я и, бросившись к Урицкому, резко сказал: – Извольте сейчас же объяснить мне, на каком основании вы не желаете выдать мне разрешение на выезд? Сейчас же! Я требую… понимаете?!..
Он ответил мне, многозначительно подчёркивая слова:
– У меня имеются сведения, что вы действуете в интересах немцев…
Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя. Стал кричать на него. Ко мне бросились А.М. Коллонтай, Елизаров и др. и стали меня успокаивать. Другие в чём-то убеждали Урицкого… Словом, произошёл форменный скандал.
Я кричал: – Позовите мне сию же минуту сюда Ильича… Ильича…
Укажу на то, что вся эта сцена разыгралась в большом зале Смольного института, находившемся перед помещением, где происходили заседания Совнаркома и где находился кабинет Ленина.
Около меня метались разные товарищи, старались успокоить меня… Бонч-Бруевич побежал к Ленину, всё ему рассказал. Вышел Ленин. Он подошёл ко мне и стал расспрашивать, в чём дело?
Путаясь и сбиваясь, я ему рассказал. Он подозвал Урицкого.
– Вот что, товарищ Урицкий, – сказал он, – если вы имеете какие-нибудь данные подозревать товарища Соломона, но серьёзные данные, а не взгляд и нечто, так изложите ваши основания. А так, ни с того, ни с сего, заводить всю эту истерику не годится… Изложите, мы рассмотрим в Совнарком… Ну-с…
– Я базируюсь, – начал Урицкий, – на вполне определённом мнении нашего уважаемого товарища Воровского…
– А, что там «базируюсь», – резко прервал его Ленин. – Какие такие мнения «уважаемых» товарищей и пр.? Нужны объективные факты. А так, ни с того, ни с сего, здорово живёшь, опорочивать старого и тоже уважаемого товарища, это не дело… Вы его не знаете, товарища Соломона, а мы все давно его знаем… Ну, да мне некогда, сейчас заседание Совнаркома. – И Ленин торопливо убежал к себе.
Урицкий присел за стол и стал что-то писать. Бонч-Бруевич вертелся около него, и что то с жаром ему доказывал. Ко мне подошёл с успокоительными словами Елизаров:
– Право, не волнуйтесь, Георгий Александрович. Вот уж не стоит… У Урицкого, видите ли, теперь просто мания… старается что-то уловить и тычется носом зря… всё ищет корней и нитей.
