Kitobni o'qish: «Дело о Медвежьем посохе»

Shrift:

Моей маме, дедушке и бабушке и их (а теперь и моему) Сахалину

* * *

«Георгий Персиков – яркий и свежий русский писатель. Он написал исторический детектив, захватывающий, головокружительный, с дерзким сюжетом.
По этому зеркалу можно гадать о нашем загадочном будущем и не менее таинственном прошлом.
Адские блики, чья-то дикая гримаса, чернота, и вдруг в тихом мерцании всплывает вечный Китеж-град…»
Сергей Шаргунов, писатель

«Ретродетектив Георгия Персикова – готовый сценарий для успешного приключенческого фильма».
Павел Седоков, обозреватель Forbes

Часть первая

Глава 1

Блестящие солдаты и мореходы, бесстрашные и азартные торговые люди – год за годом, верста за верстою отодвигали они границы России на восток. Девятнадцатый век ознаменовался тем, что исследователи добрались до естественных природных границ империи. Их встретило соленое море – ни конца ни краю. Однако неугомонный Иван Крузенштерн нашел-таки остатнюю землю за буйными волнами, которая на целое столетие стала краем великой державы. Остров Сахалин диковинной рыбой на тысячу верст растянулся между Японским и Охотским морями. Лакомая была та земля. И китайцы на нее зуб имели, да получили укорот и от ворот поворот. И японцы зарились на Карафуто, как они именовали остров, но уступили его за Северо-Курильскую гряду. Прочно утвердилась здесь власть государя императора, но не нашли высшие государственные чины иного применения новому приобретению, кроме как учредить здесь каторгу. Пример Британской империи, имевшей для тюремных нужд целый австралийский континент, оказался заразительным. И потянулись через всю бескрайнюю страну пешие этапы – по два-три года отнимала дорога. Не все каторжане добирались до места отбывания наказания. Но те, кто прибывал на остров, устраивались здесь надолго. Ибо Сахалин был узилищем для каторжных первого разряда – осужденных на срок свыше двенадцати лет или же сосланных и вовсе бессрочно.

Главный город острова Александровский пост, который в Петербурге чаще именовали Александровск-Сахалинский, был главным же каторжным пунктом. Больше половины населения составляли служивые люди – армейские, пограничники, из тюремного ведомства, полицейские да жандармы. Как ни заманивали государевы министры вольных поселенцев, да мало желающих находилось ехать на край земли да в суровую тайгу. И хоть храм в Александровске был побольше иных в Чите или в Хабаровске, а дощатая мостовая длиною превосходила променад в Иркутске – все одно, неналаженный быт не прельщал даже самых неизбалованных. Ибо солнце над городом показывалось реже, нежели наступают великие праздники. Чаще об острые сопки царапали мохнатые брюшки низкие тучи. Дожди лили – как пьяница горькую себе в глотку. А зимней порой двух-, а то и трехсаженные сугробы укутывали дома и всю окрестность.

Тем не менее своя светская жизнь бурлила и в сем медвежьем углу. Год как преставилась знаменитая одесситка Сонька Золотая Ручка, посмотреть на которую в игорные и питейные дома захаживали самые высокие чины с супругами. Старожилы до сих пор с удовольствием вспоминали посиделки с живым классиком литературы Антоном Павловичем Чеховым. Ну а именитые генералы да адмиралы, почитай, каждый год прибывали в Александровск – с инспекцией или в экспедицию. Три Брата – скалы у входа в бухту – встречали и провожали великое множество кораблей.

Горный инженер Михаил Кононыхин мечтал поселиться на Николаевской улице. И чтобы его жилище вровень стояло с домами островных аристократов. Где-нибудь между высшими чинами каторжного управления да поближе к застекленной на французский манер террасе самого господина губернатора. Да только где уж там!

– Ох, Миша, романтика романтикой, но я-то верила, что буду воспитывать детей, а ты зарабатывать! – жаловалась супруга Анна, служившая учительницей. – Я не ропщу, просто денег опять нет…

Попивая горький китайский чаек в своей крошечной гостиной, Михаил Степанович постоянно предавался фантазиям – как он находит богатые залежи угля или могучую жилу руды, после чего жизнь его непременно меняется к лучшему. Однако бесплодны были эти грезы, как просоленный песок береговой линии. Впрочем, некоторые перемены на днях наступили. Инженер настолько боялся сглазить свое счастье, что даже с Аннушкой не поделился новыми надеждами.

Он тщательно прихорашивался перед зеркалом, счищая пылинки со своего выходного костюма.

– По одежке встречают, Мишаня, не забывай! – бормотал он себе под нос.

Тихонько выскользнув из дома, инженер ужом юркнул в калитку и побежал вверх по улице. Бдительная жена проворонила исчезновение до сей поры покладистого и предсказуемого мужа.

Путь Кононыхина лежал в лучшую городскую гостиницу, гордо стоящую между зданием почты и офицерским клубом с роскошным буфетом и всегда переполненным танцзалом. В восьмом нумере ему назначил встречу японский коммерсант Такаси Кумеда – как говорили знающие люди, рыба крупная, дважды удостоившийся приема у самого микадо. Кумеда-сан сам нашел Кононыхина через Управление горных работ – мол, наслышан о нем как о лучшем специалисте. Ласковая приветливость японца, смешно выговаривающего русские слова, и глубокое уважение, которое он демонстрировал на протяжении всего разговора, купили Михаила с потрохами. «Поди ж ты, хоть и азиат, а обхождение знает!» – тихо млел простодушный инженер.

Тогда, во время первой беседы, Кумеда без обиняков дал понять Кононыхину, что располагает поистине астрономическими суммами, которые готов вложить в перспективный проект разработки недр. Какой именно? А вот этот волнующий момент коммерсант и предложил обсудить своему русскому визави в приватной беседе. Вот и бежал Кононыхин со всех ног – лишь бы не опоздать к своему счастью!

Лестницу на второй этаж инженер преодолел длинными скачками. Не успев перевести дух, он постучал в высокую белую дверь нумера высшей категории. Незамедлительно щелкнул замок, и створка распахнулась. Перед запыхавшимся гостем в низком поклоне склонилась хрупкая молодая женщина в одеянии из плотного шелка.

– Доборо пожаровать! – мелодичным голосом произнесла хозяйка.

Михаил неловко поклонился в ответ, а японка мелко засеменила перед ним, выбивая кастаньетную дробь своими сандалиями на очень высокой деревянной подошве. Она постоянно оборачивалась, кивая и улыбаясь, предлагала следовать за собой. Кононыхин шел за ней, как по дну морскому, – ему словно приходилось преодолевать вдруг сгустившийся воздух. От смущения он побагровел, а на лбу и носу выступили крупные капли пота.

Кумеда-сан восседал у низкого столика в самом центре просторной гостиной. Он широко улыбнулся, поклонился и предложил гостю сесть рядом.

– Ах, дорогой мой Михаир Степанович, как я признатерен, что вы оказари мне честь посетить мой дом здесь! – японец говорил по-русски почти безупречно, лишь звук «л» ему никак не давался.

– Кумеда-сан, ваше приглашение – это честь для меня! – выдавил из себя в ответ дежурную вежливость все еще не освоившийся Кононыхин.

– Что вы, дря вас я просто – Такаси! – белозубо проворковал хозяин.

– А я, в свою очередь, просто Миша! – произнес встречную любезность Михаил, который, если честно, не особо жаловал фамильярность.

– О, нет-нет! – обезоруживающе вскинул руки вверх Такаси. – Я гость в вашей стране. Так что позворьте мне веричать вас по имени-отчеству. Это мой дорг брагодарности вашей стране и вам рично, как ее сравному представитерю!

Кононыхину недавно миновало двадцать восемь годов, а Такаси явно разменял уже шестой десяток, и такое подобострастие не могло не льстить весьма заурядному начинающему инженеру. А японец тем временем продолжал тихой сапой наступательные действия.

– Традиции наших стран во многом совпадают. Перед серьезным разговором надо обязатерьно принять специарьного снадобья, которое способствует борее градкому течению беседы…

Пока Такаси разливался соловьем, у Михаила промелькнула досадная мысль, что японец владеет слогом куда ловчее его – природного русака. Но она тут же улетучилась, когда по мановению руки хозяина тремя изящными вихрями в комнату ворвались дамы. Уже знакомая Кононыхину несла на подносе небольшой кувшинчик и две округлые фарфоровые чашечки. Две другие, еще моложе и еще тоньше, были нагружены многочисленными мисочками и судочками. Трио с жонглерской сноровкой раскидало на столике все посудки и испарилось под бодрое цоканье каблуков.

– Это саке, наша японская водка, – сказал Такаси, разливая прозрачную жидкость.

Михаил взял свою чашечку в ладонь. Хмыкнул – на ощупь она была теплой. Поклонился хозяину и браво осушил ее залпом.

– Наша-то покрепче будет, – разочарованно протянул гость.

– Так и русские рюди покрепче, чем японцы! – откликнулся шуткой Такаси. – Но у нас весь вечер впереди, торопиться некуда – еще наверстаем недостающую крепость.

Следуя примеру хозяина, Кононыхин налегал на непривычные, порой даже несколько пугающие, но невероятно вкусные закуски. Палочками орудовать он не мог, однако Такаси предусмотрел на этот случай серебряные европейские приборы. И со все возрастающей частотой Михаил прикладывался к чашечке с саке, которую постоянно пополнял услужливый японец.

– А скажи, Такаси, вот та, что меня встретила, – это жена твоя, да?

– Верно, Михаир Степанович.

– А те двое, что ей помогали, – дочки, что ли? Или свояченицы?

– А-а-а, вы об этом! – Кумеда-сан хитро заулыбался, а его узкие глазки превратились в совершеннейшие щелочки. – Это мои сружанки. Они мне не жены, но…

– Да иди ж ты! – восхитился Кононыхин. – А жена чего?

– А жена знает свое место и никогда срова поперек мужу не скажет! – веско ответил японец.

– Здорово! – восхищенно протянул инженер и мечтательно закатил замасленившиеся глазки. – Надо бы за такое выпить!

Кумеда-сан понимающе кивнул и негромко произнес что-то по-японски. Стремительное трио вернулось с очередной порцией саке и горячим супом. Некоторое время собеседники молча хлюпали, поедая вкуснейшую жижу и обильно сдабривая ее спиртным. Наконец хозяин начал издалека.

– Да, Михаир Степанович, прекрасен Сахарин. Эта земря многое в себе таит – неисчисримые богатства!

– А вы, поди, хотите их у нас оттяпать! – остроумно, как ему показалось, ввернул реплику Кононыхин и пьяненько рассмеялся. – Микадо строит флот, дредноуты да броненосцы. Того и гляди обрушится всей мощью на наши берега! Еще один большой остров Японии-то не помешает, а?

– Михаир Степанович, что вы, я ведь простой коммерсант, – обезоруживающе развел руками Такаси. – Со мной военные праны никто обсуждать не станет. Однако я не думаю, что наше правитерьство осмерится напасть на Россию. Кто же в здравом уме решится раздразнить медведя?

– Не-е-ет! – помахал пальцем Кононыхин. – Нас дразнить не надо. Вмиг шею свернем!

– Конечно же. Именно потому мы с вами сегодня и сидим за стором, – гнул свою линию Кумеда-сан. – Сахарин богат, но у русского орла земри очень много – все освоить не успеешь. Вот дря того я, инопременный деровой черовек, и прибыр сюда. Я хочу помочь России стать еще богаче. И вам тоже, Михаир Степанович!

Кононыхина бросило в жар. Он подозревал, что приглашение в гости сулит ему определенные выгоды, но прямое обещание… Просто дыхание перехватывало.

– Вы – брестящий горных дер мастер, Михаир Степанович, – лил елей японец. – Торько вы сможете найти то, что обещает стать кровью двадцатого века. Нефть – по всем признакам, ее доржно быть очень много на Сахарине.

– Я никогда не занимался поисками именно нефти… – начал лепетать несколько обескураженный Кононыхин.

– Вздор! – решительно отмахнулся Кумеда-сан, неожиданно обнаруживший в своем пуховом голосе стальные нотки. – Вы – именно тот черовек, который мне нужен. Ваши знания и трудорюбие, мои капитары – через пару рет мы будем купаться в зороте, поверьте мне!

Кононыхин представил скандал, который ему закатит Анна, когда узнает, что муж надолго отправится бродить по тайге. Зажмурился и сглотнул. Когда он снова раскрыл глаза, перед ними маячила полная чаша, которую ему настойчиво совал хозяин.

– Надо выпить за наш грядущий успех. Такие предрожения бывают раз в жизни! – сыпал убедительными фразами Кумеда-сан. – Вам стоит торько руку протянуть к богатству!

– Ну-у… – Михаил мялся. Покидать насиженное место не хотелось, хотя от заманчивых посулов кругом шла и без того хмельная голова.

– А вам сружанки мои грянулись, так ведь? – неожиданно сменил тактику японец и заговорщицки подмигнул инженеру. – Вам стоит торько намекнуть, и все возможно…

– Да? Что, в самом деле? – Кононыхин опешил. – А как же Анна?

– Никто об этом не узнает! Это будет наша с вами маренькая тайна. – Кумеда-сан просто лучился доброжелательностью. – Доржны ведь быть у деровых партнеров, будущих миррионеров, свои неборьшие секреты!

– Я согласен! – воскликнул Михаил, словно в омут бросившись.

– Превосходно! – От восторга глаза японца округлились совершенно на европейский манер. – Все детари обсудим позже. А сейчас наше сограшение надобно хорошенечко отпраздновать…

*** * ***

На самой окраине Александровска в этот же самый момент другие двое мужчин тоже распивали спиртное. Из закусок у них были лишь юкола из кеты да весеннего сбора черемша, крепко просоленная в дубовой бочке, – все самое дешевое и доступное из богатого разнообразия островных даров природы. Лук, между прочим, стоил ощутимо дороже – не так много огородников освоилось со здешним коварным климатом. Три луковицы тоже лежали на столе, порезанные тонкими дольками, словно лимон. Пили мужчины казенную водку, и атмосфера за столом разительно отличалась от гостиничной – бурлящей азартом и почти уже осязаемыми надеждами. Горькая – она и пьется-то не от великой радости, так уж исстари на Руси повелось. Ибо были эти двое политическими ссыльными: один – представитель Российской социал-демократической рабочей партии, другой – начинающий социал-революционер, которого в партию покамест не приняли. Покуда их старшие товарищи попивали бархатное пивко в Вене, янтарное винцо в Женеве да искрящееся шампанское в Париже, публицист Вадим Казачков и его юный наперсник студент-недоучка Ромаша Мезольцев глушили сивуху среди промозглых туманов «там, куда Макар телят не гонял».

Эту поговорку частенько повторял Казачков, растерянно разводя руками и добавляя: «А нас, ишь ты, пригнали сюда – угораздило же, а!» Вообще он как-то сник на Сахалине. Былые партийные товарищи не узнали бы в растерявшемся и внешне несколько опустившемся человеке «серебряное перо партии», как его называли оба лидера – Цедербаум и Ленин. Он считал себя преданным старой гвардией и ежедневно бесцельно слонялся по деревянной мостовой, лишь к вечеру возвращаясь в свою хибару на выселках. Скудные денежные переводы от родных практически целиком оседали в казенной винной лавке. Так проклятый царизм выдаивал досуха карманы пламенного борца. Общаться ему в Александровске было практически не с кем. Среди ссыльных преобладали социалисты-революционеры, которых Вадим держал за заклятых врагов. Каторжные вселяли в него ужас своими дикими повадками и постоянным ароматом невысказанной угрозы. С прислужниками кровавого режима ему было не по пути по совершенно понятным причинам. Ну, а инородцами он, откровенно говоря, брезговал.

В противоположность учителю, Ромаша на острове быстро освоился и завел массу интересных знакомств. Он не чурался общения ни с разномастными политическими, ни с уголовниками, переведенными в ранг исправляющихся, ни с большинством служащих. И, между прочим, на днях сам заимел возможность перейти в эту категорию – в одной из контор его пообещали взять на скромное жалованье со следующего месяца. А от инородцев он и вовсе пребывал в состоянии перманентного восторга. Ярый поклонник романов Фенимора Купера, Жюля Верна, Генри Райдера Хаггарда и Луи Буссенара (сейчас он как раз взахлеб зачитывался «Героями Малахова кургана»), он словно угодил в одну из историй. Суровые рыбари и охотники-гиляки, которых он чаще именовал нивхами, как они сами себя называли, своей загадочной невозмутимостью превосходили краснокожих Нового Света, а умением обращаться с острогой заткнули бы за пояс копьеносцев-зулусов. А удивительные айны с азиатскими лицами и бородищами, как у рязанских крестьян, с их невероятным медвежьим культом?..

Англичане, американцы и французы прогуливались по дощатым улицам Александровска в куда большем количестве, нежели по проспектам Петербурга. Корейцы вызывали уважение своим трудолюбием и умением выращивать урожай даже в столь суровых условиях. А их кухня, вызывавшая поначалу потоки слез дичайшей остротой, вскоре полюбилась Ромаше пуще маминых пирожков, которые он первое время вспоминал с горькой тоской.

Но наибольший интерес у него вызывали японцы. С месяц назад он даже записался на уроки к одному мастеру борьбы дзюу-до, который наряду с борцовскими приемами обучал русских ребят своему языку и основам японской культуры. Хоть Ромаша был самым старшим из учеников, он нередко проигрывал поединки младшим ребятам. А чаще прочего одиннадцатилетнему Васятке Ощепкову, которого мастер не уставал хвалить и через пару лет обещал отправить в японскую школу Кодокан. Однако петербуржец не унывал – огромная и загадочная земля открывалась перед ним, и он просто не имел права не изучить все ее тайны.

Диаметрально противоположное восприятие действительности сказывалось на отношениях учителя и ученика. Юноша, год назад смотревший наставнику в рот, теперь порой дерзновенно высказывал собственное мнение. И частенько оно шло вразрез со взглядами на жизнь Казачкова. Безусловно, мнение бывалого публициста, знававшего еще мастодонтов из народовольцев, по-прежнему значило немало для Ромаши Мезольцева. Но все чаще он замечал, что отстает батенька от жизни – и чем дальше, тем больше. А Вадим, в свою очередь, просто физически ощущал, как тает его авторитет – словно скала из хрупкого песчаника под ударами тяжелых волн Татарского пролива. Хоть новости из Европы прибывали на Сахалин с существенным опозданием, страсти кипели столь же бурно, как и в столицах. Сторонник широкой внутрипартийной дискуссии, Казачков поддерживал своего давнего приятеля Юлия Мартова, а горящий юношеским задором Мезольцев, разумеется, числил себя ярым поклонником идей революционного террора. Из-за внезапно возникших разногласий в дуэте соратников отгремело немало баталий и был сломан целый лес копий. Вадим однажды в пылу ссоры чуть даже не выставил молодого человека с вещами на улицу, однако одумался, вовремя осознав, что ждет его в таком случае полнейшее беспросветное и очень пугающее одиночество. Внутрипартийные дела с той поры они по негласному договору старались не обсуждать. Тем не менее поводов для стычек хватало и без того. Вот и сейчас революционеры спорили о внешнеполитической ситуации вокруг империи, и градус полемики постепенно повышался – сообразно с количеством принятой внутрь горячительной жидкости.

– Не согласен я, товарищ Казачков, что японцы представляют угрозу для России! – почти кричал пылкий Мезольцев, размахивая стаканом с водкой.

– Ромаша, так ведь они твоего согласия спрашивать не станут, знаешь ли, – в ироничной манере, но тоже на повышенных тонах пытался урезонить оппонента Вадим. – Когда же ты поймешь, наконец, что японцы – империалисты, почище династии Романовых!

– Ну уж! – усомнился юноша, так широко махнув рукой, что чуть не выплеснул содержимое стакана. – Это Романовы начали экспансию в Китай и Корею, это они угрозами и шантажом расширяют территорию влияния. Чего уж говорить-то – Дальний, Харбин и Порт-Артур, чай, не японцы строят на чужой земле!

– Осади, Ромаша! Ты забываешь о первом правиле благородного диспута – всегда помнить об отправной точке и беречь напитки, стимулирующие ораторское искусство. Выпей-ка, да меня выслушай, – наставник назидательно оттопырил палец и ловко махнул полстакана казенки. В мягкую полоску гилякской юколы он сноровисто завернул несколько стеблей черемши и присыпал их тонкими луковыми колечками. Водрузив этот рулет на ломтик черного хлеба, с аппетитом откусил хороший шматок. И, не прожевав толком, продолжил: – Не фы ли мне рашкажывал о фштреше с американшем Дшеком Коллинжом? Што он шообшил, а?

– Ну, что он инженер-сталелитейщик, что консультировал японцев за хорошую мзду. – Ромаша только что выпил, и глаза его еще немного слезились от крепости напитка. – И он шибко хвалил успехи японцев – мол, сталь у них первоклассная, и выплавляют ее они на удивление много.

– Вот! – Казачков аж подпрыгнул на табурете. – Думаешь, для мирных целей, ась? Флот они строят – невиданной мощи. И обрушат ее японцы на нас!

– Ну, а даже если так, то что? – студент пожал плечами. – Иностранная агрессия, тем более успешная, вызовет рост революционных настроений в широких народных массах. Значит, и дело нашей жизни ускорится!

– Нет, милый мой! Революция, не выстраданная в пламени классовой борьбы, а принесенная на штыках извне – это гражданская война! – с жаром произнес публицист.

– Нет, товарищ, мы оба с вами читали статью Льва Троцкого, ближайшего соратника Владимира Ильича. Помните, о чем там? Революция сотрет национальные границы! – воодушевленно произнес Мезольцев и даже привстал при этом. – Японский пролетарий – брат русскому пролетарию! Мы одна семья – кадзоку!

Вместо ответа Вадим откупорил бутыль и набулькал еще по полстакана. Соорудил обоим по порции закуски по уже отработанной схеме. Все это время Ромаша торжествующе позыркивал на него – одержать чистую победу в споре, или, выражаясь в терминах дзюу-до, получить иппон,¹ ему удавалось нечасто.

Казачков молча толкнул ученику стакан и молвил, не поднимая глаз:

– Ох, вы, эсеры недоделанные, как же любите обобщать да за других говорить! Поди сперва объясни японскому пролетарию, что ты его брат – желательно до того момента, как он тебе штыком кишки пропорет.

– Но… – неуверенно начал Мезольцев, но Вадим его перебил:

– Погоди, не спеши. Вот ходишь ты к мастеру борьбы на уроки, а не рассказывал ли он вам о Пути самурая?

– Нет пока что…

– А ведь это любопытнейшая система мировоззрения. Я читал несколько лет назад в переводе на французский «Будосесинсю» – «Напутствие вступающему на Путь воина» и «Хагакурэ» – «Сокрытое в листве». Замечательные в своем роде книги, должен я тебе сказать. И если б ты тоже их прочел, то наверняка бы знал – нет у тебя шансов стать братом тому, кто держит в руке японский меч или винтовку.

– Это лишь книги, потерявшие актуальность! – попытался вывернуться Ромаша.

– Ты спроси на сей счет мнение своего наставника по борьбе, – мягко посоветовал Казачков. – Да и еще одно не поленись сделать. Я знаю, что ты с уголовными тоже порой общаешься…

– А что в том такого… – забурчал было студент, но был остановлен жестом.

– Ты поинтересуйся у них, готовы ли эти бывшие пролетарии да крестьяне брататься с японцами, – в этот момент Казачков поднял на младшего друга грустные глаза, в уголках которых можно было прочесть намек на удовлетворение. – И вот эти две стороны прекраснейшим образом дополнят мнение блестящего демагога Левы Троцкого.

Мезольцев не нашелся, что ответить, и смолчал. Однако его учитель упиваться победой не стал.

– А на самом деле, Ромаша, никто не знает, что нам будущее готовит. Мы же с тобой, отщепенцы в каторжном краю, ведаем это в последнюю очередь. Так давай же выпьем с тобой за революцию – какая бы она ни была, а это шаг в светлое будущее!

Студент с энтузиазмом поднял стакан и с силой стукнул им о стакан учителя…

*** * ***

Уроженца забайкальской тайги Ивана Антипова по прозвищу Колесо хорошо знала вся Сахалинская каторга. «Иваном» он был не только по имени, но и по положению в преступном мире – человеком уважаемым, чье слово имеет немалый вес. Увесистыми были и его огромные кулаки. Густые борода, волосы и брови придавали ему вид неистовый и пугающий. Но при том он был мужчиной очень видным, своей статной внешностью заставлявший неровно биться сердца и молодых девок, и зрелых мужних жен. Однако женского пола Иван сторонился. Хоть и был он матерым лиходеем – долгие годы разбойничал да грабил и в Сибири, и в Китае, и на Дальнем Востоке, – но на проклятый остров угодил за убийство собственной супруги. Вернулся однажды с налета на золотодобытчиков раньше означенного срока, да застукал жену вместе со ссыльным поручиком. Бывший офицерик утек – ловкий попался, что твой циркач. А вот Алену Степановну, любовь свою, Иван задавил собственными ручищами. Над ее телом пристав и застал убийцу.

Восемь лет Иван расплачивался за свое преступление в угольной шахте. Честным трудом заслужил послабление режима и перевод на заготовительные работы. Последние года полтора здоровяк Колесо не подпускал к себе других каторжан. Как только сняли с него колодки, стал он уходить в тайгу или же бродил по берегу моря, тоскливо вглядываясь в студеные воды Татарского пролива. Ни собратья по неволе, ни надзиратели не пытались нарушить одиночество нелюдима. «Душегуб он, отчаюга – чего с таким связываться!» – говорили друг другу и арестанты, и государевы люди. Только двоих привечал Колесо – киевского щипача Жало да нижегородского крадуна Ларина по прозвищу Заяц. Неловкий с виду увалень с длинными нервными пальцами, Жало был верным адъютантом атамана. А ладный жилистый умница Заяц, отличавшийся стремительностью мыслей и непредсказуемостью поступков, вроде как был сам по себе, но словно чуткий охотничий пес всегда приходил, когда в том была нужда у хозяина.

Вот и на сей раз Колесо с мрачною думой, подперев широкими ладонями косматую бороду, разглядывал катящиеся волны Лунского залива. Жало чуть в сторонке правил на кремневом бруске самодельный нож, сработанный им из обломка казачьей шашки. Шустряк Ларин подошел к ним, весь пахнущий солью и свежестью. В плетеной корзинке между широкими полосами морской капусты он разместил свой улов. Жало брезгливо оглядел узорчатые раковины и через губу бросил:

– Негоже крещеному человеку исть столь богомерзкую пищу!

– Э-э-э, милай, так здесь, на краю земли, Господь поди и не разглядит, что там раб его себе в рот кладет, – скороговоркой ответил ему Ларин.

– Может, и нет ему дела до нас, каторжан, на гибель отправленных. Но все едино, вот подыхать стану, а гадов морских не съем!

– И глупо это. Ты вон посмотри на тех, кто на земле этой не чужак, а свояк, – с горячностью возразил ему добытчик. – На гиляков глянь, да на япошек тех же. Глаз узкий, да зрит-то позорче нашего.

– Тьфу на них, басурман. Темные оне, что возьмешь с дикарей.

– Не угодишь на тебя! – по-бабьи всплеснул руками Заяц. – Ну, а ежели так? Работал мой свояк приказчиком у француза одного знатного. Тот в Баку три скважины своих пробурил, да еще в концессии железнодорожной интерес имел. Выставили мы с дружками его дачку под Питербурхом. Знатный тогда хабар подняли – еле на двух подводах уместили. Но речь не об том я веду. Этому мусью своячок мой закупал и лапки лягушьи, и печеночку гусиную, и вустриц с гребешком морским аж из самой Франции заказывал. Понял, да? Не нам ровня человек-то и тоже христьянин, однако ж носа от еды этой не воротил!

– А все ж с кусом мяса доброго эти твои сопли морские не сравнятся – хоть ты тресни! – гнул свою линию упрямый Жало.

– На то я тебе скажу, что по одежке и протягивай ножки. Не на Москве, чай, чтобы по ресторациям привередничать – подайте мне антрекоту да филей де-воляй, – назидательно поднял палец нижегородец. – Я тут, промежду прочим, на вечную житуху оставаться не думаю. Уж за тебя не скажу.

– Сам знаешь мои думки на сей счет.

Увлеченные разговором, они не заметили, как к ним подошел Колесо. Нависнув над ними, он несколько мгновений смотрел на своих дружков тяжелым взглядом, а потом усмехнулся в густые усы и молвил:

– Ну, а раз так – силенки-то пригодятся. Банкуй, Заяц, поделим твой улов по-братски. А за едой и погутарим за мыслишки наши скорбные.

Заяц ловко раскрывал раковины корявым, но бритвенно острым ножиком. Элегантным взмахом отделял мантию от упругого, но нежного при этом мяса и протягивал по очереди сотрапезникам, не забывая и про себя. Содержимое массивных устричных раковин он слегка присыпал выпаренной морской солью, а потом шумно высасывал, причмокивая от удовольствия. И все это время без умолку тараторил:

– Под гребешка отведай-ка вот этой зеленой кашки. Уасаби называется. Япошки ее завсегда пользуют. Выменял вот давеча у одного на мешок орешка кедрового.

– А что это такое?

– Навроде хрена нашего. Но не хрен. Пробовал я корень ядреный растереть, ан не то.

– Япошки твои… – недоверчиво проворчал Жало, отталкивая не слишком на вид аппетитное угощение. – Вот сегодня они тебе касяй-масяй, а завтра голову снесут мечом. Войной оне нам грозят, самураи чертовы!

– А тебе с того какая беда? – вскинулся Заяц. – Али у государя императора Николаши вернее тебя подданного нету? Солдатам да казачью пускай рубят – моих возражений нету!

– Оба вы чушь порете, – пресек спор атаман. – В случае чего – все под нож пойдем. Узкоглазые миловать нас не станут. Но война меня не страшит и вас не должна. Без сроку мы сюда высланы, на милость царскую уповать не след. Так и не станем мы ее дожидаться. Продумал я путь наш из сих краев гиблых…

– Благодетель, говори же, не томи! – Заяц подался вперед и вперил в рассказчика горящий от нетерпения взгляд.

Колесо хлопнул его тяжеленной ручищей по плечу – тот аж присел слегка. И весомо произнес:

– Торопиться мы не станем. Ибо быстро лишь кошки родятся. Но и время тянуть тоже негоже. Вот уже скоро, как погода хорошая встанет, пойдем мы на север. Цель наша там – мыс Погиби.

– Ох, и названьице же! – поморщился Заяц. – Не сулит ничего хорошего…

– Не скули раньше времени, – сурово прервал его Колесо, зыркнув из-под кустистых бровей. – Только оттуда мы сможем до земли Большой добраться. Угоним у гиляков лодку, и дай Бог нам силы в руки да моря спокойного! А оттуда пойдем через тайгу. На западе, где за рекой Амуром Китай лежит, переправимся на ту сторону – нужно подоспеть туда к ледоставу. Я с тамошними хунхузами-контрабандистами знаю, как договориться. А там уже два пути у нас – или через Монголию на Иркутск, или на юг до Шанхая, а там на пароход и уже пыхтеть до Питера. Хорошо подготовиться нужно – провизии заготовить, оружия раздобыть, одежи теплой. Путь неблизкий и нелегкий.

– Я насушу ягоды лимонника, – Ларина уговаривать не пришлось. – Шибко они помогают идти долго да усталости не ведать.

А вот обычно сговорчивый Жало закочевряжился:

1.Иппон – высшая оценка.