Kitobni o'qish: «Корректировщик. Блицкрига не будет!»

Shrift:

1

Это был самый идиотский Новый год в моей жизни! На полном серьёзе! Ну, во-первых, я встречал его в поезде… Во-вторых: в компании очень прикольного дядьки, которого встретил там же. Короче, «полный аллес»! А ведь всё должно было быть совсем иначе. Весело, но торжественно. Ещё сегодня, то есть вчера, утром 31 декабря, мы, я и Галина, собирались на праздник к её родителям. Где и намеревались сообщить о будущей свадьбе.

А сейчас я сижу в пустом купе и пытаюсь осмыслить происходящее. Тишина в вагоне говорит о двух вещах: почти полном отсутствии пассажиров (ну какой чудак едет, куда бы то ни было, в новогоднюю ночь) – раз. И о полной отключке тех, кто всё-таки решился на это безумие – два. Мой ночной собутыльник сошёл где-то в Подмосковье, а поезд вот-вот прибудет на Киевский вокзал города Москвы.

Ну, приехали, блин. Это не о поезде, а о состоянии души. Нет, встречать Новый год за стаканом чая, ведя разговор о Великой Отечественной войне – это, доложу вам, что-то особенное. А начиналось с того, что в шесть, а может, в половину седьмого вечера, я поздравил с «наступающим» мебель в своей гостиной, подхватил куртку и шапку и рванул на вокзал. Ехать было всё равно куда, и в 21.00 я отправился в Москву. На границе Украины с Россией началось веселье. Надо было слышать, КАК я объяснял таможенникам, куда еду в такую ночь ВООБЩЕ без вещей и багажа.

Благо перед этим они неплохо «загрузились» в двух первых купе, где бузила компания, решившая именно так встретить Новый год. У тех, правда, всё было путём – водка, шампанское, закусь и прочее. Потом был дядька, ехавший в срочную командировку. Ну и я. Справедливо решив, что тут собрались явно «двинутые» люди, таможня, почти спокойно, дала «добро». Под словом почти имеется в виду купюра в 50 баксов. Деньги я всё-таки прихватил, додумался. Под штуку баксов, пару тысяч рублей и столько же гривен, авось пригодятся.

Вот после таможни «командировочный» товарищ и постучался в мою дверь. Звали его Григорий Вольфович, выглядел он приличным мужиком лет сорока-пятидесяти, хотя оказалось, что ему уже за семьдесят. Даже завидно стало. Время было к одиннадцати, и он предложил выпить чаю, для успокоения. Как полагается, сели, разложили, кто чем богат. И первый вопрос: «Как же это вас угораздило, в поезде, в праздник?»

Как, как…

Утро у нас с невестой было обычное. Встали в очень даже приподнятом настроении. Причём несколько раз… А во время завтрака всё неожиданно обрушилось. Галя сказала, как-то между прочим, что её отец собирается предложить мне «очень интересную работу». И что я просто обязан её принять. На тон я внимания не обратил. А вот зря… Вместо этого в шутку заметил, что за заботу заранее благодарен, а вот принять или нет, это мы решим после предложения.

И тут моя милая и ласковая разом превратилась в жуткую гарпию. Точнее, когда она вдруг принялась сдавленно орать, я впал в ступор. Потом возникло видение чудища, похожего на вампира, оборотня и дикобраза в одном флаконе. А уж то, что она кричала, окончательно привело меня в шок. То есть «тупой костолом» было одним из «нежных» эпитетов. Надо же, значит, я для неё – «тупой костолом»?!

Память скользнула глубже. Всегда, сколько себя помню, я хотел быть только офицером. Никаких тебе: доктором, космонавтом, актёром, милиционером, пожарником… Только офицером. В раннем детстве – офицером флота, как дед, погибший в 1942-м в Севастополе. А где-то лет с двенадцати – десантником. Уж и не помню, почему вдруг, любимый фильм «В зоне особого внимания» появился позже. Но – резкая смена моря на небеса. Тогда же я начал заниматься боксом и самбо, благо секций было много, и удалось найти не мешающие друг другу.

Резкое изменение в выборе приёмов боя произошло года через полтора. Тогда, возвращаясь домой через парк у ДК «ХЭМЗ», я увидел пятерых парней, «игравших» девочкой лет 14. Они её окружили и толкали друг другу, норовя что-нибудь порвать или сорвать. Судя по её лицу, это продолжалось уже довольно долго, целой одежды на ней почти не осталось. Но она молчала и пыталась сопротивляться. Слёзы текли, собираясь в углах сжатых губ, но ни звука.

Конечно, я «подписался». Обижать девчонок было «табу» даже у местной шпаны. Предложение оставить девушку в покое и валить восвояси принято парнями не было. Только переключило внимание двух из пяти на меня. Вначале. Правда, уже через минуту-две они осознали, что двое – это явно маловато, только траву помять и пыль собой подмести. Тогда девочку временно оставили в покое. Она, кстати, никуда не убежала, застыла на месте и смотрела.

При раскладе один к пяти мне пришлось туго. Знание приёмов самбо и бокса тут помогали мало. Вмешалась судьба в лице Виталия Витальевича, тогда тренера по дзюдо. Он быстро «успокоил» моих противников, а потом занялся нами: мной и девушкой. Его вмешательство спасло меня тогда от серьёзных травм и оказалось началом долгих отношений. Так я начал учиться у будущего создателя школы ниндзюцу в Харькове.

Его уроки здорово пригодились и потом. Я ведь поступил не куда-нибудь, а в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище. Четыре года жизни, тяжёлой, но приносящей радость. Готовили нас серьёзно, учитывая опыт всех войн и вооруженных конфликтов за всю историю нашей армии, включая Афган. Потом выпуск, долгожданное звание «лейтенант», назначение командиром разведвзвода в 299-й гвардейский парашютно-десантный ордена Кутузова 3-й степени полк 98-й гвардейской воздушно-десантной Свирской Краснознамённой ордена Кутузова 2-й степени дивизии в Болграде. Счастье заниматься любимым делом и… 1991-й год. Конец.

Потом, после развала Союза и отказа присягать «незалэжной Украине» я вылетел из армии и в 25 лет остался не у дел. Именно он, мой учитель, мой сэнсэй, взял меня на работу. Это принесло успокоение, я не сорвался, не ушёл в киллеры, как многие наши ребята, а даже начал прилично зарабатывать. Отдельная «двушка», всё в ней – это результат работы «костоломом»!

Я вынырнул из воспоминаний. Галина уже не орала, а шипела. Видите ли, её отец, выдающийся «историк», весьма почитаемый нынешней властью, снизошёл до меня. Его работы по истории великой державы и «клятых москалей», которые её угнетали и унижали, сделали его богатым. А также желанным гостем в «западенських» верхах. И такой человек заботится о простом драчуне без «видов на будущее».

Ну, я тоже завёлся, сообщив своей ненаглядной, что именно я думаю о научной ценности трудов её папочки вообще и о последней его работе «Герои дивизии СС «Галичина» в борьбе с москалями» в частности. На этом наши отношения умерли, потому что в ответ я услышал, что мой отец – дурак, которому мозги промыли с детства. А он промыл их и мне, если было что промывать. Батя умер меньше года назад. Умер глупо. Просто никому в новой Украине не было дела до какого-то доктора наук, главного специалиста НПО и так далее и тому подобное… Ну, болеет шестидесятилетний мужик, ну пухнут руки и ноги, а и чёрт с ним, на «преднизолон» и нишкни. А это был инфаркт!

Чёрт! Видимо, всё это давно накапливалось, где-то в подсознании. Ощущение, что моя девушка воспринимает меня как удачное приобретение, не более. Симпатичный, вполне образованный, знает, как себя вести в обществе. При деньгах, хоть и небольших, но стабильно. Да ещё с отдельной жилплощадью. Короче, тюфяк с мускулатурой.

А главное: я это давно понял, только признаться сам себе боялся. Обидно всё-таки, я ведь её любил. Смешно: думаю о любви в прошедшем времени. Причём, как это ни прискорбно, в очень прошедшем. Короче, через двадцать минут, красная от бешенства и белая от ненависти и унижения Галина, с двумя, как попало набитыми чемоданами, стояла за порогом. Никаких слов типа «до свидания» или «давай остынем и поговорим спокойно» не было. Дверь закрылась – финита ля комедия.

Всё это я изложил Григорию Вольфовичу за чашкой чая. В прямом смысле слова. А дальше как-то переключились на историю. Её я любил всегда, а историю войны в особенности. Про 12 ночи, Новый год и прочие глупости мы забыли. Я, впервые за последние годы, встретил единомышленника. Он верил в то же, что и я, приводил схожие аргументы. Так мы и беседовали, перекидываясь датами, цифрами, именами и названиями, пока Вольфович не спохватился, что пора собираться на выход. Мы тепло попрощались, и я остался один. Дрыхнущая в первых купе компашка не в счёт.

От мыслей меня отвлёк сиплый голос проводника, который приполз объявить о скором прибытии на станцию. Собирать мне было нечего, и я молча смотрел на проплывающий пейзаж, слушая начавшийся шорох в вагоне. Вот замелькали городские строения, и поезд прибыл в город-герой Москву. Дождавшись, когда осоловелая братия выползла вон, я тоже вышел в тамбур. Глянул на здание вокзала и спрыгнул на перрон.

В этот момент на меня и обрушилась пустота. Ни одного проблеска света. Ни одного звука. Я исчез, растворился, осталась лишь тьма. Спустя какой-то промежуток времени появился голос. Он звучал не в ушах, уши были по-прежнему, будто ватой набиты. Он резонировал в костях черепа, заполняя его целиком. Наверное, это тоже был язык, странный, но со своей мелодией. Потом прорезались слова, которые я понял. Кто-то приказывал задействовать защиту объекта, включая область регенерации и восстановления утраченных функций. Потом тьма сменилась вспышкой сверхновой. Причём этой сверхновой был я сам, разлетевшийся в астральную пыль.

2

Первая мысль, пришедшая в голову, была: «Ну ни фига себе кино!» Вторая, после взгляда на платформу: «Этого не может быть!» Я стоял на Киевском вокзале Москвы, вот только выглядел он иначе. Был вполовину меньше, а над входом в здание, на плакате, точнее, на праздничном транспаранте, я ясно видел цифры: 1–9 – 4–0! Это что, 1940 год!? И милиционер, стоящий дальше по платформе, был одет в колоколообразную шинель. Как на старых фотографиях.

А ещё был мороз. Тут было все минус тридцать, не меньше. Я знал, несколько секунд или минуту назад, спрыгивая на платформу, я ощущал от силы минус два-три градуса. Помню, мелькнула мысль о напрасно взятой шапке. Зато чуть раньше, в поезде, в разговоре с Григорием Вольфовичем, мы вспоминали, что зимой 1939/40 года в Москве морозы были до минус сорока, а то и сорока двух. Такие пироги.

Прошло несколько минут, люди, выходящие из поезда и уже пару раз крепко меня толкнувшие, почти втянулись в двери вокзала. И я сделал шаг вслед за ними. Это была чистая автоматика, инстинкт, решивший, что не стоит тупо торчать на месте и ждать, когда кто-то обратит на это внимание. Да и прохладно всё-таки.

В зале ожидания было теплее. Устроившись в сторонке на скамье, я обхватил голову руками и начал думать. Если это не галлюцинация, если я действительно попал в 1940 год, то у меня проблемка. Время суровое, идёт война с финнами, а тут какой-то тип, странно одетый, без документов. Хотя если об одежде, то всё не так плохо. Ношеная-переношенная лётная кожаная куртка старого образца – приемлемо. Чёрные свободные брюки, слава богу, я вышел не в джинсах, – тоже. Высокие тупоносые ботинки – под брюками не видно, сойдёт. Шапка – прикол, старая офицерская, высшего состава, каракулевая, что ли. Только без кокарды. Видать, на автомате взял, назло Галине.

А вот с документами худо. Не предъявлять же украинский паспорт с трезубом, выданный в 1995-м. И без денег не проживёшь, не коммунизм ещё. Значит, паспорт и деньги надо прятать подальше. Сотовый телефон – очень смешно, хотя в будущем может пригодиться. Это в минус. А что есть в плюсе? Ручка-нож, старые, ещё отцом подаренные «командирские» часы, что ещё?

Монета! Моя счастливая монета, десятизлотовик 1825 года, серебряный и довольно редкий. Достался мне в курсантские годы от одного приятеля. Тот чуть не выкинул в мусор унаследованную от деда коллекцию старинных монет и денежных знаков. Я тогда посоветовал ему сходить на толкучку коллекционеров с каталогом, который достался вместе с монетами. Оказалось, в среде нумизматов его дед был хорошо известен, коллекцию оторвали с руками и за оч-чень приличные бабки. Тогда он и подарил мне эту монету.

А счастливой она стала потому, что, вернувшись тогда из отпуска, я был назначен командиром отделения во взвод, о котором давно мечтал. Но это лирика. Главное, монета – это удачно. Если я не ошибаюсь, на Кутузовском есть несколько антикварных магазинов, где я и попробую сбыть эту самую монету. Ток опять загвоздка с документами. Потребуют какую-никакую бумагу, и де её, родимую, взять? В милицию, что ли, обратиться? Мол, дяденьки, допоможите убогому, покрали у меня всё… А они мне: а сам кто таков? А я: тутошние мы…

Хотя?! Если не тутошние? Приезжий, на перроне украли чемодан, а там документы и деньги? А кто я такой – ответ вдруг всплыл в голове, полностью готовый к употреблению. Брат деда, талантливый, как все в семье, и с той же бедой – водка! Единственный, кто получил образование. И какое! По тем временам окончить семилетку, а после рабфак при ХЭМЗ – это о-го-го. Он был инженером на паровозостроительном, взял отпуск под Новый 1940 год, поехал на охоту за город и пропал. Его начали искать только через неделю, да так ничего и не нашли. Родня решила, и не без оснований, что он «перебрал» где-то в лесу и замёрз. Но сейчас его ещё даже не ищут. А если так, то я Доценко Егор Петрович, 1909 года рождения. Из рабочих. Осталось собраться с духом и подойти к милиционеру со своей «легендой».

Для начала я встал и начал рассеянно бродить по залу ожидания. Остановился у газетного стенда, почитал «Правду». В «Правде» писали, что на советско-финском фронте затишье, авиация нанесла несколько ударов. А в старом номере «Советского искусства» от 5 декабря прочитал о выставке «И.В. Сталин и Красная армия». Попутно проводил рекогносцировку местности, намечал пути отхода и приводил себя в «боевое» состояние. А настроившись, уловил волну внимания от милиционера, стоящего в центре зала. Пора было действовать, и я постарался придать лицу выражение расстроенной растерянности. Всё, понеслась, я повернулся и направился к сотруднику милиции.

– Извините, товарищ милиционер!

– Старший милиционер Гаврилин, слушаю вас, гражданин.

Начало обнадёживает, идём дальше.

– Тут, понимаете, такое дело. У меня украли портфель. А там всё. Документы, вещи, деньги. Просто ума не приложу, как это получилось и что теперь делать. Я, понимаете, в Москве первый раз, ничего не знаю, и как мне теперь?

– Успокойтесь, товарищ. Прежде всего, где у вас украли портфель и что в нём было. Только представьтесь, пожалуйста.

Во, блин, прям лондонский полисмен на посту у Букингемского дворца. Завидно, право слово. Со мной менты так не говорили, ни в советские, ни, тем паче, в постсоветские времена.

– Да, извините. Доценко Егор Петрович. Инженер-механик. Работаю на Харьковском паровозостроительном заводе. Портфель украли на перроне, я рядом поставил, шапку хотел развязать, а посмотрел – нет его. А там паспорт, денег 1000 рублей, вещи. Главное паспорт, я в вагоне побоялся в кармане оставлять, а портфель под голову положил, думал, так надёжнее.

– Вы не волнуйтесь так, товарищ, – успокаивающе сказал постовой, – сейчас пройдём к нам в дежурку, напишете заявление, а там решим, что и как.

Так и пошли в неприметную дверь с надписью «Милиция», он – спокойный и деловой, а я жутко растерянный, с шапкой в руках. Дежурка была небольшая и походила, скорее, на приёмную. Скамья у стены, такая же, как в зале ожидания, письменный стол с лампой. За столом сидел мужчина лет сорока, с кубарём в петлице. Когда мы вошли, он поднял голову от бумаг и, скользнув по мне взглядом, вопросительно посмотрел на постового.

– Вот, товарищ младший лейтенант, у гражданина на выходе из поезда вещи украли. Совсем распоясались, чуть не с каждого поезда жалобы идут. А у гражданина, вот, и паспорт, и деньги были в портфеле.

Младший лейтенант посмотрел на меня. Спокойно и даже с сочувствием. Вот только есть у меня такое ощущение, что меня прицельно срисовали.

– Ну что ж, гражданин…?

– Доценко. Егор Петрович.

– Гражданин Доценко. Садитесь к столу, вот бумага, вот ручка – пишите объяснение.

Вот когда я поблагодарил господа бога и учительницу русского языка! Писать-то надо пером, макая его в чернильницу. А я инженером назвался, попробуй тут, начни карябать и сажать кляксы. Писал я лаконично и чётко. Мол, в поезде № такой-то, слава богу, чисто на рефлексах запомнил, из какого поезда вышел, я положил деньги и документы в портфель, а портфель под голову. При выходе из поезда поставил портфель возле ног и стал развязывать уши у шапки, наклонился, а портфеля нет. Тут же указал Ф.И.О., год и место рождения, образование, место работы. Закончив, пододвинул объяснительную дежурному и расстроенно спросил:

– Так что мне теперь делать, товарищ младший лейтенант?

Не отрываясь от чтения (он просматривал моё заявление), младшой сказал:

– А ничего. Пока посидите здесь. Отправим запрос в Харьков, ну а когда они ответят – решим, что с вами делать дальше.

Дежурный начал заполнять какие-то бланки, и где-то с минуту стояла тишина, нарушаемая только скрипом пера. Потом постовой, маявшийся у дверей, обратился к лейтенанту:

– Сидор Григорьевич, товарищ младший лейтенант, разрешите!.. – при этом в его голосе была такая просьба и надежда, что я даже улыбнулся.

Сидящий у стола дежурный эту мою улыбку поймал, улыбнулся в ответ, мол, совсем ещё дети, и сказал:

– Ладно, Борис, только быстро, в две затяжки, всё равно тут торчишь.

Обрадованный милиционер торопливо достал папиросы, вытащил одну, вопросительно посмотрел на дежурного. Тот кивнул, и он протянул мне пачку:

– Курите, гражданин?

– Нет, спасибо, бросил, давно уже. Иногда только, ну, под «это дело».

– Ну и правильно, – продолжая писать, сказал Сидор Григорьевич, – ни пользы, ни удовольствия, вонь одна.

Он открыл ящик стола, достал печать, подышал на неё и быстро проштамповал все бланки. Подписал один из листов, сложил всё в аккуратную стопку и потянулся за скрепками. Постовой торопливо докурил и загасил бычок в пепельнице на подоконнике. Чёрт, а я всё-таки крепко передёргался. Пепельницу я не заметил, что хреново! Должен был отметить, как возможное оружие. Тем временем постовой спрятал бумаги за отворот шинели, козырнул и вышел.

Лейтенант вернулся к своим бумагам, а я устроился поудобнее и заснул. Заставил себя заснуть специальным волевым усилием. Ничего так не успокаивает охраняющего, как вид подопечного, который от переизбытка событий и волнений клюёт носом. Да и мне это на пользу, денёк выдался не из лёгких…

Проснулся я от того, что меня легонько трясли за плечо. Открыл глаза и увидел улыбающегося Бориса.

– Здоровы вы спать, Егор Петрович, – сказал дежурный, – да ещё в таких условиях.

Мои внутренние часы говорили, что я проспал часов пять. Освещение в комнате указывало на то же самое. Но! Лейтенант назвал меня по имени-отчеству. То есть мою личность подтвердили? За пять часов? Фантастика, предки гении, снимаю шляпу. Это ж без Интернета, внутренних сетей и баз данных. Круто, круто и ещё раз круто! Пока всё это роилось в голове, я встал, поправил куртку и сильно потёр лицо ладонями. Вообще, сделал всё, что положено разбуженному человеку в такой ситуации. Младший лейтенант на этот раз стоял возле стола, держа в руках несколько справок.

– Итак. Вот вам справка, удостоверяющая личность, для предъявления в органы НКВД по месту жительства с целью восстановления паспорта. Её же можете предъявлять при проверке документов. Это – ордер на вселение в «Дом приезжего», Гаврилин вас проводит. Это талоны на питание в столовой при этом же «Доме приезжего», с деньгами у вас, как я понимаю, плохо. В ближайшие 4–5 дней вы должны заходить к нам в отделение, скажем, в районе 12.00. Найдём вора – опознаете вещи, не найдём – получите литер на поезд до Харькова. Гуляя по городу, будьте осторожны. Ну, и удачи вам.

Я жал ему руку, благодарил, прятал документы в карман и всё это время думал. Думал, что слишком уж легко всё получается. Слишком! Нет, в то, что в НКВД и милиции служили только маньяки-убийцы и садисты, я не верил никогда. То есть уроды были и, в зависимости от периода, довольно много, но далеко не все. И всё-таки! Никаких длительных расспросов, допросов, уточнений и перепроверок. А ведь мужик – профи, сразу видно. Званием, может, и не вышел, но дело своё знает крепко.

А со мной вёл себя как со старым знакомым, который попал в неприятную историю, но которого сто лет знаешь и потому особо проверять нет необходимости. Тем временем мы уже покинули и вокзал, и привокзальную площадь. Гаврилин вёл меня куда-то в сторону Кутузовского. Он шёл рядом и чему-то улыбался, и я решил, что молчание затянулось. Засмеявшись, спросил:

– Товарищ Гаврилин, а как вас по имени-отчеству?

– Да какое имя-отчество, я уже сменился, так что зовите Борис.

– Тогда я Егор. Слушай, Борис, а ты чего такой счастливый?

Борис рассмеялся. Звонко так, от души.

– Что, так заметно?

– Ага. Вроде и дежурил в Новый год, и смена не из лёгких, сам говорил, что ворьё распоясалось, а светишься, как новый грош.

Он снова рассмеялся.

– Да радость у меня. Рапорт мой удовлетворили, направляют в школу комсостава погранвойск. Я срочную там служил, а сейчас, ну, когда финны полезли, решил, что моё место там. Отучусь на курсах, а там – граница.

Он снова счастливо засмеялся. Мы свернули в одну улицу, в другую, прошли какой-то переулок, снова вышли на улицу и подошли к «Дому приезжего». Дом как дом, похож на типичные общаги КЭЧ. Я сам в такой жил, лейтенантом. Внешне – будто один человек строил.

– Ну, вот и пришли, – сказал Борис, – помочь с регистрацией?

– Да нет, справлюсь, спасибо твоему командиру. Иди, празднуй Новый год и рапорт, и что там ещё хорошего в стране. И ещё раз спасибо!

Мой новый приятель пошёл своей дорогой, а я поднялся по ступеням, отряхнул снег с ботинок и потянул на себя тяжёлую, обитую снизу железом дверь. Да, изнутри это тоже общага. Только вот дежурная сидит очень колоритная. Плотная тётка с круглым лицом, в платке, повязанном по-комсомольски. Могла бы быть даже симпатичной, если бы не выражение лица. Вот это настоящая держиморда! Ща как гаркнет: «Как стоишь, скотина!»

Тётка посмотрела на меня и, хоть не гаркнула, но рыкнула:

– Ну?!

Я протянул ей ордер, выданный милицией, и, по ходу того, как она читала, её лицо изменилось. Тётка, нет, теперь уже женщина, заулыбалась, на щеках появились ямочки, и оказалось, что она вполне может приятно оживить серость окружающей обстановки. Через пять минут я стоял в комнате, а дежурная, которую звали Галина Степановна, объясняла мне, что туалет в конце коридора (первое отличие, в моей общаге он уже был в комнате), коек четыре, но я, пока, один и могу выбирать любую. Тут же, попутно, уточнила, что столовая работает с 6 до 9, потом с 12 до 14 и с 17 до 21 часа. Если потороплюсь, могу ещё успеть. Я поблагодарил, сказал, что займу койку справа у окна, и пошёл в столовую.

Через час, примерно, сидя на койке и привалившись спиной к стене, я пытался унять дрожь. Уж не знаю, обед меня так расслабил или «завод» где-то кончился, но войдя в комнату и закрыв за собой дверь, я начал трястись. Меня натуральным образом колотило, и я почти ничего не мог сделать. Похожее состояние я видел много лет назад у курсанта из соседней роты. На прыжках у него не открылся основной парашют, а когда он попытался открыть запаску – оказалось, что шпилька кольца загнута! Он, со страху, порвал ранец руками!!! Это тройной прошитый брезент с усилением по краям. Как говорил мой первый инструктор: «Жить захочешь – за три секунды летать научишься!»

Парень тогда приземлился, собрал парашюты в сумку, пришёл к старту, и его затрясло. Выручил капитан из ПДС, который начал на него орать, требуя сделать то-то и то-то, короче, соблюдать инструкцию. И помогло! Я и начал, мысленно, на себя орать. Такие эпитеты использовал… Повторять не буду, а то придётся вызвать себя на дуэль. Кое-как успокоившись, начал думать о наболевшем. В смысле о том, как жить дальше. Ладно, уж не знаю каким чудом, но дня три-четыре у меня есть. И это само по себе – нечто!

Ведь не задержали, не обыскали, ничего. А время-то военное. Заявление, запрос и, пожалуйте, справка, подтверждающая личность. И всё это за 5–6 часов. Может, это и есть та самая «дополнительная защита», о которой говорил голос в моей бедной голове? Что-то мне все очень легко верят, улыбаются, душу открывают. А я ведь по жизни – волк. Ну, одиночка. С людьми схожусь тяжело, познакомиться – проблема, а тут – просто душа компании. Так что спасибо этим экспериментаторам за полезную черту характера.

Только это всё лирика, а вопрос остаётся открытым – что делать? Начнём сначала. Сегодня 1 января 1940 года. Времени на раздумья у меня нет, дня через 3–4, максимум через 5, меня отправят в Харьков. В лучшем случае. Или дед, старлей НКВД, сообразит, что я не я и ксива не моя! Значит, в Харьков мне нельзя. А делать что-то нужно. О финской кампании я знаю мало. Так, кое-какие даты и события. Военные, а также как внутри – так и внешнеполитические. Но дальше…

22 июня, разгром, миллионы жертв, разруха. Потом Хрущев, ХХ съезд, Брежнев, Горбачёв, развал СССР и венец – паспорт громадянина незалэжной Украины. И чтобы этого не было, надо драться. Я неплохо знаю период начала войны. Обладаю знаниями из своего настоящего. Надо только разобраться, как это использовать. И для начала – к кому обратиться. И по всему получается, что только к «Самому», то есть к товарищу Сталину лично. Иначе просто не дойдёт до него эта информация. Каждое последующее звено будет её кастрировать. Одновременно со мной или только на бумаге, но до Верховного оно дойдёт как ещё одно донесение о войне с Гитлером. И всё, баста, ничего не произойдёт.

Надо идти напрямую. Только как? Использовать имеющиеся навыки проникновения на охраняемый объект? Глупо и имеет мало шансов на успех. Даже в случае удачи – реакцию Сталина на такой способ представиться я себе представляю. Он изначально не будет мне доверять, а значит, глухо. А мне нужно его заинтересовать. Так заинтересовать, чтобы не возникла у него идея проверить меня с помощью сотрудников товарища Берии или работников института Склифосовского. Ну не люблю я, когда мне да за моё же добро почки отбивают или в рубашку пеленают.

Так что, нужно что-то простенькое, но со вкусом. Как у мамы в детстве – написала письмо Сталину – получила ботинки. Опаньки, а ведь это оно и есть. Не ботинки, конечно, но идея. Как там мама рассказывала? Ей зимой не выдали ботинки, положенные дочери погибшего офицера, приехавшей из эвакуации, и она написала письмо лично товарищу Сталину. И через неделю получила ответ за его подписью. Причём личной, не факсимиле. И ботинки ей, в тот же день, принёс директор школы домой. Как она вспоминала, он был весь в снегу, а лицо было белее снега. Короче, чувак сообразил, что если сегодня не принесёт ботинки, то завтра сам может сменить тапочки на сапоги. А может, ему объяснил кто, не знаю. Но факт. За неделю мама получила ответ! И это то, что надо.

Я вышел в коридор и спросил у дежурной, где можно достать пару листов бумаги, перо, чернила и конверт с маркой. А, кстати, ведь моя идея о дополнительной защите, кажется, верна! Тётку просто ветром сдуло, и через пять минут, не больше, у меня было всё необходимое. Это вместо того, чтобы меня послать! На почту… Вот бы в моём времени так работали девушки из регистратуры. Ну, хотя бы в шикарных гостиницах. Ну, да ладно, к делу, пока я так здорово соображаю. Первые пару листов я порвал на мелкие клочки и бросил в урну. Только к часу ночи, уже 2 января я закончил окончательный вариант. Выглядел он так:

Товарищ Сталин!

Я обращаюсь к Вам лично ввиду крайней необходимости. В настоящее время я со справкой из органов милиции на имя Доценко Егора Петровича проживаю в «Доме приезжих» по направлению от неё же. Так случилось, что я обладаю сведениями особой важности. Источник этих знаний я могу объяснить только при личной встрече, но прошу поверить, что они безмерно важны для нашей Родины. Чтобы было понятно, о чём речь, я приведу несколько фактов, которые произошли или должны произойти в ближайшее время.

1 января СССР отозвал консула из Италии в связи с антисоветскими выступлениями в Риме.

2 января командование РККА начнёт генеральное наступление на Карельском перешейке.

5 января к северу от Ладожского озера попадёт в окружение 18-я дивизия РККА.

9 января на должность наркома авиационной промышленности назначат А.И. Шахурина.

11 января заместителем Шахурина по опытному самолётостроению назначат А.С. Яковлева.

17 января части РККА под Саллой отступят на два десятка километров.

20 января Черчилль предложит ряду стран вступить в антигитлеровскую коалицию и осудит СССР за вторжение в Финляндию.

Товарищ Сталин. Это события ближайших недель. Я обладаю информацией в гораздо большем объёме и готов предоставить её в распоряжение Советского правительства и Ваше.

С уважением. Доценко Е.Г.

2 января 1940 г.

Я вложил письмо в конверт, вместо адреса указал «Москва. Кремль. Лично товарищу Сталину» (блин, на деревню дедушке). Не одеваясь, вышел на улицу и опустил его в почтовый ящик на углу. Остаётся ждать, когда за мной придут. А пока хватит, я иду спать. И до утра пусть всё катится к чёрту и не отсвечивает. Хох, я всё сказал.

Проснулся я ближе к девяти. Точнее, подскочил в шесть, подумал и опять уснул. Встал уже в девять «с копейками», выполнил комплекс упражнений, сходил, умылся и отправился в город. Счастье, что я не люблю завтракать, потому как столовая уже закрыта и до 12 я туда не попаду. А денег «на поесть» у меня нет. Вот с такими радужными мыслями я и догулял до Арбата. До старого Арбата. Это не та улочка с ларьками, лотками и толпой, ниже Нового Арбата, которую я помнил по своему времени. Это – АРБАТ!

Здесь могут писаться стихи о любви и дружбе, о счастье и свете. Самое смешное, что, вообще-то, дома выдержаны в пепельно-серой гамме, и откуда у меня это ощущение, я сказать не могу. Наверное, благодаря песням Окуджавы. И, кстати, магазинчиков тут полно и сейчас. Один из них привлёк моё внимание. Небольшой, он практически весь просматривался с улицы. «Антиквариат» – это подойдёт, может, удастся что-то получить за «счастливую» монету. Я толкнул дверь и зашёл.

Нет, те, кто говорит, что в 40-е все жили плохо или очень плохо, ни фига не видели. Около 11 часов утра рабочего дня (хотя, может, и тут 2 января выходной, не знаю) народу в магазине было валом. Кто-то что-то смотрел, кто-то платил, кто-то сдавал вещь в продажу – жизнь била ключом. Справа за стойкой неторопливо суетился невысокий горбоносый человек. И продавцы, и посетители обращались к нему с пиететом, значит, товарищ был серьёзный. К нему я и подошёл.