Kitobni o'qish: «Хоннорун. Исток»

С чистого листа I

«В мире немых – не слышно слова,

Царит в нëм мерный скрип пера.

Шуршит бумага, точит камень

Не время, не вода – слова.

Когда опустится над миром

И тишина, и тьма, и мрак.

Тогда заменят крики словом -

Молчат безгрешные, всегда».

Книга Судеб. Аноним. Записки на полях.

***

Если бы Прометей был законченным пьяницей, то орёл бы скучающе пролетал мимо. От одного своего знакомого он когда-то слышал такую фразу: «У людей определений – куры не клюют. Определëнно человеку не хватает только одного – фантазии, чтобы эти определения было куда сунуть, дабы избежать неизбежного. Иногда достаточно лишь одного слова, и, к примеру, над Прометеем не стал бы кружить голодный орёл. Слово это – цирроз». Сейчас он был готов с этим согласиться, хотя не понимал к чему эту фразу вспомнил. Она возникла сама по себе, безлико и мимолëтно, пока он лежал на полу и закинув голову навзничь наблюдал за пролетающим в серых облаках косяком птиц.

Утки. Стало быть – осень.

Он очнулся давно, но не знал насколько. Тело ломало, он был разбит, будто только что вынырнул из очень паскудной истории или проснулся после затянувшейся комы. Лицо скривилось в усмешке. Или ему так показалось. Внутрь черепа будто напихали мокрой соломы и бросили спичку, края стеблей затлели, задымились и дымный чад забился в глазницы и виски тупой болью.

Он лежал и глядел в потолок, на прямоугольные вырезы мансардных окошек. Всплывающие на поверхность смутные воспоминания нельзя было назвать «дежавю». Ведь он не помнил что это такое. Или не хотел вспоминать.

Тело пульсировало, временами бросало в дрожь. Вздохнув слишком глубоко он корчился в приступе кашля, как корчится червяк при виде рыболовного крючка. Он ничего не знал, ничего не помнил и ничего ему было не нужно. Только догадывался, что спокойно приходить в себя ему не давали очень давно.

На фоне неба снова полетел косяк птиц. Величественно, не портя строй. Так, должно быть, летит знамение. Или агитационное полотно за хвостом «кукурузника».

– «Утки. Летят отсюда прочь. Летят на юг», – подумал человек и заснул, канул в небытие. Вместо снов он привык чувствовать только пустоту, не имеющую температуры и мрак, не имеющий дна.

Над городом пролетали журавли. Прямо над утыканными шпильками остроносыми башенками зданий. Они действительно летели прочь, но вовсе не были утками. Они совершали ритуал, церемониал памяти умершим в назидание живым.

***

Сначала был до боли знакомый звук. Так, должно быть, рвëтся стойкий ко всем невзгодам пергамент. С натягом и вздохом, полным разочарования и сожаления.

Это был страшный звук. Так могла бы лопаться струна души в теле человека – певуче, плаксиво и с сокрушающим хлопком. Потом медленно, шурша разодранной материей, тянуться… вплоть до бесконечности. Тянуться так долго, чтобы хватило на несколько жизней. Или их десятков, сотен. Быть мерзким, ускользающим в небытие, пока… не окончится чем-то другим. Таким нелепым и будничным, что может показаться будто страх уступил здравому смыслу, будто ослабил хватку на горле. Будто мог кануть в забвение, развеяться в пустом и хаотичном «ничто».

До тех пор, пока ты вдруг не услышишь его снова. Он становится звёздной пылью в чернилах пустоты. Но всегда возвращается вновь.

Закон пера I

– …Аргентин? Аргентин, Вы куда уставились?

Аргентин оторвал взгляд от гимнасток, занимающихся на поле во дворе школы, и удивлённо воззрился на преподавателя. Учитель по математике, Екатерина Альбертовна, явно ждала от него ответа на вопрос, который он легкомысленно пропустил мимо ушей. Альбертовна была средних лет, но на удивление красива и молода не по возрасту. Когда она злилась, по цвету её лица можно было узнать степень готовности раков. И сейчас они были уже готовы.

– Мало того, Константин, что Вы уставились, не пойми куда, так ещё и не слышите, что Вам учитель говорит… – краснея, начала она явно долгую речь. Женщиной она была верующей, семь лет преподавала в церковно-приходской школе, откуда прихватила не только уважительное отношение ко всему существующему, но и тщеславную веру в собственные крепкие нервы. Чаша терпения переполнилась в первые полгода работы в обычной школе, трещали и лопались стальные жгутики сосудов каждый раз, стоило проявить ученикам хоть немного бестактности. Понятное дело – отношение к такту у всех разное, да и Альбертовна извергом не была. Но искренне считала святотатством мечтательно пялится в окно, особенно когда на стадионе занимаются гимнастки. Прелюбодеяние, по её скромному мнению, остаётся таковым в любом виде.

Костя глазами невинного ребенка посмотрел в её сторону. Его сосед по парте, Лёня, с ухмылкой взглянул на друга. Он хорошо его знал и понимал, что сейчас тот далек от тирады учителя.

Когда она наконец выговорилась, прозвенел звонок. Все пулей вылетали из кабинета, кто-то более, а кто-то менее громко громыхал по пути стульями.

За дверью ребята смешивались в пёстрой веренице параллельных классов и терялись из виду, каждый стараясь следовать в сторону к своей цели. Друзей такая участь не пугала – они всегда находили себе верный и короткий путь до лестницы, где перед ними приятно поскрипывали двустворчатые двери и распахивали своё чрево.

Приятный хруст в затёкших коленках друга, когда тот спрыгнул с третьей ступеньки, повлёк за собой разговор.

– Как тебе наш спортивный класс? Насмотрелся на… хм, репетицию? – спросил Лёня, придерживая двери лопоухому младшекласснику.

– Я размышлял, – поправил Костя, с важным видом вздымая указующий перст к потолку. – А так, насмотрелся. Не на всю жизнь, но на её порядочную часть. Мой вывод таков, если интересно, – администрация кампанию прикроет даже в том случае, если выступать девчонки будут в шубах и валенках.

Лёня согласно кивнул. Их школа, вопреки всем стараниям Екатерины Альбертовны, с моралью справлялась не хуже, чем сантехник в вино-водочном. Сколько не корми – всё равно мало.

– О чём же думал? Просвети.

– О вечном, о странном, о чём ещё можно думать на таком проникновенном предмете как алгебра?

– А если без прямых эпитетов в сторону царицы наук?

– Тогда о загадках Вселенной. Это ближе к правде, думаю, ты и сам вполне догадаешься.

– Как же. Ты, Костя, не человек, а закрытая книга в кожаном переплёте.

– Почему в кожаном?

– Потому что дорогого стоишь.

Аргентин фыркнул. Бессмысленная пикировка в пустой болтовне его расслабляла, показывая всю невинность неокрепших подростковых умов. Чего нельзя было сказать о его друге, который своим хмурым видом давал пищу для разговоров проходившим мимо учителям. Тяжкая дума осела морщинами на лбу товарища, чему Костя всеми силами пытался воспротивиться. Задумчиво-загадочный взгляд Лёни затягивал всякого, кто дерзнул в нём оказаться. Как испуганные пташки, ученики расступались перед холодным и твёрдым в своих раздумьях, словно айсберг, Леонидом Монаховым, учеником выпускного класса. И товарищем его, известным своей индивидуальностью, Константином Аргентиным.

– И что в итоге: строишь такую скорбную мину только разъяснений ради? – недовольно поморщился Костя. Они остановились в «Зале Славы» их школы. Куда ни глянь – везде стеклянные стеллажи, уставленные дипломами, грамотами, кубками и письмами с благодарностью. Свободное место не оставили даже между тесно расположенных друг к другу окон – увесили плакатами с девизом, гимном и портретами бывших директоров. Вид из окон выходил в яблоневый сад, вдалеке которого среди веток застряли чёрные зубчики забора.

Лёня упорно молчал, чувствуя, что на пути к цели у него стоят лишь пара минут терпения и сохранение лица.

– Ладно, что с тобой поделать, – друг махнул на него рукой и фальшиво вздохнул от безысходности. – Расскажу конечно. Только не здесь. И не сейчас. Сейчас нам нужно сделать то, чего мы никогда в школьной жизни не делали.

Лёня нахмурился ещё сильнее и недоумённо воззрился на друга. Тот загадочно улыбался и хлопал ресницами. Это у него всегда получалось изумительно. Ещё лучше он мог действовать только на нервы. Лёня тяжело вздохнул и провёл рукой по лицу, а Костя тем временем потеребил кончик носа, сетуя на недогадливость товарища.

– Мы с тобой, мой дорогой друг, – Аргентин состроил хитрую мину. – Проявим доселе невиданное, а именно – инициативу.

Монахов так и застыл с физиономией, достойной маски «ясе-отоко»¹.

***

Классный час считается делом неправедным, несправедливым и невероятно бессмысленным. Плюсов в нём не видел никто, а если такие и находились, у некоторых появлялось жгучее желание стукнуть излишне ответственных табуреткой. Примерно в таком ключе всегда рассуждал о классном часе его старый друг Костя. Тем более было удивительным, что он сам заявился на него без принуждения и понуканий. Никто его за шкирку не тащил, а сам Лёня плёлся за ним испытывая противоречивые чувства. Во-первых, с мнением друга относительно бесполезности подобных мероприятий был безоговорочно согласен. А во-вторых – глядя на энергично вышагивающего Аргентина, опять что-то забурчавшего себе под нос, его пробирал до костей интерес. Что же такое он собрался там услышать, что хоть каким-то боком граничит с их кругом интересов? Мальчик ломал себе голову вплоть до кабинета, и уже собирался было развернуться на пятках ровно в обратную сторону, но Костя ему этого шанса не оставил. Схватив его за руку, он резко распахнул дверь. Только сейчас Монахов с замиранием в сердце вспомнил разговоры одноклассников о добровольном волонтёрстве в психлечебнице. Мероприятие на один день, но всё же изумлённые их появлением мины одноклассников он полностью понимал. Вот бы некоторые из них не так картинно роняли на парту челюсть.

– Эка невидаль, – стоявшая на возвышении молодая женщина скрестила руки на груди и обернулась. Она была в спортивной форме, кривила губы и показательно удивлялась. Её волосы, цвета свежезаваренного кофе собирались в небольшой хвостик на затылке. Лицо наискось перекрывала длинная косая чёлка. Но не закрывала ехидной ухмылки. Лёня покачал головой. Классная руководительница встречала их одним и тем же неизменным ритуалом. Впрочем было за что.

– Неужели господа почтили нас своим присутствием? – продолжила она театрально охать. – Никак звёзды сегодня под ногами окажутся, вы как думаете?

– Только если дождь пойдёт, а ночью тучи разойдутся, милсдарыня Инга Кирилловна, – фраза была произнесена в ответ Костей, который рукав друга уже отпустил и вторил позе учительницы. Улыбался он прозрачно и весело, будто увидел любимого дедушку или вспомнил скабрезный анекдот.

– Даже если так, – Инга Кирилловна опасно сузила глаза. – Даже если пойдёт, будешь так к учителю обращаться – получишь по кумполу. И ночи ждать не придётся, увидишь все созвездия сразу средь бела дня.

Костя миролюбиво поднял руки, принимая заслуженное поражение в словесной перепалке.

– Ну что же, милости просим, садитесь, – он махнула куда-то в сторону свободных парт. – Пришли как раз-таки вовремя. Мы перешли к сути, принимаем заявки добровольцев.

Они плюхнулись на последнюю парту у окна. В этот раз его друг не стал увлечённо разглядывать горизонт и мечтать о своём, да и Лёне не терпелось узнать на кой чёрт они сюда пришли.

– Итак, на всякий случай повторяю – не ждите, что вас отправят присматривать за пациентами в буйное отделение. На то есть санитары и специалисты, им за это платят. В области проходит акция «Милосердное сердце» и ориентирована она в первую очередь на тех, кому действительно нужна помощь. Пенсионеры, а день вы проведёте именно с ними, вам спасибо вряд ли скажут, но хорошие дела не нуждаются в благодарности…

– А в честолюбии, – подобную моралистику Костя не мог оставить без комментария, сдерживаться не умел. Правда, не часто бывало так, что своё мнение он выражал тихо, шипя сквозь зубы.

Лёня хмыкнул, с другом он был согласен. Ещё мальчика веселил тот факт, что среди всех привыкших к извечной софистике его друга одноклассников, была личность, что ей упорно сопротивлялась. Из вредности или бог знает чего ещё. Но делала это едва заметно, особенно для тех, кто не знает что именно может вывести эту личность из себя. И не наделён внимательностью. Как и всегда, она дёрнулась, будто лизнула батарейку и ладонями откинула за спинку стула длинные рыжеватые волосы. А сидела она за первой партой. Монахов в который раз убедился, что у девушек очень чуткий слух. Чуткий, когда дело касаётся интересов и чувств. К белиберде и околесице он глух и въедлив.

– Теперь составим список добровольцев, – продолжила Инга Кирилловна и села за стол. – Чтобы было проще, выберем тех, кто не поедет. Поднимите руки.

«Лес рук» выжгли напалмом, не поднялась ни одна. Что ни говори, а психиатрическая лечебница всегда остаётся местом романтизированной фантасмагории на почве фанатизма и скотобойни. «Бытовые сказки для травмированной психики современных подростков», – как однажды говаривал Костя, подражая при этом манере речи их школьного психолога. Стоит сказать, что психолог читал нотации самозабвенно, долго и беспрерывно щёлкая ручкой. По всей видимости отбивал себе ритм.

Лёня со смесью надежды и горечи покосился на товарища. Тот сделал круглые глаза и медленно покачал головой из стороны в сторону. На недоумение Костя просто пожал плечами, но для верности дал Лёне лёгкого тычка под бок.

– Не спорь, это важно, – прошептал Аргентин. – Позже всё тебе поясню.

Лёня вздохнул и согласно кивнул, мол, поговорим ещё. И тоже ткнул друга в ответ локтем.

Классная руководительница не спешила и не настаивала. Казалось, что её вовсе не заботит количество людей, которое могло бы отказаться от поездки. Она оперлась подбородком о ладонь и другой рукой задумчиво накручивала на палец локон косой чёлки. Можно было подумать, что всё её внимание поглощено нескончаемой репетицией гимнасток на поле. Она даже вздувала губами и еле слышно издавала: «Пум-пум-пум».

Когда класс начал недовольно ёрзать, покашливать и наигранно громко вздыхать, с первых пар встала девчонка с медными волосами и тактично позвала учителя:

– Инга Кирилловна..?

Учительница резко обернулась на девочку и осмотрела класс, потом снова повернулась к окну и продолжила своё наблюдение.

Девочка не сдавалась:

– Инга Кирилловна, может вы скажете… что-нибудь?

– Хм, сказать?.. – с сомнением в голосе ответила учитель. – Понимаешь ли, Дашенька, я вот в толк никак взять не могу. Пути господни неисповедимы и все мы равны перед гласом рассудка, во всяком есть толика бескорыстной доброты. Ох, но что-то мне подсказывает, что его методика коллективного воспитания, да простит меня Екатерина Альбертовна, хромает на все ноги, что у неё есть. Таким темпом создания божьи и споткнулись в тартарары. В идиллию красного яблока пробрался чешуйчатый червяк.

Учитель якобы устало прикрыла глаза ладонью и слишком глубоко вздохнула. Всё бы хорошо, да только маленькой рукой намёка не прикроешь, который Лёня видел на уголках искривлённых губ. Мальчик покачал головой. Его друг тихо хмыкнул.

Даша сначала подняла одну бровь, потом вторую. Сморщила лоб. Вдруг её осенило и она кинула взгляд на последнюю парту. Костя сидел с каменным лицом, скрестив руки на груди. Лёня возвёл очи горе к потолку.

На мальчиков стали коситься. Кто-то ухмыляясь, кто-то проводя рукой по лицу, но постепенно весь класс сомкнулся взглядами на задней парте. Монахов с достойным похвалы усердием рассматривал ногти на левой руке.

Балагурами друзья были в детстве. Их сатанинские выходки остановились на подрыве школьной канализации, когда бачки унитазов бурлили и бурно извергались накопившимся за срок использования «негодованием». Бывали шалости и поменьше, и побольше. В чём-то ребята не были виноваты вовсе, а просто становились негласными соучастниками – то, что они могли просто проходить мимо никому и в голову прийти не могло. А то, что они не замешаны во всех бедах вовсе – и того подавно. Но, как говаривал им уборщик во время воспитательных отработок: «Вон оно как бывает, малышня, – сначала вы работаете на авто… нитет, авторитет, во. А потом ентот авторинтет уже работает на вас». Получите и распишитесь, кушайте, не обляпайтесь.

Куда позже подобное отношение их начало раздражать. Костя бросался в крайности и со своей знаменитой улыбкой всегда выходил сухим из воды. Разумеется, на них дико ругались, ещё громче кричали, но сделать ничего не могли. Взрослые долбились в закрытые ворота, осадная конструкция из морали и педагогических увещеваний неизменно, раз за разом терпела крах. Аргентин очень не любил авторитетов. Да и Лёня, в общем-то, тоже. Как и всякие подростки они пытались отыскать этот «авторитет» в самих себе. И как всякие подростки – не совсем понимали зачем он нужен, что из себя представляет и где его найти. Вскоре интерес к этому пропал. Зато появился авторитет, да. С весьма подпорченной репутацией.

– Червяки едят только те яблоки, что смилостивились упасть, – медленно, ни к кому конкретно не обращаясь сказал Костя. Смотрел он тоже, собственно, в никуда. – На такое яблоко и человек польстится, даже если не голодный. Проблема-то не в червяке, Инга Кирилловна, а в человеке. Ведь каким бы отвратительным червяк не был – двуглавым, к примеру, – не он виновник гравитации. И безволия.

Аргентин и классная руководительница встретились взглядами. Смотрели друг на друга долго, не отводя глаз. Видно было, что это игра, правила которой никто, кроме них не знает. Одноклассники перешёптывались, Даша закатила глаза, одними губами пробормотав: «Фигляр». Её беспокоило, интересовало и раздражало, как и всех девчонок то, что она всеми силами пыталась отвергнуть. И неважно в отношение чего или кого эта смесь чувств направлена. Ехидные взгляды этот клубок лишь раззадоривали, поэтому девочка села на место и демонстративно упёрлась взглядом в доску. Расплывшегося в дебильной ухмылке Лёню и – уж тем более! – Аргентина она наблюдать не желала. А образ нужно держать в узде. Не нервничать же по пустякам.

– Допустим, ты прав, – медленно проговорила Инга Кирилловна, корпусом развернувшись к классу и скрестив пальцы. – Допустим виновен не червяк. И, теоретически, не ядовит. Только зачем ему лезть в упавшее яблоко? Ради гипотетического любопытства?

– Разнообразить рацион, – так же медленно ответил Костя. – Моцион в почве скудный, не позволяет питать голову и расти над собой. Давеча он, теоретически, разгрыз орешек познания и обзавёлся метафизическим мозгом. И пошёл познавать мир. Быть может, даже привнести в него лучшее. Ведь будучи червяком, он гипотетически догадывался о своём мерзком внешнем виде. А в яблоко залез, предостерегая глупого человека о том что запретный плод прежде сладок, а уж после запретен. Теоретически.

Если бы молчание продлилось ещё дольше, Лёне было бы жаль их одноклассников. В частности светловолосую особу на первой парте, у которой (от абсурдности ли диалога?) глаза закатывались всё чаще и размашистей. Пришлось даже лицо рукой прикрыть. Но, о диво, молчание долго не продлилось. Инга Кирилловна легко и решительно смахнула чёлку с лица и фыркнула.

– Да уж, Аргентин и Монахов… Вы мастера на всякого рода нелепицу, – она по-доброму улыбнулась и завозилась над столом, прибирая бумаги. – Но по-хорошему прошу, – оставьте забавы и даже их гипотетическо-теоретические, – на этом моменте она насмешливо смерила Костю взглядом. – Возможности их реализации. Последствия могут быть… плачевными для всех.

– Ну что ж, мы изверги какие-то? – вставил слово Лёня и переглянулся с Костей. Тот лихо подмигнул, а от его прокурорской мины не осталось и следа.

В друзей уткнулись два красноречивых взгляда. Один от учителя, другой от Даши. И на оба они тихо фыркнули.

***

– Технически весь этот процесс представляется так: ты, как субъект, должен прочувствовать то, чего желаешь добиться от объекта, сиречь того, на чём чертишь руну. Процесс не сложный, но требует большой концентрации на смысле того, какого результата ты желаешь достичь.

Лёня взвыл и откинул голову на спинку дивана. Он уже жалел, что обратился к другу с объяснениями. Прекрасно зная Костю и его тягу к сложноподчинённым предложениям, от которых сквозит не столько разумностью, сколько менторским тоном, он должен был к подобному подготовиться. Должен был, но как всегда переоценил свои силы.

Аргентин смерил товарища задумчивым взглядом и покачал головой.

– Ладно уж, – мальчик слез со спинки кресла и протянул руки к блокноту. – Покажу на примере, больно нужны мне твои подвывания раненого… хм, баклана.

Лёня попытался достать друга ногой и несколько раз быстро дёрнул голенью. Сопротивления стопа не ощутила, так что мальчик приподнял затылок и прищурился правым глазом на друга. Тот насмешливо осматривал его с головы до ног и забирался обратно на спинку большого кресла. Быстро и ловко, животом к верху.

– «Как таракан», – в мыслях буркнул Монахов и скосил взгляд в сторону камина. Полукруглый, снизу пузатый, как бочонок квашенной капусты, кирпичный исполин утыкался трубой в сводчатый деревянный потолок. На трубе висели скрещенные мечи. Монахов задумчиво изогнул брови.

– Слушай, – мальчик медленно водил глазами по искусно завитым спиралью гардам. – Давно спросить хотел. Где теперь фехтованием занимаешься? Помнится, твой «сэнсэй», – здесь он не отказал себе в удовольствии и гаденько загнусавил, – пропал два года назад. Прям вслед за Дмитрием Аст… Астол… тьфу, ну и зачем так над людьми издеваться?

– Астольфовичем, – поправил Костя, перестав шуршать страницами в блокноте. – Сам не знаю, Лео, на что такие имена. Им пора бы кануть в Лету, наряду с популярностью длинных имён в «фэнтези» во времена «девяностых».

Мальчик замолчал и тоже уткнулся взглядом в элемент декора. Камин друзья разожгли по пришествию. Блески от пламени весело перебегали с лезвия на гарду и навершие уже давно.

– Что забавно, – фыркнул Костя, – у него были брат и сестра. Брата звали Руджеро, а сестру – Мелисса. Только вот, с братом они поссорились, а тётя их не примирила. Так и исчезли.

– Что же касается тренировок… – через некоторое время мальчик продолжил. – Я год занимался один, всячески избегая приглашений в другие клубы. У моего, как ты его назвал, «сэнсэя» – целая компания по интересам собралась по всему региону. Почти всех их я знаю лично, некоторых по рассказам учителя. Так меня они доконали, особенно те, что постарше, ты бы знал. В итоге, протекции ради, и чтобы отвязались наконец, записался полгода назад, – посмеёшься, – к одной женщине в клуб кэндо. Так там и не был.

Костя с удовольствием отметил, что озадаченное лицо Монахова всё ещё способно вызвать в нём ребяческий восторг.

– Это же… – Лёня прокашлялся. – Неожиданно. Ты об этом стиле отзывался не в лучшем свете.

– Поверь, вкус здесь роли не играет. Дело в комфорте – зато теперь мне не досаждают с надоевшими вопросами. Так что всю свою скептичность относительно данных… плясок с бамбуковыми палками я готов опустить. Ко всему прочему, есть там одна наша общая знакомая, которой только повод дай – мигом в меня перчатки полетят.

Лицо Монахова олицетворяло саму суть слова «неведение». Костя снова прыснул в ладонь и немного отвёл её в сторону, открывая другу зубоскалящую ухмылку.

– Ты думаешь, что я нашу классную отличницу просто так зову «Великое бедствие кэндзюцу»?

– Как она тебе ещё голову не открутила..? – Лёня решил сменить позу и удовлетворённо выдохнуть. Жар от камина приятно защекотал подмёрзшие пятки, по телу мальчика скопом пробежали мурашки.

Костя молча пожал плечами. Он и сам не знал. Отношения с людьми у него были сложными, он считал пустым делом растрачиваться на эмоции и делать вид, что ему интересны проблемы других. Конкретные цели, которых он желал достичь, как ему казалось, с людьми никак не взаимодействовали. Что в свою очередь значило: обращать на них должного внимания не стоит. Мальчик искренне не понимал, к чему вся эта напускная горячность и чувственность, которая его так задевала порой и тревожила при общении с другими. Едва возникали разногласия в любом вопросе, он разводил руками в стороны и оставлял реплики без комментария, особенно если они казались ему простыми, «без изюминки». Вникать в суть ему было без надобности, ведь он считал своё мнение неприкосновенным, а себя – всеосознанной личностью, которая может сбить спесь с любого. К сожалению, кроме самого себя.

Тщеславная искра тлела и возгоралась, а мальчик настойчиво это игнорировал. В методе самоанализа и самокритики он считал себя сродни архату². «Себя занижать нельзя, – любил повторять он. – Ни в коем случае. Ведь если перед человеком стоят глобальные цели, то проще контролировать ситуацию, находясь на вершине. Лягушка в колодце всего неба не видит». А цели перед ним стояли, и корни их уходили так же далеко, как если бы он взращивал Иггдрасиль. Кстати, о целях…

Аргентин внимательно вгляделся в символы, которыми были испещрены страницы блокнота. Красивые штрихи, элегантные завитушки – всё было там, где и должно было быть и именно в том виде, в котором должно было присутствовать. Отец никогда не ругал его за каллиграфию, он никогда и слова не говорил насчёт его чистописания. Но также он его и не хвалил. Лишь пасмурно качал головой, тряся белёсыми, зачёсанными назад, волосами. Он грустно улыбался и лишь похлопывал сына по плечу, отвечая на показанные Костей «успехи». Мальчик злился. Он не понимал, почему на него смотрят так… сочувственно. Словно одними глазами говорят: «Ничего. Вырастешь – поймёшь. Всему своё время, а тебе его нужно, пожалуй, даже больше, чем другим. Горячая кровь, да..?».

Он долго и муторно объяснял Лёне, в чём смысл этих рун. Монахов в детстве и сам видел, как Дмитрий Астольфович творил с их помощью нечто такое, что ему, как ребёнку, казалось сказочным. Необъяснимым. Притягательным. Костя объяснял ему правильно: важно не только начертание, но и вкладываемый смысл. Смысл шёл даже впереди всего прочего. Лёня видел, как при этих словах Костя корчился, изображая непредвзятость и безразличие. И был бы рад не раз сказать ему, мол, хватит врать самому себе, что он и сам всё понимает. А соглашаться с тем, что с «вершины» не замечает мелочей – не хочет из-за подростковой вредности. Но Монахов молчал. Он верил в друга и понимал, что словами тут мало поможешь. Проблемы – на то и проблемы, что преодолеть их должен каждый сам, единолично. С мастерством человека создавать эти проблемы собственноручно – тем более. А Костя злился, отвергал… но понимал, что согласиться со своей дуростью придётся. Иначе его «глобальные цели» – лишь пшик и не больше.

Аргентин глубоко вздохнул, выдохнул и чертыхнулся. Бросил блокнот на кофейный столик и задумчиво посмотрел на пол, через плечо. Оттолкнувшись ногами от мягкой сидушки кресла, он перекинул ноги за спинку и встал.

Деревянный пол отдавал приятной прохладой. То, что нужно. В самый раз, чтобы освежить голову и проветриться от сумбурных мыслей. Он лёг на спину, подложил руки под голову и сквозь ножки кофейного столика уставился в огонь. Лёня в вытянутых на всю длину руках вертел блокнот.

– Как же так получилось, что в нашем мире существует такая вещь? – спросил Монахов, перестав крутить блокнот в разные стороны. – Откуда эти руны?

Языки пламени весело играли в салки, красовались рыжиной и дразнились, кусая теплом пятки. Костя прочистил горло. Он знал, что Лёня понимает его любовь к разглагольствованиям и очень друга за это ценил – тот всегда предоставлял ему возможность высказаться и был отличным слушателем. Ему, пожалуй, несправедливо повезло. Мальчик улыбнулся.

– Отец мне говорил не много, – таинственно начал он. – Но из его слов следовало одно – что эти руны пришли в наш мир как бы случайно. Они здесь имеют свою силу, которая полностью им не принадлежит. Якобы всё из-за того, что наш мир писан и ограничен другими правилами. Символика нашего мира отличается от этих рун, поэтому они не могут полностью раскрыться. Другой вопрос – откуда тогда они здесь? Я не знаю. Могу лишь догадываться. Возможно их принёс кто-то, кто жил давным-давно… или даже жив до сих пор. Возможно, их привнёс в этот мир сам отец. Но может быть и такое, что их принесла моя мать.

– Я о ней почти ничего не знаю, – через некоторое время ответил мальчик на безмолвный вопрос. – Даже имени. Сказать, что я не интересовался – не могу. Отец старательно избегал ответов и сам не распространялся. В итоге я… не потерял интерес, нет. Просто сдался. Отец любил повторять, что всем вопросам – своё время.

Поэтому я задался другими. Например, почему именно руны? В нашем мире тоже есть нечто подобное, но оно имеет другой смысл и иную окраску. И касается скорее вопроса моралистики и философии в целом. Искусство слова, мастерство написания – для нашего мира это нечто другое, и если сравнивать с рунами… одновременно едино и различно. Едино по смыслу, различно по силе. Ведь, как ни смешно, смысл в слова вкладывается меньший, оттого и силы нет. Или же наша письменность не схожа по виду и форме с той, которой наш мир «прописан». Либо кто-то наш мир от такой способности ограничил, либо мы её осознанно растеряли. Но тогда возникает уже другой вопрос, на который я ответа не знаю. Значит ли всё это, что наш мир – не единственный? И зачем его было ограждать от рун?

Оба мальчика уставились в потолок. Смотрели, в общем-то, в никуда. Каждый задумался о своём, то и дело возвращаясь к одному началу. Мир – беспримерно сложная штука. Если их не один, а множество – то как вообще им найти ответы на интересующие вопросы? Не меркнет ли значимость всего сущего на фоне малозначимых мелочей или незначительных сущностей? Много сложных вопросов посещали их молодые, пылкие умы. Но увы, одно будет схожим во всех мирах, – как ни крути, ответов всегда меньше вопросов. Этакий закон ассиметричности. На один ответ – два вопроса, на одну античастицу – две частицы. Молодость ошибок не прощает, что правда, но ничто не мешало двум друзьям смешивать в голове всё, что попадалось им под руку. От «Чего бы мне съесть сегодня на ужин?» до «Можно логосом феории постичь алетейю³?»

Так они пробыли в тишине без малого час. А чуть позже оба заурчали животами. Лень пробирала насквозь, так что друзья нехотя передвигаясь, перенесли кагал⁴ из двух лиц на кухню. И загремели тарелками. Вечеря перетекла в неспешный ужин, где работали в основном ртом и руками. Вопросы и ответы остались на время за бортом. Но лишь на время.

– Что там с… – Лёня зашкрябал вилкой по тарелке, пытаясь насадить на неё как можно больше зелёного горошка. – С… чтоб вас черти драли! – с психбольницей!