«Безбилетный пассажир» kitobidan iqtiboslar, sahifa 2

Когда моей дочке Ланочке было пять лет, я повел ее в зоопарк. Посмотрели мы птиц, слонов, обезьян. А к хищникам я решил ее не водить: маленькая девочка, еще испугается.— А почему вон туда не идем? — спросила Ланочка. — Мы там не были.— Там львы, тигры, волки, — сказал я. — Да ну их, они злые.— Нет, пойдем. Пусть они тоже на меня посмотрят.Она пришла не на зверей смотреть, а себя им показать. Женщина — в любом возрасте женщина.

Русский – это не особая примета! Русский – это национальность!

— Что вы хотели сказать этим фильмом?

— Ничего не хотели. Это просто лекарство против стресса.

Друзей теряют только раз

И, след теряя, не находят.

А человек гостит у вас,

Прощается и в ночь уходит.

А если он уходит днём,

Он все равно от вас уходит.

Давайте же его вернём,

Поговорим и стол накроем.

Весь дом вверх дном перевернём

И праздник для него устроим…

Г. Шпаликов

Набоков писал, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями. А мне кажется, жизнь — полустанок: ехал в поезде, сошел на полустанке, потом поедешь дальше. Только пока ты на полустанке, ты не помнишь предыдущего пути и не знаешь, что будет потом. А там, в поезде, ты снова встретишь тех, кого хочешь встретить… Мне повезло, я хочу встретить многих.

Мне особенно запомнился мексиканский режиссер и актер Фернандес. Он был знаменит тем, что очень остро реагировал на критику и трех критиков уже пристрелил. Прочитает рецензию, обидится, подстрелит критика и уезжает в Аргентину… Когда обида проходит, он возвращается, платит штраф и снова снимает фильм.

Вставляем умные реплики «со смыслом» — сразу становится очень скучно.

А вот пианино у меня не было, и с Петровым, и с Канчели мы работали на «Мосфильме». Каждый раз, записав в студии музыку к фильму, я ее переписываю на кассету и дома прослушиваю. Музыку Петрова Булька слушал спокойно, а вот музыку Канчели… Пришли мы с Гией как-то раз ко мне после записи музыки к «Слезы капали», я поставил кассету — Булька поднял морду и тоненько завыл.

— Гия, смотри, Бульке не нравится, — сказал я.

— Если Бетховена на площади завести, толпе тоже не понравится, — сказал Канчели. — Булька у тебя с детства слушает всякую муру. Воспитал собаку на ширпотребе и примитиве.

— Я извиняюсь, но под Чайковского и под Равеля он у меня спит.

— Это девятнадцатый век. А ты ему Шнитке поставь — сразу завоет.

У меня была пластинка Шнитке. Я поставил — под Шнитке Булька положил морду на лапы и задремал. Канчели достал из кармана кассету:

— А вот это поставь.

Это была его музыка к «Королю Лиру». Я поставил — Булька немедленно проснулся и завыл.

Поведение Бульки задело Канчели за живое. На следующий день он принес запись Губайдуллиной:

— Давай это поставь.

Поставили. Булька не реагирует.

— А это? — поставили запись Артемьева. Булька спит.

Канчели поставил кассету с записью своей симфонии. Булька немедленно завыл.

— Твой Булька такой же садист, как ты, — сказал Канчели и ушел.А вечером позвонил:

— Я подумал и понял. Булька не садист, у него просто очень хороший вкус. Моя музыка ему нравится, и он под нее поет. Так что передай Бульке, что я извиняюсь.

Полярник двадцать пять лет проработал поваром на разных станциях и за это время ни разу не был в отпуске на материке — копил деньги. И вот теперь собирался купить дом в Крыму, машину, жениться.

— И буду на участке редиску сажать. И розы.

— А если кирпич на голову?… — спросил матрос. — Получится, что ты вообще не жил, только вкалывал!

— Ну, упадет так упадет. Значит, судьба, — усмехнулся повар. — Но вот в чем ты не прав — это что я не жил. А я жил. И у меня все это было — и жена симпатичная, и уютный домик, и розы.

— Где это у тебя было?

— Здесь, — повар постучал себя по лбу. — В голове.

— Да ну, — фыркнул матрос, — дед туфту несет, а я уши развесил!

— Каждому свое, пацан, — сказал повар. — Вот если твою черепушку вскрыть, что мы там найдем? Женский половой орган и бутылку.

Между прочим. В двадцатых годах в Грузии за национализм посадили почти всех ведущих писателей и поэтов. А молодого прозаика К. Г. не посадили. Ему стало обидно, он надел черкеску, папаху, сел на лошадь и стал гарцевать перед окнами здания ЧК.

Из окна выглянул усталый от ночных допросов председатель ЧК:

— Иди домой, Котэ! — сказал он. — Тебя никто за писателя не считает!