Даниэль Деронда

– Буду чрезвычайно благодарна за возможность услышать худшее, – ответила Гвендолин, постепенно приходя в себя. – Осмелюсь признаться, что учили меня крайне плохо, да и таланта нет – одна лишь любовь к музыке.

Гвендолин сама удивилась последним своим словам, особенно если учесть, что такая мысль никогда прежде на ум ей не приходила.

– Да, правда: хорошего обучения незаметно, – спокойно подтвердил герр Клезмер. Женщин он любил, однако музыку любил больше. – Впрочем, нельзя утверждать, что дарование полностью отсутствует. Поете вы чисто и обладаете неплохими данными, вот только звуки извлекаете неправильно, да и музыка, которую исполняете, вас недостойна. Вокальная линия показывает низкую степень развития культуры – топчется на месте и выражает страсти и мысли людей с ограниченным кругозором. В каждой фразе такого пения слышна самодовольная глупость. Ни единого проблеска глубокого, таинственного чувства, ни единого конфликта, ни единого прорыва к высокому обобщению. Слушая подобную музыку, люди мельчают. Спойте что-нибудь более значительное. Тогда я пойму.

– О, только не сейчас. Когда-нибудь потом, – отказалась Гвендолин, чье сердце не выдержало широты горизонта, внезапно открывшегося перед ней.

Для молодой леди, стремившейся блистать повсюду и покорять всех, подобный опыт в самом начале карьеры мог оказаться катастрофическим. Однако Гвендолин не желала вести себя глупо, а мисс Эрроупойнт помогла выйти из затруднительного положения, уверенно подтвердив:

– Да, лучше когда-нибудь потом. После критики герра Клезмера требуется не меньше получаса, чтобы собраться с духом. Лучше попросим поиграть его самого: пусть покажет, что такое хорошая музыка.

В качестве достойного восхищения образца герр Клезмер исполнил собственное произведение под названием «Freudvoll, leidvoll, gedankenvoll»^[7] – пространную фантазию, выражавшую не слишком очевидные музыкальные идеи. Исполнитель извлекал из фортепиано столько разнообразия и глубины страсти, сколько позволяет этот умеренно отзывчивый инструмент. Наделенные магической властью пальцы оживляли костяные клавиши и деревянные молоточки, заставляя струны отвечать то взволнованной и трепетной, то томительной речью. Несмотря на уязвленный эгоизм, Гвендолин почувствовала силу по-настоящему талантливой игры; скрытые от посторонних глаз слезы унижения постепенно сменились волнением, и на миг она сделалась отчаянно безразличной к собственной неудаче и была готова посмеяться над своим исполнением. Глаза заблестели, щеки слегка зарумянились, а с языка так и рвались саркастические замечания.

– Прошу вас снова спеть для нас, мисс Харлет, – обратился к Гвендолин молодой Клинток, сын архидиакона, которому выпала честь сопровождать ее к столу, едва герр Клезмер закончил выступление. – Подобная музыка словно создана специально для меня. Никогда ничего не понимал в этой безупречной игре. Похоже на банку с пиявками, где не видно ни начала, ни конца. А ваше пение готов слушать весь день.

– Да, мы будем рады услышать что-нибудь популярное. Еще одна песня в вашем исполнении позволит отдохнуть, – поддержала Клинтока миссис Эрроупойнт, с самыми любезными намерениями оказавшаяся рядом.

– А все потому, что вы стоите на низшей ступени культурного развития и обладаете ограниченным кругозором: мне только что об этом сказали, а также о том, насколько плох мой вкус, – и теперь я испытываю глубокие страдания. А страдания никогда не бывают приятными, – ответила Гвендолин, не обращая внимания на миссис Эрроупойнт и с сияющей улыбкой глядя на молодого Клинтока.

Любезную хозяйку задела проявленная грубость, однако она ограничилась простым замечанием:

– Что же, не будем настаивать на том, что неприятно.

Между тем гости разбились на мелкие группы и вели непринужденные беседы, и миссис Эрроупойнт, увидев, что ее внимание никому не требуется, с облегчением села в кресло.

– Рад, что вам понравилось наше общество, – заметил молодой Клинток, довольный возможностью побеседовать с Гвендолин.

– Чрезвычайно понравилось. Кажется, здесь всего понемногу и ничего в изобилии.

– Довольно двусмысленная похвала.

– Только не для меня. Люблю, когда всего в меру: например, немного абсурда – это очень забавно. Приятно видеть нескольких странных людей, а вот когда их много, становится скучно.

(Слушая этот диалог, миссис Эрроупойнт уловила в речи Гвендолин совершенно новую интонацию и вновь ощутила сомнение в ее интересе к безумию Тассо.)

– Считаю, что прежде всего здесь недостает крокета, – признался молодой Клинток. – Я редко приезжаю, но если бы проводил в доме отца больше времени, то обязательно вступил бы в крокетный клуб. Слышал, что вы уже присоединились к сообществу стрелков из лука. Поверьте, однако, что крокет – игра будущего. Жаль только, что она еще недостаточно воспета. Один из наших лучших студентов сочинил о крокете поэму в четырех песнях – такую же прекрасную, как произведения Поупа^[8]. Я уговариваю его опубликовать шедевр. Поверьте, вам еще не доводилось читать ничего лучше.

– Завтра же начну учиться играть в крокет. Займусь им вместо пения.

– Нет-нет, ни в коем случае! Но крокетом все-таки займитесь. Если хотите, я пришлю поэму Дженнингса. У меня есть рукописная копия.

– Он ваш близкий друг?

– Достаточно близкий.

– Ну, если всего лишь «достаточно», то, пожалуй, не надо. А если все-таки пришлете, то обещайте не допрашивать и не требовать ответа, какая из частей понравилась мне больше остальных, потому что нелегко понять поэму, не прочитав, так же как понять проповедь, не услышав.

«Несомненно, эта девушка непроста и настроена саркастически, – подумала миссис Эрроупойнт. – Разговаривать с ней надо осторожно».

Тем не менее Гвендолин продолжала получать приглашения на обеды и ужины, во многом благодаря Кэтрин. Досадный инцидент у фортепиано пробудил сожаление в нежной душе мисс Эрроупойнт, которая, ввиду занятости матушки, ведала всеми приемами и визитами.

Глава VI

Надменная критика обрекла Гвендолин на новые страдания. Она никогда не призналась бы, что болезненно переживает очевидное музыкальное превосходство мисс Эрроупойнт, а потому не имеет возможности оспорить мнение герра Клезмера. И еще меньше она была готова признаться даже самой себе, что при каждой встрече с мисс Эрроупойнт в душе рождалось непривычное чувство зависти. Гвендолин завидовала вовсе не богатству, а тому обидному обстоятельству, что девушка, чью внешность вы не смогли бы описать иначе, как заурядная – средний рост, мелкие черты, невыразительные глаза и землистый цвет лица, – тем не менее обладала несомненным умственным превосходством и утонченным музыкальным вкусом. Эти качества не позволяли навязать ей чужое мнение и вызывали благоговейный трепет как перед недостижимым уровнем исполнения, так и перед независимостью суждений. Эта невзрачная с виду молодая леди двадцати четырех лет от роду, на которую вряд ли бы кто обратил внимание, не зовись она «мисс Эрроупойнт», по всей видимости, была убеждена, что умения мисс Харлет не превышают среднего уровня. И убеждение это оставалось скрытым от посторонних глаз, поскольку неизменно пряталось за безупречной любезностью манер.

Однако Гвендолин не любила задумываться о фактах, выставлявших ее в неблагоприятном свете. В отсутствие герра Клезмера (а он часто ездил в Лондон), вдохновленная нескрываемым восторгом, с которым ее пение было встречено в Брэкеншо-Касле, «Пихтах» и других домах округи, Гвендолин быстро восстановила пошатнувшееся было самообладание, ибо считала одобрение более заслуживающим доверия, чем порицание, и не страдала изнуряющим стремлением достичь не востребованного соседями, абстрактного совершенства. Возможно, было бы опрометчиво утверждать, что мисс Харлет обладала чем-то необыкновенным; необыкновенными были лишь грациозные движения и определенная дерзость, придававшая пикантность обыкновенному эгоистичному честолюбию, незаметному при нескладной внешности. Полагаю, что сами по себе эти качества не определяют внутреннего стремления к превосходству, а лишь влияют на способ, которым оно достигается, особенно если стремлением к превосходству обладает девушка, чье рвение к исключительности сопровождается безупречной родословной и унизительной нехваткой денег. В душе Гвендолин активно противилась ограничениям, обусловленным финансовым положением семьи, и с готовностью смотрела сквозь собственные обязательства, словно руководствовалась самыми смелыми теориями. Однако в действительности она вовсе не предавалась подобным размышлениям и при случае открестилась бы от любой преданной идее или практической реформе, безжалостно ее высмеивая. Ей доставляло удовольствие чувствовать себя особенной, однако кругозор ее соответствовал кругозору элегантных романов, героиня которых изливает в дневнике полную неясной силы, оригинальности и противоречий душу, в то время как жизнь ее спокойно течет в принятом светским обществом русле. А если вдруг случайно она забредает в болото, то вся драма заключается в том, что на ногах оказались атласные туфельки. Таковы строгие ограничения, наложенные природой и обществом на поиски ярких приключений ради того, чтобы душа, сгорающая от несовершенства мироздания и готовая бросить в костер саму жизнь, все-таки оставалась пленницей в сетях светских правил и не совершала исключительных поступков.

С опасностью столь банального исхода Гвендолин столкнулась уже в первую зиму жизни в Оффендине; не спасла даже новизна обстоятельств. Она ясно сознавала, что не желает вести такую же пресную жизнь, какую вели обычные молодые леди, однако не представляла, каким образом наладить иное существование и что предпринять ради достижения свободы. Оффендин оставался бы хорошим фоном, если бы вокруг что-нибудь происходило, однако соседи не соответствовали данному условию.

Помимо осознания силы собственной красоты визиты к соседям не доставляли радости, и, возвращаясь домой, Гвендолин заполняла пустые дни обычными, немудреными девичьими делами и затеями. Самым открытым утверждением собственной исключительности стал отказ от занятий с Эллис (на том основании, что невежество для девочки более естественно). Вместо уроков Гвендолин привлекла сестру, а также мисс Мерри и призванную прислуживать всем дамам горничную, к созданию различных театральных костюмов. Хотелось заранее подготовиться к возможным в неопределенном будущем шарадам и пьесам, которые она собиралась организовать силой собственной воли и изобретательности. Сама Гвендолин никогда не выступала на сцене, лишь в школе участвовала в живых картинах, однако не сомневалась, что способна играть хорошо. Побывав раз-другой в «Театр Франсэ» и услышав, как мама говорит о Рашель^[9], Гвендолин, размышляя о своей будущей судьбе, порою задавалась вопросом: а не стать ли актрисой подобно Рашель, тем более что красотой она, безусловно, затмевала худую иудейку? Тем временем дождливые предрождественские дни прошли в приятных хлопотах. В греческих, восточных и других костюмах мисс Харлет позировала и произносила монологи перед домашней публикой. Для более громких аплодисментов позвали даже экономку, однако та повела себя недостойно, заметив, что молодая госпожа больше похожа на королеву в собственном платье, а не в этой мешковатой тряпке и с голыми руками. Второй раз ее не пригласили.

– Я так же хороша, как Рашель, мама? – спросила однажды Гвендолин, после того как выступила перед Анной в греческом платье, исполнив несколько трагических монологов.

– Руки у тебя красивее, чем у Рашель, – ответила миссис Дэвилоу. – Твои руки смотрятся великолепно, Гвен. Но голос не так трагичен, как у нее. Не хватает глубины.

– Если захочу, смогу брать и низкие ноты, – с готовностью ответила Гвендолин и тут же решительно добавила: – Но, по-моему, высокий голос звучит более впечатляюще. В нем больше женственности, а чем женственнее героиня, тем трагичнее кажутся ее отчаянные поступки.

– Возможно, в этом что-то есть, – вяло согласилась миссис Дэвилоу. – Вот только не понимаю, что хорошего в том, чтобы у зрителей стыла кровь. А если так уж необходимо совершить что-нибудь ужасное, то лучше предоставить это мужчинам.

– Ах, мама, до чего же ты прозаично мыслишь! Можно подумать, что все великие, прославленные поэзией преступления не совершены женщинами! На мой взгляд, мужчины – жалкие осторожные существа.

– Пусть так, но ты, дорогая, боишься остаться ночью одна. Так что не думаю, что когда-нибудь отважишься на преступление. Слава богу!

– Я говорю не о реальности, мама, – нетерпеливо возразила дочь.

Но в эту минуту миссис Дэвилоу пришлось отлучиться по неотложным хозяйственным делам, и Гвендолин тут же обратилась к кузине:

– Анна, попроси у дяди позволения поставить у вас дома несколько шарад. Мистер Мидлтон и Уорхэм тоже смогут принять участие. Мама говорит, что нехорошо приглашать мистера Мидлтона сюда для обсуждения и репетиций. Он, конечно, неповоротлив, но ведь всегда можно подобрать подходящую роль. Попроси, а не то придется просить мне.

– О, только не раньше, чем приедет Рекс. Он такой умный, такой милый! Даже может изобразить Наполеона, который стоит на морском берегу и смотрит вдаль. Ну просто вылитый Наполеон! Рекс может сделать все, что угодно.

– Ни капельки не верю в твоего Рекса, Анна, – со смехом возразила Гвендолин. – В итоге он окажется похожим на те убогие сине-желтые акварели, которые ты развесила по стенам в своей комнате и боготворишь.

– Что же, сама увидишь. Я, конечно, плохо понимаю, что значить быть умным, но он уже получил стипендию, а папа сказал, что скоро получит средства на научные исследования. И в шарады играет лучше всех. Он умнее мистера Мидлтона и остальных, а мистера Мидлтона ты называешь умным.

– Мистер Мидлтон умен точно так же, как ярок потайной фонарь. К тому же артистичен как палка. Если вдруг придется воскликнуть: «Будь проклята моя душа, но я ее люблю!» – то он произнесет фразу точно таким же голосом, каким говорит: «На этом второй урок закончен».

– Ах, Гвендолин! – воскликнула Анна, пораженная столь нелестным отзывом. – Очень нехорошо говорить так о человеке, который искренне тобой восхищен. Я однажды услышала, как Уорхэм сказал маме: «Мидлтон явно сохнет по Гвендолин». Мама очень рассердилась, но я знаю, что это значит: так они в колледже говорят о том, кто влюблен.

– А я чем могу помочь? – презрительно отозвалась Гвендолин. – Будь проклята моя душа, если я полюблю его.

– Речь не о любви. Думаю, папа этого и не захотел бы. К тому же Мидлтон скоро уедет. Просто мне очень грустно, когда ты над ним смеешься.

– Что же ты со мной сделаешь, когда я стану смеяться над Рексом? – лукаво уточнила Гвендолин.

– Но, дорогая, ты ведь так не поступишь, правда? – воскликнула Анна со слезами на глазах. – Я не вынесу твоего пренебрежения. В нем действительно нет ничего нелепого. Только ты способна найти в человеке что-нибудь странное. До тебя никому в голову не приходило, что можно высмеивать Мидлтона. Все говорили, что он хорош собой и обладает безупречными манерами. А я всегда его боялась из-за учености, черного облачения и дяди-епископа. Но обещай, что не станешь насмехаться над Рексом, – закончила Анна, с трогательной мольбой взглянув на кузину.

– До чего же ты мила! – растаяла Гвендолин, прикоснувшись к нежному подбородку Анны. – Даже не хочется делать ничего такого, что может тебя обидеть. Особенно если Рекс все устроит – шарады и прочее.

Когда наконец Рекс Гаскойн приехал на рождественские каникулы, оживление, внесенное им в жизнь Оффендина и пасторского дома, а также заинтересованное участие во всех начинаниях, заставили Гвендолин забыть о любых шутках. Рекс оказался замечательным молодым человеком с открытым сердцем и красивым лицом, очень похожим на отца и Анну. Умный, здоровый, добрый, он настолько умел ценить обычные невинные радости, что порок не обладал для него притягательной силой, а знания о низменной стороне жизни до такой степени выходили за рамки обычных интересов, что даже не вызывали глубокого отвращения. Порочные привычки представали в его глазах тем, «что делают некоторые ребята», «глупыми затеями», от которых лучше держаться подальше. На обожание Анны Рекс отвечал нежностью столь безраздельной, какую только можно ожидать от брата: большей любви он не знал.

Кузены постоянно проводили время вместе – то в одном доме, то в другом. Чаще выбор падал на Оффендин, предоставлявший больше свободы, а говоря точнее, позволявший Гвендолин полностью захватить власть в свои руки. Каждое ее желание становилось для Рекса заветной целью. Шарады не только устраивались в полном соответствии с ее планами, но и обогащались новыми, заранее не предусмотренными небольшими сценами, где Гвендолин пришлось выступать экспромтом. Все театральные опусы репетировались и исполнялись в Оффендине. Теперь, в присутствии несравненного, незаменимого Рекса, миссис Дэвилоу не возражала против участия мистера Мидлтона. Уорхэм сосредоточенно готовился к обязательным для поездки в Индию экзаменам и даже занимался с наставником из Вончестера, так что свободным временем не располагал. Целеустремленный молодой человек глубоко страдал под грузом любых познаний, кроме ответов на вопросы предстоящего экзамена.

Мистера Мидлтона уговорили сыграть несколько серьезных ролей, причем Гвендолин не уставала хвалить достойную зависти неподвижность его лица. Поначалу дружба мисс Харлет с Рексом отозвалась в душе викария болезненной ревностью, однако утешение пришло вместе с мыслью о естественной между кузенами, исключающей глубокую страсть родственной симпатии. Больше того, время от времени мистер Мидлтон воображал, что учтивое отношение к нему молодой леди свидетельствовало о тайной благосклонности, и перед отъездом из Пенникота подумывал сделать ей предложение, хотя прежде собирался держать чувства в тайне до тех пор, пока его положение не укрепится. Мисс Харлет, в свою очередь, в полной мере сознавала поклонение молодого священника с жидкими бакенбардами и жестким прямым воротничком и не имела ничего против. Она обращала к нему спокойный безжалостный взор и порождала сонм умеренно возбуждающих надежд, избегая прямого контакта.

Кое-кто может предположить, что молодой человек англиканских убеждений, наделенный чувством святости в отношении как великого, так и малого, редко смеющийся, кроме как из вежливости, и вообще не склонный называть вещи своими именами ввиду грубости последних, не сочтет достойной невестой девушку дерзкую, насмешливую, не обладающую необходимыми супруге священника добродетелями. Не менее логично предположить, что молодой человек, обладающий глубокими теологическими познаниями, должен бы осознать собственное несоответствие вкусу такой живой, подвижной молодой леди, как мисс Харлет. Но стоит ли всегда объяснять, почему факты не соответствуют умозрительным представлениям некоторых особ? Извиняться должны те, кто склонен к ложному образу мысли.

Что касается Рекса, он скорее всего проникся бы сочувствием к бедному Мидлтону, если бы знал о душевном конфликте безупречного викария, но молодой человек сам впервые влюбился и был так погружен в это чувство, что не замечал людей и окружающие предметы. Он вряд ли ясно видел перед собой Гвендолин, но безошибочно чувствовал все, что она говорила и делала, и знал, не поворачивая головы, когда она входила в комнату. К концу второй недели Рекс влюбился так сильно, что уже не представлял жизни без Гвендолин. Бедный юноша не видел препятствий. Собственная любовь казалась ему гарантией ответного чувства, поскольку питалась спокойным, не омраченным сомнениями восторгом перед чистым образом избранницы. Он не представлял, что любимая может причинить боль, точно так же как египтяне не представляют, что может пойти снег. Гвендолин пела и играла для него, когда Рексу того хотелось; всегда радовалась его обществу во время верховых прогулок, хотя взятые взаймы лошади нередко выглядели комично; с готовностью участвовала во всех забавах и справедливо оценивала достоинства Анны. Иными словами, все признаки симпатии были налицо. Рексу не приходило в голову, что столь безупречное существо, как Гвендолин, создано исключительно для блестящего брака. Он не обладал самодовольством и тщеславием – во всяком случае, в большей мере, чем эти качества необходимы для формирования личности, – а всего лишь в благословенном юношеском порыве чувств воспринимал совершенство Гвендолин как часть того добра, каким ему казалась сама жизнь.

Однажды, во время представления шарад, случился казус, убедивший Рекса в необычайной чувствительности мисс Харлет и внезапно осветивший скрытую сторону ее натуры, неожиданную для человека, который, подобно кузену, прежде встречал лишь бесстрашие при верховой езде и прекрасное настроение в светском и дружеском общении.

После усердных репетиций было решено, что необходимо пригласить в Оффендин избранную компанию и сыграть перед публикой сцены, доставлявшие актерам глубокое удовлетворение. Анна приятно всех удивила тонким исполнением порученных ей небольших ролей, выявивших дар проницательного наблюдения, скрывавшегося за внешней простотой. Мистер Мидлтон тоже отлично соответствовал замыслу своим старанием не выглядеть комично. Главным препятствием и источником сомнений оказалось желание Гвендолин появиться в греческом одеянии. Ни во сне, ни наяву в ее изобретательную голову не приходило ни единого слова, годного для шарады и позволяющего принять величественную позу в любимом наряде. Искать тему у Расина^[10] не имело смысла, ибо ни Рекс, ни остальные участники действа не владели французским языком и не могли декламировать стихи, а импровизированные реплики обратили бы сцену в карикатуру. К тому же мистер Гаскойн запретил заимствовать сцены из пьес. Обычно он придерживался мнения, что развлечения, приличествующие мирянам, приличествуют и духовному лицу, однако в отношении театра не считал возможным преступить общепринятые в этой части Уэссекса рамки. Что и говорить: невинные шарады не имели ничего общего с домашним театральным спектаклем в полном смысле слова.

Разумеется, все участники представлений искренне старались удовлетворить желание Гвендолин, а Рекс предложил разыграть картину, в которой эффект от совершенства и величия ее фигуры не будет стерт речью других исполнителей. Героине идея чрезвычайно понравилась; оставалось только выбрать картины.

– Умоляю, дети, придумайте что-нибудь приятное, – попросила миссис Дэвилоу. – Не выношу греческой озлобленности.

– Она ничуть не хуже озлобленности христианской, мама, – парировала Гвендолин.

– И не так скандальна, – добавил Рекс. – К тому же все думают о Греции как о далеком прошлом. Что скажешь о сцене пленения Брисеиды? Я предстану в образе Ахилла, а ты устремишь на меня взгляд через плечо – так, как нарисовано в книге.

– Пожалуй, такая поза мне подойдет, – согласилась Гвендолин, однако спустя миг решительно заявила: – Нет, не годится. В этой сцене должны участвовать трое мужчин в подходящих костюмах, иначе получится нелепо.

– Придумал! – воскликнул Рекс после короткого размышления. – Может быть, изобразишь статую Гермионы из «Зимней сказки» Шекспира? Я в роли Леонта и мисс Мерри в роли Паулины встанем по обе стороны от тебя. Неважно, в каких костюмах мы появимся, – продолжил он со смехом. – Леонт может походить на Наполеона, а Паулина – на современную старую деву. Вполне в духе Шекспира и очень романтично.

В итоге выбор пал на Гермиону. Все согласились, что возраст героини не имеет значения, но Гвендолин настояла, чтобы вместо неподвижной картины была разыграна драматическая сцена, где под звуки музыки она спустилась бы с пьедестала и сделала несколько шагов, а Леонт преклонил бы колени и поцеловал край ее платья, после чего занавес закрывался. Холл с широкой двустворчатой дверью мог чудесным образом трансформироваться в сцену.

Все обитатели Оффендина и Пенникота вместе с деревенским плотником Джарретом погрузились в подготовку грядущего представления, которое, как подражание настоящему театру, обещало иметь успех, ведь из древней притчи нам известно, что подражание имеет больше шансов на признание, чем оригинал.

Накануне представления Гвендолин не могла сдержать особого волнения, поскольку, узнав, что герр Клезмер опять приехал в Кветчем-Холл, позаботилась о включении его имени в список приглашенных лиц.

По прибытии в Оффендин Клезмер пребывал в спокойном, миролюбивом, молчаливом состоянии духа: сидел в безмятежном раздумье, а на все обращения отвечал благодушными, хотя и невнятными, возгласами, словно кротко нес свой крест в переполненном дилетантами мире или, подобно льву, осторожно ступал мощными лапами, опасаясь раздавить нахальную, но неосторожную мышь.

Представление шло гладко, без серьезных неожиданностей – все импровизации и случайности не нарушали заранее предусмотренных границ, до тех пор, пока не произошло событие, выставившее Гвендолин в неожиданном свете.

Как это случилось, поначалу оставалось тайной.

Картина «Гермиона» произвела особенно сильное впечатление своей непохожестью на предыдущие картины и была встречена восторженными аплодисментами.

Положив руку на колонну, Гермиона стояла на небольшом возвышении, чтобы по сигналу начать спускаться, демонстрируя прелестные ножки.

– Музыка, ударь и разбуди ее! – приказала Паулина (миссис Дэвилоу уступила мольбам и согласилась исполнить эту роль, надев белый бурнус с капюшоном).

Герр Клезмер проявил любезность: присел к фортепиано и извлек громоподобный аккорд, – но в тот же миг, прежде чем Гермиона успела сделать шаг, справа от сцены внезапно распахнулась дверца панели, скрывавшей жуткую картину, и в бледном свете восковых свечей взорам предстало изображение мертвого лица и убегающей фигуры. Все собравшиеся в испуге обернулись к панели, и в это время раздался пронзительный крик Гвендолин, которая продолжала стоять неподвижно, но с изменившимся, полным беспомощного ужаса выражением лица. В эту минуту она казалась статуей, в которую вселилась душа страха: бледные губы приоткрылись, обычно прищуренные под длинными ресницами глаза округлились и застыли. Миссис Дэвилоу, более встревоженная, чем удивленная, бросилась к дочери. Рекс тоже не смог сдержать душевного порыва и поспешил на помощь. Однако прикосновение маминой руки произвело эффект электрического разряда: Гвендолин упала на колени и закрыла лицо ладонями, дрожа всем телом. Впрочем, ей хватило самообладания, чтобы обуздать внешние проявления страха, и вскоре она позволила увести себя со сцены.

– Великолепный образец пластического искусства! – заметил Клезмер, обращаясь к мисс Эрроупойнт, в то время как по рядам прокатилась волна приглушенных вопросов и ответов.

– Это часть сюжета?

– Нет. Разумеется, нет. Мисс Харлет невероятно испугалась. Чувствительное создание!

– Боже мой! Я и не знала, что за этой панелью скрывается картина. А вы?

– Нет. Откуда мне знать? Скорее всего это проявление эксцентричного нрава одного из графов.

– До чего неприятно! Умоляю, закройте эту дверцу.

– Разве она не была заперта? Чрезвычайно странно. Должно быть, здесь замешаны духи.

– Но ведь среди нас нет медиума.

– Откуда вы знаете? Когда случаются подобные события, приходится признать, что есть.

– Очевидно, панель не была заперта и распахнулась от внезапной вибрации фортепиано.

Объяснение предложил мистер Гаскойн, он же обратился к мисс Мерри с просьбой, если возможно, найти и принести ключ, однако миссис Валкони сочла подобную легкость в объяснении тайны недостойной священника и шепотом заметила, что всегда считала мистера Гаскойна слишком светским человеком. Однако ключ принесли, и пастор повернул его в замке с подчеркнутой, почти оскорбительной наглядностью – как будто хотел сказать, что больше панель не распахнется, – а потом для надежности положил ключ в карман.

Вскоре Гвендолин вернулась к гостям, демонстрируя обычную жизнерадостность. Очевидно, она намеревалась по возможности забыть неприятный инцидент.

Но стоило герру Клезмеру обратиться к ней со словами похвалы и поблагодарить за великолепную кульминацию действа, как лицо мисс Харлет зарделось от удовольствия. Ей нравилось принимать на веру комплименты, на самом деле представлявшие собой всего лишь тонкое притворство. Герр Клезмер почувствовал, что обнаружение страха перед всеми унизило бы самолюбивую особу, а потому дал понять, будто бы принял нервный срыв за хорошую актерскую игру. Гвендолин сделала вывод, что отныне строгий судья поражен ее талантом ничуть не меньше, чем красотой, и тревога относительно его мнения уступила место спокойному самодовольству.

Однако для большинства зрителей оставалось загадкой, что из увиденного было задумано и отрепетировано, а что – нет, и никто, кроме Клезмера, не позаботился об избавлении Гвендолин от воображаемого унижения. Общее мнение сошлось на том, что о происшествии лучше забыть.

И все-таки медиум, повинный в неожиданном открытии дверцы, действительно существовал: торопливо и незаметно покинув комнату, он спрятался в своей постели, мучимый угрызениями совести. Маленькая Изабель, чье ненасытное любопытство, не успокоенное мимолетным взглядом на странную картину в день приезда в Оффендин, заставило проявить завидное терпение и наблюдательность, чтобы выяснить, где Гвендолин хранит ключ, дождалась удобного момента, когда вся семья вышла в сад, встала на стул и отперла дверцу. Пока она удовлетворяла жажду познания, в коридоре послышались приближающиеся шаги. Изабель поспешно закрыла панель и попыталась запереть, однако не смогла. Опасаясь разоблачения, она вытащила ключ в надежде, что панель не откроется (пока, во всяком случае, так и было). Уверенная в благополучном исходе, Изабель вернула ключ на место, а смутную тревогу подавила рассуждением: даже если обнаружится, что дверца отперта, никто не узнает, каким именно способом это произошло. Подобно другим преступникам проказница не учла непреодолимой потребности в признании.

– Я точно знаю, что, прежде чем отдать мне ключ, экономка заперла дверцу, потому что потом сама проверила, – сказала Гвендолин на следующий день за завтраком. – Значит, кто-то залез в мой ящик и украл ключ.

Изабель показалось, что ужасные глаза старшей сестры задержались на ней дольше, чем на других девочках. Не давая себе времени передумать, дрожащими губами она пролепетала:

– Прости меня, пожалуйста, Гвендолин.

Прощение было даровано немедля: Гвендолин стремилась как можно быстрее стереть из собственной памяти и памяти других свидетельство проявленного ею страха. Особое раздражение вызывал тот факт, что беспомощный страх нахлынул на нее не в одиночестве, а на глазах у публики, в ярко освещенном зале. Идеальным поведением Гвендолин считала резкую прямоту в суждениях и безрассудство в преодолении опасностей – как моральных, так и физических, – хотя ее собственная жизнь значительно отставала от этого идеала. Но противоречие это объяснялось ничтожностью обстоятельств и узостью поприща, предложенного жизнью двадцатилетней девушке, не способной воспринимать себя иначе чем леди, и в положении, соответствующем правилам приличия. Гвендолин не сознавала других уз или духовных ограничений, поскольку всегда отрицала все, что преподносилось под именем религии, точно так же как другие не в состоянии воспринимать арифметику или бухгалтерские расчеты. Религия не рождала в душе иных чувств, кроме неприязни: ни тревоги, ни страстного порыва. Таким образом, вопрос о вере возникал в сознании мисс Харлет ничуть не чаще, чем вопрос о колониальных владениях или банковском деле, от которых, как она имела немало возможностей убедиться, непосредственно зависело материальное благополучие семейства. Все эти факты относительно собственной персоны Гвендолин была согласна признать, но в то же время с крайней неохотой сознавала и была бы рада скрыть от других свою предрасположенность к приступам мистического ужаса, хотя источник благоговейного трепета таился вовсе не в религиозном воспитании и не в отношениях с людьми. Со стыдом и страхом, что это может повториться, она вспоминала болезненное ощущение растерянности, когда приходилось идти куда-нибудь без спутников, а освещение внезапно менялось. Одиночество в большом пространстве вселяло смутное чувство непостижимого, чуждого бытия, среди которого она беспомощно искала и не находила себе места. Полученные в школе скромные астрономические познания порою распаляли воображение до суеверной дрожи. Однако, стоило кому-нибудь оказаться рядом, Гвендолин успокаивалась и снова обретала свой обычный мир. В окружении чужих глаз и ушей Гвендолин умела сохранять уверенность и была полна сил завоевать весь мир.