Kitobni o'qish: «Смерть со школьной скамьи»

Shrift:

* * *

Глава 1
Расстрел

Примерно в половине пятого утра дверь в камеру бесшумно открылась. На пороге стояли двое конвоиров с дубинками в руках.

«Началось! – подумал я. – Если они пришли под утро, то моя песенка спета. Ну и черт с ним! Конец так конец! Еще неизвестно, что лучше: мгновенная смерть или ежедневное ожидание смерти».

Тусклая лампочка под потолком мигнула и загорелась ярким светом. Оба! А я и не знал, что освещение в камере можно регулировать. Целый год я прожил впотьмах, а теперь светло стало, как в зале судебного заседания, где мне зачитывали смертный приговор.

– Ваше фамилия, имя, отчество? – сверяясь в карточке, спросил старший конвоир.

– Вы это у меня спрашиваете?

– Будешь умничать, применим силу, – пригрозил второй конвоир, поигрывая дубинкой.

– Бить будете? Палками, как фашисты? – Поговорить, поговорить напоследок, это же счастье! Надо успеть выговориться, пока рот не заткнули. – Кстати, почему вас только двое? Я совершенно точно знаю, что в камеру к смертнику положено заходить не менее чем вчетвером. Где еще двое? По дороге потерялись?

Вместо недостающих конвоиров в дверном проеме появился силуэт офицера в фуражке с высокой тульей. Ни лица его, ни звания я рассмотреть не мог – глаза еще не привыкли к перепаду освещения.

– Андрей Николаевич, – миролюбиво предложил офицер, – давайте не будем омрачать последние минуты нашего знакомства. Вы прекрасно знаете установленный порядок. Мы задаем вопросы – вы отвечаете.

– Какое знакомство? – возмутился я. – Я вас в первый раз вижу! Вы кто такой, главный клоун в местном балагане?

– Я – дежурный по следственному изолятору.

– Какая честь, черт побери! А почему повязки на рукаве нет? Вы, батенька, часом, не самозванец?

Один из конвоиров поудобнее перехватил рукоятку дубинки и двинулся ко мне.

– Стоп, стоп, стоп! Обойдемся без рукоприкладства. Мне куда руки, за спину или перед собой?

– За спину, конечно. – Дежурный по СИЗО был на удивление миролюбив. – Встаньте, пожалуйста, лицом к стене. Вот так, хорошо! – На моих запястьях с хрустом защелкнулись наручники. – Теперь повернитесь и назовите себя.

– Лаптев Андрей Николаевич, 1960 года рождения, до ареста работал инспектором уголовного розыска Заводского РОВД. Приговорен областным судом к высшей мере наказания за совершение преступления, предусмотренного пунктами «г» и «е» статьи 102 УК РСФСР. Кстати, я не убивал эту бабу: ни с особой жестокостью, ни с целью облегчить совершение другого преступления.

– Андрей Николаевич, мы сейчас проводим вас к прокурору, вот ему все и расскажите.

– Ага, расскажу! На жизнь пожалуюсь. Он послушает, послушает и выпустит меня. Так, что ли?

– Не знаю, я не прокурор.

Пока мы разговаривали, мое зрение восстановилось и я смог рассмотреть звездочки на погонах дежурного. Капитан. На вид лет тридцать. Малиновые петлицы с общевойсковыми эмблемами. На груди пара значков за безупречную службу.

– У меня есть последняя просьба, – серьезно сказал я.

Офицер и конвоиры разочарованно переглянулись. По их лицам читалось: «И этот – как все! Сейчас сигарету клянчить начнет».

– У меня крыса в углу пол прогрызла. Отдайте ей мой завтрак.

– Поздно, Андрей Николаевич! – Офицер жестом велел конвоирам разойтись в стороны. – Вас уже исключили из списков на довольствие.

– Логично. Экономика должна быть экономной.

– Все готовы? – строго спросил дежурный. – Начали! Осужденный, вперед!

Я, гордо подняв голову, вышел из камеры.

О том, что ждет меня дальше, я знал еще со времен учебы в Омской высшей школе милиции. Естественно, в программе обучения не было семинарского занятия по теме «Приведение в исполнение высшей меры наказания». Но многие преподаватели, отвечая на вопросы любопытных слушателей, частенько выходили за рамки учебной программы и делились с нами секретными или не подлежащими разглашению сведениями.

О расстреле, теме интригующей и закрытой, нам рассказал на третьем курсе преподаватель криминалистики майор Азаренко.

Как сейчас помню, в тот день стояла лютая стужа. За окном трещал сибирский мороз. Из плохо законопаченных окон в классе сквозило. Шел второй час семинарского занятия. Тема урока была пройдена, оценки выставлены. Пока преподаватель что-то заполнял в журнале, в классе разгорелся спор о том, как приводят в исполнение смертный приговор – у всех курсантов были свои версии процедуры расстрела. Азаренко, которому надоел шум в классе, призвал нас к порядку и, чтобы как-то заполнить оставшееся время, сам рассказал о расстреле.

– За осужденным к расстрелу приходят рано утром, когда человек находится в сонном состоянии. Конвоиров должно быть не менее четырех человек, все с дубинками. (Да, да, с настоящими дубинками, как у американских полицейских!) Если смертник начинает дергаться или буйствовать, то его без лишних рассуждений бьют по голове и, пока он пребывает в прострации, вытаскивают в коридор…

На наши вопросы, кто приводит приговор в исполнение и в каких именно тюрьмах страны расстреливают, Азаренко отвечать отказался. Мол, придет время, и сами узнаете.

После обеда, во время самоподготовки, прерванный спор разгорелся с новой силой. Обсуждались два вопроса: кто и где? О месте расстрела быстро пришли к единому мнению – никаких специальных «расстрельных» тюрем не существует. Приговор приводят в исполнение в следственных изоляторах областных или краевых центров. А вот кто стреляет осужденных: штатный «палач» или дежурный офицер?

– Нет никакого палача, – высказал я свое мнение. – Представьте, что среди сотрудников СИЗО есть некий офицер или прапорщик, в обязанности которого входит расстреливать осужденных. Много он их в месяц кончает? Одного-двух, не больше. А чем он все остальное время занимается? Пистолет чистит? Справки о проделанной работе пишет? Ерунда все это! Стреляет кто-то из тюремщиков. За премию. Или по графику.

– А сколько премии дают? – заинтересовались курсанты. – Там подработать никак нельзя?

Шутка о подработке получилась не смешной. Среди нас были курсанты, которым родители не помогали материально, а на стипендию в сорок рублей восемьдесят копеек, даже живя на полном государственном обеспечении, особенно не пошикуешь. Поправить финансовое положение можно было только одним способом – втайне от начальства подрабатывать на стороне: мыть полы, разгружать вагоны. Тяжелый труд за мизерную зарплату. А тут… раз в месяц нажал на курок – и денег полный карман! Веселись, мужичина, и пусть совесть тебя не мучает: не ты, так другой!

– Я бы хоть сейчас за десятку шмальнул, – вполне серьезно сказал мой одногруппник Вова Безбородов. Накануне он крупно проигрался в карты и теперь не знал, как рассчитаться с долгами.

– Да ну, – усомнились остальные, – дешево что-то за десятку. За полтинник или за сотку можно поработать, а за десятку – ни то ни се!

Всю остальную самоподготовку спорили о сумме вознаграждения. Сошлись на четвертном: ни много ни мало – в самый раз за одного приговоренного.

…На выходе из камеры нас поджидали еще два конвоира. Бестолково потолкавшись в узком коридоре, мы выстроились «коробочкой»: два человека спереди, два сзади, я посередине. Зачем такие меры предосторожности, я так и не понял – идти предстояло всего лишь в соседнюю камеру, то есть метров пять по коридору. При всем желании никуда не сбежишь.

В помещении для приведения приговора в исполнение все было так, как рассказывал Азаренко: на бетонном полу опилки, окон нет, стены оштукатурены звукопоглощающим раствором «под шубу».

В левом углу камеры меня поджидали прокурор в штатском костюме, начальник СИЗО и тюремный врач в белом халате со стетоскопом на шее. Еще одного человека, того, кто выстрелит мне из пистолета в затылок, в помещении не было.

«Где же палач? – подумал я. – Не станет же начальник тюрьмы в меня стрелять. У него и оружия-то при себе нет. А может, приговор исполняет дежурный офицер?»

Конвоиры вывели меня на середину комнаты, заломив руки вверх, поставили на колени.

– Гражданин Лаптев, – сказал за моей спиной прокурор, – ваше прошение о помиловании было отклонено. Сейчас приговор областного суда будет приведен в исполнение.

«Как бы посмотреть, кто будет стрелять?» – подумал я. Клянусь, в этот момент меня больше ничего не интересовало. И страха смерти не было. Чего бояться-то? – раз! – и пуля разнесет затылок вдребезги – ни боли, ни мучений. Гуманизм. Обидно только, что убьют меня совершенно ни за что, за преступление, которого я не совершал.

– Василий Сергеевич, – судя по голосу, к начальнику тюрьмы обратился дежурный по следственному изолятору, – у нас небольшая заминочка вышла. Гладких заболел.

– Как заболел? – зашептались за моей спиной. – А кто сегодня работать будет?

– Пистолет у меня есть, – сказал офицер, – могу одолжить.

– Кому, мне, что ли? – зарычал начальник тюрьмы. – Ищите исполнителя!

– Товарищи, – голос прокурора показался мне знакомым, – товарищи, мы не можем откладывать исполнение приговора. Товарищи, нас накажут за нарушение графика!

– Бери да сам стреляй! – предложил начальник тюрьмы. – На мне китель новый, его потом ни в одной химчистке от крови не отстираешь.

– Михаил Петрович! – я вспомнил, как зовут прокурора. – Не бери пистолет. У тебя кишка тонка в живого человека стрелять. Я ведь потом тебе по ночам сниться буду, с ума сойдешь, сопьешься в расцвете лет.

– Лаптев, заткнись, сволочь! – закричал начальник тюрьмы.

– Сам заткнись! – огрызнулся я. – Ничего организовать не можешь!

Начавшуюся словесную перепалку прервал еще один знакомый голос:

– Не спорьте, я его кончу!

– Нет! – завопил я и попытался встать на ноги. – Нет, только не Николаенко! Только не он! Я на вас, сволочи, жаловаться буду! Я Андропову письмо…

Но Николаенко не дал мне договорить. Ловким движением он набросил мне на шею удавку и стал затягивать петлю. Из последних сил я попытался зубами подцепить веревку, стал задыхаться, захрипел, судорожно вздохнул… и проснулся.

Глава 2
Хлебокомбинат

В комнате было холодно. Отопление отключили еще неделю назад, когда на улице установилась не по-весеннему теплая погода. Но, как это часто бывает в Сибири в конце апреля, погожие солнечные деньки сменились дождями со снегом, и в жилых домах стало так же «уютно», как у полярника Папанина на дрейфующей льдине.

Не вставая с кровати, я нашарил на прикроватной табуретке сигареты, закурил. Будильник на подоконнике показывал шесть утра. Подумать только, еще час, целый час самого ценного на свете утреннего времени я мог бы безмятежно спать, но из-за проклятых кошмаров уже в который раз просыпаюсь в мокрой от пота постели и, лупая глазами в потолок, пытаюсь понять, что бы эти сны значили? И при чем здесь Николаенко, с которым я лично ни разу в жизни не общался? Должна же быть какая-то связь между событиями в окружающем мире и снами. Вот как-то в детстве я ошпарил кипятком руку, больно было, словами не описать как, и по ночам эта боль продолжала преследовать меня – снилось, что огромная лохматая собака рвет клыками мясо с обожженного места. Тут все понятно и логично: было больно наяву – стало больно во сне. А сегодня с чего бы это расстрел приснился, с того, что в комнате холодно?

За окном, шурша электрическим мотором, открылись центральные ворота. Со скрежетом переключив скорость, с территории комбината выехала хлебовозка, повезла по магазинам утреннюю выпечку хлеба. Пора вставать, все равно уже больше не усну.

Первый сон, связанный с Николаенко, был в начале марта. События в нем начинались с моего ареста в лесу у растерзанного женского трупа. Во втором и третьем снах меня допрашивали прокуроры и следователи. Я, как мог, доказывал им свою невиновность, но в самом конце появлялся Николаенко и торжественно предъявлял неопровержимые доказательства моей причастности к убийству. «Сколько ты уже сидишь в тюрьме? – спрашивал Николаенко. – Месяц? Посмотрите все на его руки, с них до сих пор кровь капает!»

Кошмары, черт бы их побрал! От них не спрятаться, не скрыться. Что будет в следующем сне? Судя по хронологии, мне предстоит путешествие в ад, где Сатана-Николаенко живьем сдерет с меня кожу.

Затушив сигарету, я надел домашнее трико, отыскал в тумбочке полотенце и пошел в умывальник.

Наше заводское общежитие было построено в конце шестидесятых годов. Первый этаж в нем занимали управление хлебокомбината и проходная на территорию завода. Два верхних этажа были жилыми, на каждом по 24 комнаты, разделенные сквозным коридором. В противоположной от основного лестничного марша стороне коридора располагались бытовые помещения и туалеты, совмещенные с умывальниками. На моем, третьем, этаже был мужской туалет, на втором – женский. С левой стороны общежития, окнами на завод, в отдельных комнатах жили семейные работники хлебокомбината, матери-одиночки и всякого рода «пришлые» и «блатные», получившие жилье по разнарядке райсполкома и к заводу отношения не имевшие. По местной квалификации я, сотрудник милиции, был «пришлым», а Горелова Зинаида, незамужняя сорокапятилетняя кладовщица с промтоварной базы, – «блатной». Правая сторона общежития была предоставлена холостякам и незамужним женщинам, ютившимся по 4–5–6 человек в комнате. Примерно треть из них была «пришлыми». «Блатных», естественно, не было.

В коридоре, по пути в туалет, мне встретился вечно мрачный грузчик Бобров, возвращающийся на свой этаж.

– Всем хороша советская власть – жаль, живет долго! – злобно выругался он вместо приветствия.

– Случилось, что ли, чего? – насторожившись, спросил я.

– Сейчас в туалет зайдешь – сам все увидишь! – Грузчик развернулся в сторону бытовых помещений и погрозил кому-то неведомому кулаком: – Дождетесь, твари, устроим вам бучу, как в Польше!

Стараясь соблюдать меры разумной предосторожности (мало ли чего могло за ночь случиться), я заглянул в умывальник. Никого. Привычный порядок не нарушен, если не считать выбитого стекла на внутренней раме. Окно расколошматили еще в прошлые выходные, когда подвыпившая молодежь выясняла отношения из-за Маринки с двадцатой комнаты. Дерущихся, как водится, быстро разняли, а раму застеклить не могут до сих пор. Некому. Заводской плотник в отпуске.

Осмотрев туалет и ничего подозрительного не обнаружив, я открыл краны в умывальнике. Вот оно что! Вот где причина праведного гнева грузчика Боброва – горячая вода в кране отсутствовала. Это надо ж так издеваться над людьми: на улице холодище, отопление отключили, да еще и горячей воды нет! Из нас что, моржей хотят сделать? Прав, прав потомственный пролетарий Бобров – достал уже бардак, пора в стране что-то менять. Для начала можно арестовать и посадить на десять лет ответственного за коммунальное хозяйство в нашем районе. Горячая вода от этого не появится, зато моральное удовлетворение будет.

Если бы у меня не было лишнего часа, «подаренного» ночным кошмаром, я бы поплескался холодной водичкой и пошел на работу. Но времени было хоть отбавляй, и я решил принять душ, привести себя в порядок, смыть противный ночной пот.

Круглосуточно действующая душевая находилась на заводе. В общежитии душа не было.

Накинув на голое тело куртку, я спустился на проходную.

– Далеко собрался в такую рань? – сонно спросила дежурная вахтерша.

– Помыться хочу. В общаге горячую воду отключили.

– Все-то ведь не слава богу! – Вахтерша втянула в свою загородку палку, заменявшую дверной засов. – Проходи! Сегодня ты первый будешь.

Улица встретила меня порывом пропитанного влагой ветра. Накинув капюшон, я побежал через площадь в главный корпус, где находились душевые.

Освежившись под душем, я почувствовал, что проголодался. Дома у меня шаром покати – ни крошки хлеба нет. Городские столовые начнут работать не раньше одиннадцати часов. Но есть-то охота! Придется пойти по проторенной дорожке – позавтракать на заводе. Благо там всегда есть чем подкрепиться.

В просторном хлебопекарном цеху царствовал ни с чем не сравнимый запах только что выпеченного хлеба. Сказка, а не запах! В нем сплав природы и человеческого труда, разгадка появления первых цивилизаций. Я совершенно уверен, что история современного человечества началась с постройки первой хлебопекарной печи, а не с наскальных рисунков или изобретения колеса. Рисовать по большому счету каждый умеет, а вот первым в мире замесить тесто и выпечь из него хлеб – до этого додумался кто-то один, самый умный на тот момент человек на земле. Колесо, паровую машину, электричество и атомную бомбу изобретут позже. В начале цивилизации была хлебопекарная печь.

В цеховой подсобке на перекур собралась почти вся ночная смена.

– Садись, Андрей Николаевич! – Мне уступили место за столом, пододвинули свежий хлеб, масло, вареные яйца, налили крепкого чаю. – Ты что-то сегодня не в духе. Спал плохо?

– Кошмары всю ночь снились, – неохотно ответил я.

– Вчера не бухал? – спросил кривой на один глаз грузчик Николай. – Я как нажрусь, так меня среди ночи обязательно кто-то душит.

– Это тебя жена душит, – подколол его Серега Осипов, – чтоб ты к бабам поменьше клеился. Сегодня, прикиньте, мужики, иду по цеху, а Коля уже возле Нинки трется, как кот на сметану мурлычет. И она-то лыбится ему, даром что ухажер одноглазый.

– Да Нинке что кривой, что хромой, всякий сойдет. Своего мужика нет, а баба она еще молодая, – позевывая, сказал бригадир хлебопеков Воронов. – Вот если бы он белобрысую практикантку соблазнил, тогда да, тогда дело!

– Вышла бы она в ночную смену, я бы ее уболтал, – мечтательно причмокнул грузчик.

– Пошли работать, Ален Делон хренов! – Воронов выплеснул остатки чая, сполоснул кружку в раковине и вышел в цех. За ним потянулись остальные работники. Остались только Осипов и Антипов.

Антипову было лет под пятьдесят, из которых примерно треть он провел в местах не столь отдаленных. Судя по вытатуированным на пальцах «перстням», сидел он за кражи, хотя всем говорил, что за убийство. Я личной жизнью и биографией Антипова не интересовался. Между мной и заводчанами был заключен молчаливый договор: я не лезу в их дела, они не касаются моих.

– Андрей Николаевич, – Антипов сел напротив меня, – скажи мне как человек грамотный, могут мне алименты присудить за один раз?

– За какой один раз? За то, что ты с кем-то переспал, с тебя ничего не взыщут. Алименты на ребенка платят, а не за половой акт.

– Какой ты, Антип, косноязычный! – вмешался в разговор Осипов. – Ничего толком объяснить не можешь. Короче, Андрей, тут одна бабенка, не наша, не заводская, забеременела и хочет в суд на Антипа подать, чтобы он ей алименты платил. Я ему говорю: будешь платить, если она по суду докажет, что у тебя с ребенком группа крови одинаковая. А он уперся, мол, нет, если я на ней жениться не обещал и отцовства не признаю, то ничего платить не буду. Объясни ему, барану упертому, что закон будет на ее стороне.

– Да ничего я платить не буду! – начал горячиться Антипов.

– Рассказываю, – вполголоса сказал я. Спорщики тут же замолчали. – Алименты на содержание ребенка присуждают только в том случае, если мужчина обещал женщине создать с ней семью или вести с ней совместное хозяйство и заботиться о будущем ребенке. Классический пример: если ты выносишь из квартиры женщины мусорное ведро, то ты своим действием демонстрируешь намерение вести совместное хозяйство. А если ты пришел к ней с бутылкой водки, то с тебя и спроса никакого нет.

– Вот видишь! – обрадовался Антипов. – Я тебе говорил, что если я с ней один раз шаркнулся, то это еще ничего не значит. И потом, кто сказал, что между нами что-то было? Андрей Николаевич верно говорит: я мог прийти к ней пьяный, рюмку-две выпить и уснуть. Кто обратное докажет? Там со свечкой никто не стоял, свидетелей нет.

– Докажут, докажут! – подначил Осипов. – Будешь под старость лет с голым задом ходить, все из тебя на пеленки вытрясут!

– Да пошел ты! – Антипов отшвырнул потухшую папироску в урну и вышел, хлопнув дверью.

– Вот так-то, Андрей Николаевич, не надо блудить где попало, спать спокойней будешь. – Осипов от окна переместился на лавочку напротив меня. – Андрей, давно хочу тебя спросить, да все люди мешаются. Скажи мне по секрету, приговоренных к смерти расстреливают или на урановые рудники ссылают?

Если бы у меня во рту был кусок хлеба, я бы подавился. Что-что, а вопросов о расстреле я не ожидал. Не раньше и не позже, словно он знал о моем сне.

– К чему ты это у меня спрашиваешь? – с легким раздражением спросил я.

– А у кого спрашивать, у Антипа, что ли? – стал оправдываться Осипов. – Он такого набрешет, только успевай лапшу с ушей стряхивать. Он что, думаешь, в зоне со смертниками встречался?

– Серега, ты не забыл, что я в уголовном розыске работаю, а не тюремщиком? Мое дело – воров ловить.

– Андрей Николаевич, чего ты темнишь, система-то у вас одна. – Осипов перешел на заговорщицкий тон. – Вы же все равно между собой трете-мнете, что да как. Я, пойми, не с подвохом каким-то спрашиваю, а мне так, чисто по-человечески любопытно, расстреливают сейчас или нет?

– Про расстрел я ничего не знаю, а про рудники скажу свое мнение. Я тоже слышал, что, мол, есть урановые рудники, куда ссылают приговоренных к смерти и где они за месяц-два заживо гниют от облучения. Но, мне кажется, это чушь. Представь сам, что такое рудник. Рудник – это режимное производство, то есть вышки, охрана, вагонетки, план. Представил? А теперь скажи, какой план могут выполнить зэки, если они постоянно умирают? Что это за зона такая, если в ней сегодня сто работников, а завтра ни одного не осталось? Как план по добыче урана выполнять?

– Да, про план-то я не подумал. Производства без плана не бывает. Скорее всего, ты прав: нет никаких урановых рудников.

Я допил чай, сунул в карманы по вареному яйцу и пошел собираться на работу.