Kitobni o'qish: «Ури»
Ури родился перед самой Пасхой, и, разумеется, отец с матерью увидели в этом знак свыше. Какой? Ну, наверное, то, что он будет знатным и богатым человеком, – говорил отец семейства, Соломон. Он твердо был убежден в том, что предназначение мужчины – быть добытчиком в доме, обеспечивать семью всем необходимым, иметь много детей (лучше, мальчиков), и дать им в наследство свой ум и знания, которые помогут им строить свою дорогу к вершинам благополучия. Сам он стоял на ногах твердо и имел, как бы сейчас сказали, свой устойчивый бизнес. Он готовил благовония, чему в свое время научил его отец, а отца – дед и так далее. В те далекие времена Кесария Палестинская считалась чуть ли не мировым центром производства различного рода благовоний, которые пользовалась неимоверным спросом не только у местных модниц, но и служили для создания нужной атмосферы в жилищах состоятельных граждан. Секреты их приготовления каждый мастер держал в глубочайшем секрете и у каждого были свои клиенты. Так что, Соломон и его пока небольшая семья на жизнь не жаловались.
Мать Ури, Эдна, как и положено женщине из знатного семейства, была домохозяйкой. Стирала, варила, сушила, готовила и убирала. Если оставалось время, болтала с соседками-подружками. Обсуждали свежие и не очень новости, которых, если и нет, то обязательно нужно было выдумать. И как же без моды? В те далекие времена женщины, как, впрочем, и всегда, были прогрессивными и яркими. Склонность их к ярким краскам сквозила повсюду: и в одежде, и в боевой раскраске лица. В этом они точно не уступали современным модницам. Кем будет Ури? Я думаю, мельником.
– Это почему же? – почесал в недоумении рыжую бороду Соломон.
– А потому, что мельник сейчас самая востребованная профессия. Посмотри вокруг – сколько мельниц! А как живут семьи мельников? Вот то-то. Они никогда не останутся голодными.
– Терпеть не могу мельницы! От их грохота закладывает уши! Невозможно выглянуть на улицу – они гремят так, как будто бы на наш город надвигаются полчища римских воинов!
– Типун тебе на язык! Не смей так говорить! Мало ли кто услышит.
– Но мы же евреи! Почему мы должны подчиняться Цезарю? И вообще, я считаю, что каждый должен жить на своей земле. Римляне – на своей, мы, евреи – в Палестине, на своей родной, измученной и залитой слезами и кровью, земле.
– Все! Хватит о политике! Сел на своего любимого конька. Иди лучше принеси воды для нашего Ури, пора его купать.
В ту пору омовение считалось у израильтян традицией. Они умывались до еды и после, мыли ноги гостям и ежевечерне мылись сами. Мыло они изготавливали из растений и различных минералов. И уж в этом деле Соломон был дока! Его мыло пользовалось бешеной популярностью. От него исходил такой восхитительный аромат, что можно было позволить мыть себя и вместо обеда. Кстати, об обеде. В то время семья простолюдина не могла позволить себе подушки для восседания за обеденным столом. А уж о кроватях они даже и не помышляли! Эту роскошь могли позволить себе только состоятельные граждане Палестины. Семья Соломона и сидела на подушках, и спала на кроватях. Вы спросите, а как же спали простые люди? Да очень просто! Закутавшись в плащ. Он представлял собой универсальную вещь. Плащ мог служить и постелью, и скатертью, а еще и плащом. А, поскольку он был соткан из шерсти, то зачастую мог использоваться и как ковер, и как подстилка. Ценная, понимаешь ли, вещь. Недаром этот самый плащ мог быть использован также в качестве залога! Да, да! Но! Только в дневное время. На ночь этот самый залог должен быть возвращен хозяину. До утра. Такие были законы и обычаи.
Но мы забыли об Ури. Мальчик рос очень смышленым и подвижным. Весь день они с ребятами носились по пыльным улицам, играя в военных, сражаясь на деревянных мечах. Затем бежали к морю, купались, ловили рыбу и крабов, а вечером, загоревшие, как головешки и насквозь просоленные, возвращались в родной кров. Нет, конечно же, никто не забывал и про учебу. Учился Ури не то, чтобы очень хорошо, но родителей старался не огорчать. Да и к тому же, была у него давнишняя мечта. Он хотел стать военным! Согласно закону и традициям, военная служба являлась обязанностью каждого римского гражданина. В соответствии с указом Сервия Туллия, от нее были освобождены только принадлежащие к низшему имущественному разряду бедные слои населения, не имеющие средств на приобретение вооружения за собственный счет. Ну, семье Соломона это не грозило и Ури готовился.
Как же замирало его сердце, когда он видел на улицах Кесарии настоящих мужественных римских легионеров в ослепительных латах и сверкающих шлемах! На их правом боку в кожаных ножнах красовался короткий обоюдоострый меч gladius. Щит был покрыт жесткой коричневой кожей, обитой по краям металлом. В походном положении он вкладывался в чехол и носился за спиной. В центре его красовалась металлическая бляха. В руках легионер держал метательное копье с острым наконечником. Шлем был из металла и начищен так, что в него легко можно было смотреться, как в зеркало. Загорелое мускулистое тело было покрыто шерстяной туникой, поверх нее – плащ sagum, застегивающийся на правом плече пряжкой. Поверх всего этого – кожаный панцирь, обитый металлическими пластинками. На поясе грозно висел кинжал в кожаных же ножнах. И все это завершалось отлично скроенными крепкими яловыми сапогами caligae. Вот это мечта! Скорее бы уже повзрослеть и встать в один ряд с такими красавцами с лицами античных исполинов!
И время настало. Ури стал взрослым и крепким парнем. Отец покряхтел и принялся снаряжать сына в римский регион. Купив для родного дитяти лучшее снаряжение под его же чутким руководством, мужчины прибыли домой, где Ури, сгорая от нетерпения, быстро надел на себя новенькую амуницию. Боже ж ты мой! Ну настоящий воин! Тебя и не узнать! Как вырос, как возмужал! Родители невольно залюбовались своим чадом. И тут же нотка грусти поселилась в их сердцах. А если он попадет на войну и его убьют? Мать горевала больше всего. Да брось ты понапрасну лить слезы! Никакой войны сейчас нет. Под Римом мы как за каменной стеной!
– Не скажи. Где Рим, а где мы? Вот взять, к примеру, нашего наместника, Понтия Пилата. Ведь чистый зверь. Мне кажется, у него не только лицо каменное, но и сердце. Вспомни только старых прокураторов Кесарии. Валерий Грат, Анний Руф! Они жалели своих подданных, и все делали для нашего блага. Ну, если не все, то, по крайней мере, жили мы при них вполне сносно, – поймала она возмущенный взгляд мужа. А сейчас? Пилат обложил нас налогами так, что невозможно вздохнуть, он только и думает, как угодить Тиберию, да отнять последние гроши у простых людей! Мы, простые смертные евреи вынуждены жить на своей собственной земле, как гости, как бедные родственники!
– Тише ты! Сама говоришь, нечего касаться политики – дольше проживешь. Зато мы под надежной защитой. И то, что нашего сына берут в легионеры – великая честь, хороший заработок и гордость для нашей семьи. – Эдна махнула рукой, давая понять, что с тобой, старым ослом, бесполезно спорить, и пошла хлопотать по хозяйству.
А между тем Ури был направлен на службу в сотню самого Лонгина! Это сегодня центурион Лонгин был просто выдающимся воином, а впоследствии он станет легендой на многие поколения! Но, все по порядку.
Молодой воин Лонгин ушел из дома, когда ему стукнуло семнадцать. В памяти сохранились картинки из детства, и, прежде всего, большой абрикосовый сад его отца, яркие огромные сочные плоды, которые он срывал и тут же ел, а сладкий и липкий сок струился по его подбородку, наполняя душу райским блаженством от восхитительного вкуса и аромата спелых плодов. Нет, нигде больше нет такого сада и таких замечательных абрикосов, как у его отца! Он в умилении прикрыл глаза и представил себе райский сад, деревья, усыпанные зрелыми плодами, яркое солнце, синее-пресинее небо и внутри что-то тепло заныло, затрепыхало, как маленькая птичка, попавшая в клетку. Господи! Нельзя так расслабляться. Он же воин, жестокий и безжалостный, от одного вида которого враги дрожат, как перед драконом! Лонгин открыл глаза, и вид его снова стал суровым и неприступным, а взгляд жестким и беспощадным. Он протер рукой глаза. Чертова катаракта! Ничем ее не одолеешь. А правый в последнее время стал совсем плохо видеть. Не приведи, Господи ослепнуть на старости лет! Скоро уже конец службы, вот тогда можно подумать и об отдыхе, и о лечении, и об отцовском саде в родном доме. А сейчас… Лонгин с трудом оперся на свое любимое копье, встал с земли. Да, пора бы почистить наконечник. Сколько же он повидал…крови. Побывал в десятках сражений, проткнул не одно сердце, заткнул не одну вражескую глотку и выпустил не один пуд кишок. Он внимательно продолжал смотреть на наконечник копья, вспоминая доблестные сражения, в которых по воле божьей и по приказу Цезаря пришлось участвовать. Наконечник поблек, местами его пожрала ржавчина, мелкие выбоины и царапины выдавали его боевое прошлое. А помнишь, как мы с тобой блестели в битвах? Я начищал тебя до блеска, и враги падали ниц, видя тебя на острие копья! Даа… надо бы как-то тебя опять почистить. Хотя, к чему? Сражений нет, а то, чем мы с тобой сейчас занимаемся, мне вовсе не по нутру. Он поморщился и его шрам, прорезавший всю правую щеку от подбородка до самого глаза, стал еще страшнее и глубже.
Ему повезло. Он вышел живым из десятков кровопролитных сражений, заслужил почет и уважение со стороны начальства и своих товарищей, а на противника в бою навевал ужас своим грозным видом и славой безжалостного убийцы. И по заслугам получил должность центуриона (сотника). Давно уже прошли те времена, когда он бесстрашно вел в бой свою знаменитую бессмертную сотню. Сейчас же старый центурион дослуживал свой солдатский век здесь, в отдаленном гарнизоне, на самой окраине Империи. Под его началом так же была сотня солдат, но не тех боевых воинов, а молодых ребят, охранявших преступников в Претории – резиденции римского правителя. Проклятая работа. Нет, трудной ее не назовешь. Просто иногда приходится приводить в исполнение смертные приговоры. Одно дело заколоть врага в бою, с удовольствием и наслаждением выпустив его черную кровь из жил, другое – казнить безоружного человека, хоть и преступника, но человека беззащитного. Никто никогда не видел, чтобы хоть один мускул дрогнул на лице центуриона при исполнении приговора, но, все же, нутро его противилось этому. Ничего, за долгое время службы денег у него скопилось в достатке, так что совсем скоро домой, к синему небу и абрикосовому саду!
Так думал Лонгин в тот апрельский полдень, жмуря глаза на яркое весеннее солнце.
Как бы я хотел быть похожим на него, – Ури украдкой посматривал на своего командира, пытаясь во всем ему подражать. Он уже несколько дней служил в его легионе и был горд не столько службой, сколько своим отражением в новеньком щите. Служба его была довольно простой. Он состоял в охране префекта Иудеи – прокуратора Понтия Пилата в его резиденции в Кесарии Палестинской. И вот теперь наконец мог лицезреть Правителя живьем. Правда, пост его был не в самом дворце, а недалеко от лифостратона, каменной плиты у входа во дворец Иуды, откуда он мог наблюдать все, что творится у входа во дворец. Прокуратор собирался отбыть в Иерусалим для контроля над ситуацией во время празднования светлого праздника Пасхи и Ури вместе со своей когортой собирались к переезду. Палестина была, пожалуй, самым проблемным регионом римской империи. Несмотря на то, что Палестина вовремя и в полном объеме платила налоги в римскую казну, местное ее население, евреи, были крайне строптивыми и от них можно было ожидать любого фортеля, вплоть до бунта и какой ни наесть смуты. Резиденция Прокуратора в Кесарии располагалась во дворце, построенном еще царем Иродом. Близость к Средиземному морю, прохладный ветер с залива освежали ее покои в жаркое время года, да и сам вид располагал к спокойной жизни, о которой прокуратор мечтал, несмотря на свой еще не старый возраст. Иерусалим же вызывал у Прокуратора внутреннее отвращение. Не то от большого количества людей, не то от той мышиной возни синедриона и его приспешников, то и дело вовлекавших его в какие-то сомнительные разбирательства и интриги. И вообще, положив руку на сердце, Пилат ненавидел евреев, но виду не подавал. За что? Да хотя бы за то, что все, что запрещено у нас, римлян, ибо это безнравственно и преступно, у этого народа вещи разрешенные! Прежние же установления, мерзкие и гнусные, держатся на нечестии. Самые низкие негодяи, презрев веру отцов, платят им подати, жертвуют им деньги, оттого и возросло могущество этого народа. Конечно, иудеи – народ дружный и охотно помогают друг другу, зато ко всем прочим смертным относятся с презрением и равнодушием, как к низшей касте. Ни с кем не делят пищу, ни ложе, избегают чужих женщин, зато со в своим творят такой разврат и любые непотребства, что сказать – язык не поворачивается. И те, кто, презрев свои законы, перешли к ним, тоже считаются иудеями. Главное – сделать обрезание и отречься от своих Богов, родителей, сестер, братьев и детей своих! И в этом они хотят отличаться от все остальных народов! Тьфу! Мерзкий народ! Сам Пилат был родом из знатного рода Понтиев. Понтии были потомками самнитов. После войны с римлянами большинство самнитов погибли, ну, а те, кто остался, смогли влиться в римское общество. Понтии же занимали в нем не последнюю роль. С молодости Пилат был связан с военным делом и прошел не один тяжелый военный поход, прежде чем получил свое прозвище – Пилат, что означало метатель копий! После этого он сделал свою политическую карьеру в качестве военного трибуна и был причислен к привилегированному сословию всадников.
Претория, в которой расположился прокуратор, прикасалась к стенам ограды Храма и составляла часть колоссальных сооружений, вмещавших в себя священные здания. Глубокие рвы обрамляли преторию, окруженную четырьмя башнями по квадрату и одну внутри, соединённые между собой оградами. Со стороны Ури сначала показалось, что перед ним целый город, так впечатляюще выглядело это грандиозное сооружение. Внутри же все было устроено, как и положено крепости, только роскошь, сквозившая в каждом его камне и фреске, напоминала, что это самый настоящий дворец. Такой роскоши Ури никогда в жизни еще не видел. С его поста был хорошо виден лифостратон с его огромными каменными плитами у жилого помещения, где находились покои прокуратора Иудеи. Несколько раз Пилат выходил под навес и садился в кресло, которое было специально расположено так, чтобы редкий гость этого региона – ветерок мог продувать это место, освежая префекта своей прохладой. Находиться внутри помещения было невыносимо, несмотря на то что лето еще не наступило. Ури не верил своим глазам! Он воочию видел самого величественного человека Иудеи – Понтия Пилата! И не издалека, как весь народ в праздники, а вот так, всего в десятке шагов! От одного взгляда прокуратора Ури съеживался и готов был провалиться сквозь каменную плиту. Взгляд правителя был жестким и острым, как кинжал. Бледное лицо его было очерчено выдающимися скулами, меж которых горбился крючковатый нос. Веки были спрятаны в глубокие глазницы, из-под которых огнем вспыхивали колючие бледно-голубые глаза. Сам вид Прокуратора был властный, жестокий, не терпящий возражений. Многие считали его самодуром, виновным в многочисленных казнях, оскорблениях населения, и, уж если непокорные иудеи бунтовали, то Пилат беспощадно подавлял их, и ни один мускул никогда не дрогнул на каменном лице воина. Ури помнил рассказы старожилов, как под покровом ночи, в аккурат, когда Тиберий назначил Понтия Прокуратором Иудеи, тот доставил в Иерусалим позолоченные изображения Цезаря, так называемые «знамена», тем самым поправ местные законы, гласящие о том, что категорически запрещено выставлять в славном городе Иерусалиме каких-либо идолов. Огромная толпа со всех окрестностей двинулась к Прокуратору, стала умолять его почтить их древние обычаи и убрать «знамена» из Иерусалима. Однако, Пилат ответил категорическим отказом, и тогда толпа пала ниц у его дома и оставалась недвижимой пять дней и пять ночей. На шестой день Пилат заседал в суде в Большом стадионе и призвал к себе толпу под видом того, что готов дать им ответ. Однако, вместо этого дал команду воинам, и те окружили толпу тройным кольцом. Евреи были ошеломлены происшедшим, и тогда Прокуратор объявил им, что все они будут разрублены на части, если не примут изображения Цезаря. Воины обнажили свои мечи и воцарилась гробовая тишина. Так продолжалось около минуты. И ту вся толпа, как по команде, пала на землю, с криком, что предпочтут смерть нарушению священного Закона, и склонили свои головы под сверкающие мечи. Пилат был взбешен и, в то же время, поражен их религиозному фанатизму. Он понял, что проиграл, и был вынужден пойти на попятную, отменив свой приказ и удалил «знамена» из Иерусалима.
Но Пилат никогда не прощал обиды. И, в другой раз, после того как народ узнал, что он употребил священную казну, так называемый Корбан, на строительство акведука в 400 стадий, Прокуратор уже предвидел смуту и терпеливо выжидал, как тигр перед прыжком. И вот, когда толпа с яростными криками окружила суд, где он заседал и, заглушая всех своими криками, требовала вернуть деньги в казну, Пилат с каменным лицом подал знак воинам, которые заранее перемешались с толпой. Те вытащили дубинки и начали яростно избивать незваных гостей. Пилат специально не стал применять к толпе оружие, дабы проявить свою «гуманность». Но результат бойни был не лучше, если бы воины орудовали острыми клинками. Десятки людей были избиты до смерти, а те, кому удалось убежать, надолго запомнили, как идти наперекор Прокуратору. Всадник мог легко привести в трепет как простой народ, так и знать Иудеи.
