Kitobni o'qish: «Свет, который есть в тебе»

Предисловие от автора

В самом начале спешу сказать важное.

Этот роман основан на реальных событиях. Точнее – на событиях моей жизни: той, которая была до сего дня. Этот роман – её итог.

Это роман-благодарность.

Я шла к нему всею жизнью. Мне надо было родиться у такой вот мамы, иметь в предках такую прабабку и такого деда, хорошенько попить, покуролесить, наломать дров, разрушая свою жизнь. Я ходила по краю пропасти, балансируя, срываясь, летя на дно. Меня подхватывали – вытаскивали, поднимали, ставили на ноги.

Я встречала людей – разных: плохих и хороших, – и все они важны. Они вели меня, направляли. Ни один вздох, ни одно слово, ни один поступок не исчезают в мире бесследно. Всё оставляет свой след. Двигает хоть на капельку в ту или другую сторону.

Я долго шла под руку с алкоголем – поначалу моим другом, а потом – моим врагом; поначалу моим праздником, а потом – моим адом.

Я делала плохое, несла зло людям. И мне делали плохое. Мы предавали друг друга, обманывали, обижали, бросали.

Я просила прощения и прощала.

Я расточала и теряла.

Я отдавала, дарила.

Я находила, брала и сберегала в сердце.

Я обещала и снова срывалась.

Училась, менялась.

И наконец – я трезвая. Семнадцать лет живу без алкоголя.

Ещё несколько лет назад я не была готова писать об этом. Есть такая фраза, которая встречается у святых старцев: «Сердце человека обдумывает путь, а Господь управляет шествием его». Я поняла однажды, что написать этот роман – поручение мне. Я так считаю, так чувствую, так верю. И потому я осмелилась, смогла открыть рот, сказать и написать всё это. Это страшно, это осуждаемо: алкоголизм – стыдная болезнь, позорная.

Почти все герои моего романа так или иначе связаны с алкоголем – зависимые и созависимые. Здесь и женский, и мужской алкоголизм, здесь и путь к трезвости, и срывы в алкогольный ад, здесь и созависимость близких, и жизнь ребёнка в семье алкоголиков.

Мне жизненно важно было соткать этот ковёр. Все люди, все встречи, все провалы и взлёты стали нитями для полотна моего романа. Я хотела вплести туда, соединить моих дорогих живых и ушедших. Я сделала это для моих детей, моих родителей и той прабабки-колдуньи, о которой, наверное, никто не молился из-за всего зла, что она принесла людям. Этим романом я собирала свою жизнь. Я как будто излечивала своё прошлое. Сгребала осколки и золотой нитью склеивала чашу. С Божией помощью.

Я сделала это для всех, у кого есть проблемы с алкоголем, кто живёт и страдает рядом с алкоголиком. Кому кажется, что из этой пропасти уже не выбраться.

Я благодарна Богу, что этому роману позволено случиться. Что наконец теперь, на восемнадцатом году моей трезвой жизни, он родился. Что сложились все пазлы, сошлись все тропы, у меня появился голос, и я смогла его написать.

Он – про выход, про свет, про жизнь.

Я отправляю его в мир. На добро, на созидание. Дальнейший его путь уже не от меня зависит. Свою задачу я выполнила. Честно, от всего сердца, на совесть. Отпускаю. И сильно надеюсь, что он окажется полезным.

Я благодарна всем, кто так или иначе поспособствовал появлению этого романа, в отдельности – иерею Константину Корепанову, чьи мысли я частично позаимствовала для своего героя-священника.

И пусть будет благословенен каждый его читатель.

1 января 2024 года

ЧАСТЬ 1

Глава 1

В оперном нынче дают «Жизель». Вика решила отметить начало своей карьеры в родном театре просмотром этого спектакля – именно на него впервые привела её сюда мама тринадцать лет назад. Могли ли они подумать тогда, что Виктория Градова однажды будет принята в балетную труппу театра?

В антракте Ленка потянула Вику в буфет:

– Ну что, за сказку, которую ты сделала былью? За сбывшуюся мечту? Что тут лучше подходит – шампанское, коньяк?

– Не люблю коньяк, – Вика в нерешительности повела рукой, ещё не до конца соглашаясь с тем, что в театре можно выпить. Потом засмеялась: – Вообще больше шампанское подходит. Оно – праздник, радость, фейерверк. В каждом пузырьке.

Пузырьки врассыпную побежали по телу Вики, занимая все уголки и закутки внутри неё и заполняя их счастьем. Шампанское сразу расцветило всё вокруг: стали ярче огромные люстры, приветливее капельдинеры, прекраснее и без того замечательная музыка Адана, острее трагедия Жизели. Кажется, волшебные пузырьки коснулись рук дирижёра и ног танцовщиков, чудесным образом уменьшили загораживающую полсцены высокую причёску впереди и утишили раздражающие разговоры сзади. Даже Ленкино замечание про «неплохо станцевали, чистенько» не вызвало ничего, кроме умиления и снисходительной улыбки. Вика, не отрываясь, смотрела на сцену, по щекам текли слёзы. Они вообще на «Жизели» у неё всегда текли, причём не в первом акте, где Жизель сходит с ума от предательства Альберта, а во втором, в холодном царстве мёртвых виллис, которое пробивают горячая любовь Жизели и раскаянье Альберта. Но сегодня к слезам добавилось какое-то нереальное наслаждение, блаженство.

Дома Вика взахлёб рассказывала матери о своих впечатлениях, о спектакле, об артистах. Мать с дочерью, как прежде, сидели на кухне. Мама зажала в ладонях чашку чая и горящими глазами смотрела на Вику, а та, размахивая руками и изредка очерчивая ногой траекторию в воздухе или на полу, показывала какое-нибудь движение и тараторила:

– Ты помнишь Максимова, мам? Какой он был прекрасный Зигфрид, да? Какие вертел пируэты – загляденье просто. А Солор его? Как летал над сценой, разрезая пространство, ух! Сегодня Альберта танцевал – столько тоски, нежности. Он, конечно, постарел, не такой стремительный, как раньше. Но всё равно очень хорош. Вообще с радостью увидела на сцене старичков. Интересно было рассматривать новеньких. Завтра и мы с Кириллом будем уже в их числе. Жаль, не захотел он с нами идти сегодня в театр. Он пока в общежитии обустраивается. У него ж тут никого нет. Ну ничего, завтра увидимся. Ох, так боюсь, если честно, мам.

– Ну что ты, моя хорошая, – мать отставила чашку и подошла к дочери, обняла, заглянула в лицо. – Ты же лучшая. Вспомни, как тебя забирали пермские, что они говорили, а? Гляди-ка, не брали, не брали, а тут вдруг разглядели и с руками-ногами схватили. Так это когда было? Ты ж с тех пор ого-го как маханула, каких высот достигла! К тому же театр сам запрос на тебя сделал – на вас с Кириллом. По сути, он пригласил, вы идёте. Ну-у? Завтра начинается новый этап твоей жизни.

Назавтра Вика стояла возле балетной канцелярии за час до начала класса. Рядом с репертуаром висели списки с распределением. Новеньких расписали по классам. Мужские, женские. Нашла свою фамилию: Градову поставили к Софье Фёдоровне Саревской. Пробежав глазами, увидела, что есть класс и у Тамары Леонидовны Корзунь – её любимого педагога из хореографической студии. «Значит, она по-прежнему тут, ура! Надо непременно сегодня заглянуть к ней». У Кирилла класс начинался на час позже.

Улыбаясь, пошла готовиться к занятиям. Не спеша поднималась по ступеням на третий этаж. Иной раз останавливалась, закрывала глаза и втягивала ноздрями воздух. «Он точно такой же – запах театра. Прям ни капельки не изменился и не исчез. Как же хорошо. Вот я и дома». Чувство дома усиливало «здравствуйте», которое произносил каждый встречный, – в театре так принято: здороваются все со всеми, независимо от того, знаком тебе человек или нет. Впрочем, как и в училище: там тоже каждого посетителя приветствуешь, приседая в реверансе.

Очередное «здравствуйте» стало обгонять Вику справа и ускорилось, перешагивая через две ступеньки. Уже на следующем пролёте Вика рассмотрела профиль:

– Алла? Воробьёва? Ты, что ли?

– Градова? Точно ты! Ты когда приехала? Вот это да! В смысле, я знала, что ты должна к нам прибыть, но не знала когда. Обалдеть! Приве-е-ет!

Они обнялись и стали раскачиваться из стороны в сторону, уткнувшись друг в друга.

– Ты на чей класс идёшь? – Алла наконец оторвалась от Вики. – Хочешь, пойдём со мной к Тамаре Леонидовне? Она тебя очень ждёт.

– Меня поставили к Саревской. Но с Тамарой Леонидовной пойду поздороваюсь. Так рада, словами не описать!

Тамара Леонидовна стояла спиной к дверям, когда девушки вошли в класс. Она задумчиво смотрела в окно, положив обе руки на станок. На этом самом месте, у бокового станка, двенадцать лет назад стояли семилетние Алла и Вика.

– Лентяйки, каких свет не видывал! – выговаривала тогда Корзунь на родительском собрании, а матери Вики и Аллы сидели, понурив головы. – Вы понимаете, до чего они додумались? Во время адажио в конце станка, когда делаем с правой ноги и она идёт назад, сначала Вика держит рукой ногу Аллы, а когда поворачиваемся и делаем с левой ноги – Алла держит ногу Вики. Взаимопомощь, понимаете ли!

Возмущённые мамы дома выговаривали дочерям, те утирали хлюпающие носы – и всё продолжалось по-прежнему. До поры до времени. Пока до обеих, до каждой в своё время, не дошло, что балет – это тяжёлый ежедневный труд, и, если ты действительно хочешь танцевать, надо пахать, пахать и пахать.

В то время на балетном небосклоне взошла звезда Надежды Павловой – выпускницы Пермского хореографического училища. И конечно, все девчонки студии мечтали танцевать, как она, и учиться там же, где и она. Конкурс в Пермское училище был бешеный. Поступать туда можно было только после третьего и пятого классов. А потом – всё. Больше шансов не было, дверь в большой балет закрывалась. И мамы возили Вику с Аллой в Пермь. Но ни одну из них тогда не взяли. Ни после третьего, ни после пятого.

– Зазнались там со своей Павловой! – в сердцах говорили родители.

И девочки продолжали заниматься в студии.

Пока однажды в театр на гастроли с отчётным концертом не приехали учащиеся Пермского хореографического училища. Перед выступлением у них должен был быть класс и репетиция в том же зале, где занимались студийцы. Пермские решили прийти раньше назначенного времени и посмотреть на местных. Вика с Аллой, к тому времени уже одумавшиеся и прилежные, занимались на центральном станке. Туда нельзя было становиться самой – ставил только педагог, лучших. Этот станок был короче бокового, и помещались там обычно три-четыре девочки, не больше. Как только кто-то заходил в балетный зал, сразу был виден центральный станок.

Вика с Аллой учились уже в седьмом классе школы. По идее, большой балет для них был закрыт. К слову сказать, третья их подружка Ленка к тому времени уже бросила студию и с упоением занималась художественной гимнастикой.

«Пермь» увидела Вику и обалдела. Их педагоги ходили смотреть на талантливую девочку все три дня, пока шли гастроли. А уезжая, забрали её с собой. В училище «посадили» Вику на класс ниже, чтобы она успела нагнать программу. К окончанию училища Виктория Градова была одной из лучших. Гордостью и надеждой.

Родной театр ждал её, распахнув объятия.

Когда Вика уехала в Пермь, Алла осталась в студии и решила во что бы то ни стало доказать – Вике, педагогам, себе, всему миру, – что упорством и трудом можно достичь многого. Она не щадила себя и пропадала в балетном зале днями. Приходила задолго до урока, а когда он заканчивался, оставалась одна и раз за разом отрабатывала батманы, арабески, пируэты… Пока не входил кто-нибудь из танцовщиков по своему расписанию или сторож не проверял, кто забыл выключить свет. Уже все балетные в театре знали, что пустым зал не бывает: когда ни приди, увидишь там эту трудолюбивую и невероятно работоспособную девочку из студии. Знали об этом и педагоги, и художественный руководитель театра, и главный балетмейстер. Аллу стали занимать в спектаклях всё чаще, а после окончания школы взяли работать в театр. К моменту возвращения Вики Алла Воробьёва танцевала тут уже два года. Понятно, что она прошла тяжёлую, почти ежедневную школу кордебалета, но теперь исполняла вторые партии и уже разучивала сольные. В нынешнем сезоне Аллу Воробьёву ждала Маша в «Щелкунчике». Это уже было решено, и это было счастье, причём заслуженное.

«Щелкунчик» был выпускным спектаклем Виктории Градовой и Кирилла Жданова. И именно его педагог-репетитор Софья Фёдоровна Саревская смотрела из ложи Пермского театра, когда приехала в училище за этой конкретной парой. Конечно, все шесть лет после того, как пермские увезли с собой девочку из хореографической студии, в театре пристально следили за её судьбой. И, конечно, хотели заполучить обратно после окончания. Пара Градова-Жданов в училище считалась самой перспективной, за ней велась настоящая охота. В училище приехали представители от разных театров, которые подбирали в свои труппы артистов из выпуска. Предложения Вике с Кириллом сыпались одно заманчивей другого – с обещанием ведущих партий и решением квартирного вопроса. Но Вика всегда знала, что вернётся в родной театр. С Кириллом они были парой не только на сцене, но и в жизни, поэтому вопрос «куда» ребята обсудили и решили давно.

За время учёбы Вики в Перми они с Аллой не виделись ни разу и за первые четыре года не написали друг другу ни строчки. Ленка изредка упоминала Аллу в своих письмах, но поскольку сама уже бросила занятия балетом, то и писать ей про неё стало нечего, а Вика не спрашивала. Когда руководство училища решило принять Градову в число своих учащихся вне плана и заведённого порядка, она была на седьмом небе от счастья. Но радоваться во всю силу не могла. Вика чувствовала какую-то вину за то, что в Пермь едет она, а не Алла, что она как бы предала подругу, ведь эта была их общая мечта. Они много говорили об этом с мамой. И хотя Вика понимала и соглашалась с ней и педагогом Тамарой Леонидовной, что на самом деле её вины тут нет, так сложились обстоятельства, фортуна распорядилась и выдала Вике счастливый билет, однако ж легче не становилось. Мама поддерживала и утешала дочь, по-прежнему общалась с матерью Аллы и писала Вике все новости про подружку. Поэтому, когда Аллу взяли на работу в театр безо всякого училища, Вика узнала об этом сразу и была очень рада за неё. И за себя, сказать по правде. Свалился наконец камень с души, она вдохнула полной грудью, собралась с духом и написала Алле первое письмо за четыре года.

Ответа долго не было. Алла не спешила с ним. Она была очень обижена, когда Вика уехала в Пермь. У них даже проститься толком не получилось: у Вики духу не хватило поговорить с подругой, а Алла не могла совладать с обидой и гневом: «Почему она, а не я? Почему не мы обе?» Она плакала и плакала. Ей казалось, что вся несправедливость мира обрушилась на неё. Хотела бросить балет вслед за Ленкой. Той, когда Вика уехала, вовсе расхотелось заниматься в хореографической студии. И так-то особого желания не было – за компанию больше ходила. А тут езди каждый день туда-обратно на троллейбусе, с пересадкой на трамвай, да ещё в любую погоду, да ещё одной… «Да ну его, была нужда», – решила Ленка. И Алла осталась без подружек. И хотя где-то в глубине души понимала, что Вика не виновата и сама она, наверное, выпади такое счастье на её долю, поступила бы так же, но общаться с подругой, как прежде, уже не могла. С помощью Тамары Леонидовны Алла сумела эту злость перенаправить в другое русло – на более усердные, если не сказать изнурительные, занятия балетом. Она хотела доказать всем, что не лыком шита и добьётся своей мечты сама.

Шло время, острота боли от произошедшего притуплялась, а успехи затягивали рану. Алла даже завела блокнотик, в который заносила все свои достижения и ставила плюсики: вот у неё получилось отточить сложное движение, которое никак не давалось, а вот поставили в спектакль на что-то посерьёзнее, чем неподвижно замереть у арфы в «Аиде». Это был её блокнот успеха, её личная доска почёта.

Когда из почтового ящика выпало письмо от Вики, Алла как будто заново испытала ту боль. Но она на удивление быстро прошла, и девушка почувствовала какую-то гордость, что ли: и потому, что Вика написала всё-таки – и написала первой, и потому, что Алла сумела своим трудом и волей достичь того, что, как она считала, Вике просто само в руки приплыло. Видимо, вот это некое превосходство, пусть и крошечное, не позволило Алле ответить на письмо тут же. Она помурыжила бывшую подругу ожиданием и написала ей только через месяц.

Завязалась переписка. Сначала суховатая и немногословная. Но каждое письмо становилось всё длиннее, живее, подробнее. Алла оттаяла, она уже знала и про Кирилла, и про то, какой он красавец и классный танцовщик, и про их отношения с Викой. Так они переписывались эти два года. Больной темы в письмах не касались. Личной встречи пока не произошло – не получалось как-то. Да и обе её несколько страшились, потому что одно дело – письмо написать, а другое – в глаза посмотреть.

Глава 2

Они напились. Причём в стельку. Все трое: Алка, Ленка и Вика. По-другому и быть не могло. Снять вот это многолетнее недопонимание, обиду и вину, хоть и припорошённые примирением, можно было только так. Девчонки были юны, неопытны, их никто не учил разрешать конфликты. Редко кто из родителей заботился о душевном мире своих детей: накормлены, обуты-одеты, крыша над головой есть, даже кружки-секции имеются, что ещё надо? Зато Ленка к своим восемнадцати годам постигла: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». У неё уже имелся опыт решения проблем «через стакан», поэтому она всё организовала. Она знала о переживаниях Вики, и ей очень хотелось, чтоб девчонки помирились окончательно, а для этого нужно было выговориться, выругаться, попросить прощения и, скорее всего, поплакать. В подпитии это сделать легче. Алкоголь – друг, он поможет. Он всегда помогает, это она уже знала.

Ленка пригласила Вику и Аллу в гости – «отметить воссоединение». Её драчливые родители в очередной раз устраивали свою жизнь. Младшую сестру Ольку оставили Ленке и укатили в Куйбышев: сначала психанувшая мать, за ней – раскаявшийся отец. Ленка, в свою очередь, сплавила Ольку к бабушке, которая жила через четыре дома от неё, и устроила себе вольницу. Заради подруг и их счастья она решила потратиться.

Вообще Ленка не бедствовала: она классно шила, причём хоть что – от трусов до куртки. Могла и аляску сварганить, если сильно попросить и хорошо заплатить. Все студии, кружки и секции давно пошли побоку: в девятом классе швейное дело захватило её целиком и полностью. Ей нравилось придумывать, рисовать, чертить, распарывать и резать, соединять и перешивать. Она не стеснялась напяливать на себя всякие несуразные самодельные вещи, плевать хотела на мнение других, ходила со «стогом сена» на голове, в собственноручно вываренной джинсовке, брезентовых штанах-«бананах», перешитых из отцовских. Шила и перешивала она не только себе. Естественно, во времена дефицита на Ленкин талант был спрос как никогда. Особенно классно ей удавалось «косить под фирму́», нашивая на свои изделия самопальные лейбы, какие-то этикетки, приделывая клёпки и кнопки. А по качеству строчки было и не отличить.

У Ленки был парень, Олег. Он работал на радиозаводе и там промышлял тем, что запаивал в полиэтилен пакеты с надписью Marlboro, Wrangler, Levi’s, Lee, Montana. Эти пакеты с изображением ковбоя или девушки в джинсах на фоне красивого автомобиля были жутко модными, раздобыть их можно было у цыганок или спекулянтов. Стоили они пять рублей. Если ты появлялся на людях с таким пакетом в руке, то сразу вырастал в глазах сверстников и выглядел крутым. С монтанами и вранглерами ходили подолгу и берегли их как зеницу ока, заклеивали появляющиеся дырки изнутри, и пока на облезлом пакете угадывалось фото, его можно было носить. Ленка с Олегом смеялись над советами, напечатанными в журнале «Крестьянка», как прогладить ручки пакета утюгом через газету, спаивая места разрыва. Понятное дело, такая «спайка» спасала пакет на пять минут. Чаще всего эти заграничные красавцы были витриной – основная нагрузка падала на обычный полиэтиленовый мешок с ручками, который вставлялся внутрь монтаны. Находчивые умельцы на радиозаводе придумали круче: они запаивали их на специальной спиртовке в полиэтилен с двух сторон – так срок службы заграничного красавца увеличивался в разы. Запаять на радиозаводе стоило сто граммов спирта. Спирт был внутризаводской валютой, особенно ценной во времена антиалкогольной кампании Горбачёва. У Олега с Ленкой запасы такового имелись и регулярно пополнялись.

Этим-то спиртом Ленка и решила угостить подруг. Разведённым, само собой. Тут главное – угадать с соотношением воды и спирта, но они с Олегом уже натренировались. Для приличия и красоты можно закрасить вареньем. Но это уже на посошок, если что. Ещё у Ленки была бражка, которую ставила её бабушка, – звалась она домашним шампанским. На первый взгляд и глоток, напиток был безобидным и лёгоньким: для девчонок в самый раз.

Сначала хотели устроить вечеринку с пацанами: Ленка будет с Олегом, Вика придёт с Кириллом. Но Алла была без пары, да и цель у встречи была другая, поэтому Ленка объявила девичник. В понедельник в театре выходной – его и наметили.

Вика пришла первой. Лишь переступив порог Ленкиной квартиры, тут же окунулась в детство. Что-то тёплое обняло за плечи и не отпускало. Она с размаху плюхнулась на один из матрасов, который лежал прямо на полу вместо прежнего дивана, провела рукой по самовязанному пледу. Напротив расположился ещё один матрас под таким же пледом. В углу по-прежнему стояла швейная машинка – ножная, типа «Зингер», и Вике всё так же хотелось подойти к ней и нажать на тяжёлую ажурную педаль. Из магнитофона на полу рыдал Константин Никольский: «Я сам из тех, кто спрятался за дверь. Кто мог идти, но дальше не идёт…» Подвывая ему: «Кто мог сказать, но только молча ждёт. Кто духом пал и ни во что не ве-е-ерит», – Ленка прикатила из кухни столик на колёсиках. На нём громоздился смешной пузатый графин с закуской. Вика вопросительно уставилась на графин. Его важный вид, Ленкино жилище и сама Ленка с дымящейся сигаретой в углу рта и прищуренным от дыма глазом создавали какое-то весёлое настроение, радостное предвкушение праздника. Вика заливисто рассмеялась и тоже закурила:

– Вот странная штука. Всегда раньше задавалась вопросом, почему балетные, которым так важна дыхалка, курят. Теперь вот сама курю. А помнишь, как курила в классе Тамара Леонидовна? Начнёт, главное, как бы у входа, постоит из приличия недолго с прикуренной сигаретой у дверей – типа «я не курю на вас». Но потом непременно будет ходить по классу и дымить. Ещё и подойдёт, ногтями двух указательных пальцев вопьётся одновременно тебе в зад и икру поднятой ноги, а зажатой во рту сигаретой, вот как у тебя сейчас, будет пыхтеть в лицо… – Вика подтянула к себе одну из трёх пепельниц, скучившихся возле второго матраса, и стряхнула в неё пепел. – Мы, кстати, виделись с ней уже в театре. Так расплакались обе, расчувствовались. Долго поговорить не получилось – времени не было. Я думала после класса зайти ещё раз, но мы пошли гулять с Кириллом: город ему показывала, в общагу к нему заглянули. Ничего устроился, но, может, ненадолго, и скоро к нам переедет. Мама хочет с ним познакомиться.

Когда на магнитофоне допели до «Слепили бабу на морозе: руки, ноги, голова», в дверном проёме комнаты показалась голова Аллы.

– Ну у тебя, Лен, как обычно: двери не закрываются, заходи кто хочет, бери что хочешь. Привет курильщицам! – И Алла протянула торт «Полёт».

– Ты с ума сошла? Какой торт? – Вика деланно возмутилась.

Позавчера в театре они с Аллой обменялись только парой фраз на лестнице – всё перекрыла встреча с Тамарой Леонидовной: шумная, радостная. Дальше они разошлись по классам и уже не виделись. До сегодня.

– Да нормально. Завтра в классе всё сгорит. Раз в кои-то веки можно. Ты ж помнишь, какой он вкусный: безе, орехи? Как тут отказаться?

Розоватая жидкость из пузатого графина пилась на удивление легко, как компот. Никакого опьянения не наступало, просто хорошело и хорошело. Девчонки без умолку вспоминали годы занятий в хореографической студии, забавные случаи, смешные истории, трогательные моменты. Стоило одной, погрузившись в воспоминания, замолчать, как тут же в освободившуюся паузу другая хватала за руку, как бы принимая эстафету, скорее выкрикивала: «А помнишь?» – и вечер памяти продолжался.

Ленка наполнила графинчик, а Вика мечтательно вспоминала о том, как после урока в балетном зале бегала со всеми девочками в фойе в туалет – умыться, попить – и задерживалась дольше всех. Представляла, что театральное фойе – это сказочный дворец. Тихая и величественная роскошь завораживала. Золотая лепнина, роскошные люстры, блестящий паркетный пол, мраморная лестница с ковровой дорожкой по центру… До спектакля ещё два часа. Кругом тишина. Полумрак. Огромные зеркала. Ты бежишь к одному из них издали, и оно уже видит тебя, отражает, здоровается с тобой. Прыгаешь к нему в гран па де ша – шире шага быть не может – и приседаешь в грациозном реверансе. Делаешь вращения, перекидные прыжки – хоть сколько: места много, и оно всё твоё. И никто тебя не видит. Или видит? Фея с волшебной палочкой. И вот ты уже в великолепном платье, с красивой причёской, под руку с принцем спускаешься по красному ворсу ковра встречать гостей. Присаживаешься с ними на бархатную банкетку, обмахиваешься веером, ведёшь светскую беседу…

Вика приосанилась, повернулась на матрасе в полуоборот к Алле и кистью руки изобразила веер.

– Красиво говоришь, тебе б романы писать, а не танцевать. – Алла поднялась и постаралась перекрыть лёгкий укол предыдущей фразы: – А помните, когда к нам на гастроли приезжали Годунов, Лиепа, Семеняка? Не было свободных мест в зале. Мы набивались в осветительную ложу и гроздьями свисали над сценой, стараясь рассмотреть их стопы, руки, но главное – лица, так близко и такие живые. Однажды я думала, что прям вывалюсь на сцену к их ногам. У меня, кстати, и автографы есть. Помню, подошла с программкой к Годунову, протягиваю для автографа ручку, а сама от него глаз отвести не могу – такой он красивый, волосы эти светлые длинные, высокий, улыбается. Ну, он расписался, возвращает программку обратно, а ручкой мне по носу щёлкнул. Так я счастлива до неба была, ручку эту хранила как талисман. Помните, тогда ещё фильм с его участием вышел – «31 июня»?

Ленка перед зеркалом поправила гнездо-начёс на голове:

– Я помню только, как мы чертят в «Черевичках» танцевали. Во, у меня такой же парик там был, как моя прича щас. А морилка эта, жижа коричневая, которой мы намазывались? Смыть же только под душем можно было. И такая она была вонючая… Вообще после нормальных спектаклей мне не хотелось смывать грим. Так и ходила бы – красиво же, мне казалось. Помню, эти ресницы накладные продавали, можно прям в театре их купить было: синие, чёрные. Два рубля стоили. Я и купила. И на дискотеки так ходила. Только клей у меня быстро закончился, жалко… А костюмерная? О-о-о, это сказка. Это царство пачек и шопенок, парчи и бархата. На костюмах с внутренней стороны ручкой были подписаны фамилии балерин, которые в них танцевали…

Тут Ленка внезапно отставила в сторону стакан и на полуслове нырнула в шкаф, который был прикрыт дверью в комнату и потому не сильно заметен. Спустя минуту она вытащила оттуда пачку. Настоящую балетную пачку. Белую. Вернее, полупачку, потому что лифа у неё не было – только юбка и трусы с рюшами. Алла с Викой открыли рты и уставились на Ленку.

– Ты ее спёрла?

– Прям. Я её сшила!

– Ты не могла её сшить. Это невозможно!

Они кинулись пальцами перебирать и пересчитывать слои, нащупали в средней оборке стальку – тот самый обруч, за счёт которого пачка и держится. А перья эти сверху.

– Нет, не могла ты, Ленка, дома такое сшить. Колись давай.

– А как тебе удалось вынести её из театра?

Но Ленка не сознавалась, только хитро улыбалась:

– Ну что, кто примерит? А кто на улицу сейчас в пачке выйдет? Слабо?

– Ага, и станцует в ней во дворе. Я! – Вика выхватила пачку у Ленки, держа её неуверенными руками, переминалась с ноги на ногу, собираясь поднять одну из них, чтобы засунуть в трусы с рюшами. – И знаете, что станцую? Арлекино. Помнишь, Алл, во втором классе ты поставила мне танец под эту песню Пугачёвой? Прямо как настоящий балетмейстер ты была. Придумала, муштровала меня. Ругалась даже, как взрослая. С этим танцем я, конечно, прославилась на всю школу. Все мальчики в меня влюбились, в кино приглашали, морожку покупали. Меня потом не один год запихивали во всякие школьные и районные смотры. И до такой степени мне тогда надоела и эта песня, и этот танец, и…

– И я, – закончила фразу Алла.

Вика в этот момент уже просовывала ногу в трусы. На словах Аллы она замерла, открыла было рот, но тут её от возмущения и обиды повело в сторону, и, не выпуская пачки из рук, она рухнула на пол.

С этого момента Вика не помнит ничего. Мама рассказала, что дочь пришла домой в три часа ночи. В пачке. В пачке, надетой прямо на джинсы. С какими-то гусиными перьями в волосах и цветами в руках. На вопрос «Где ты была?» отвечала: «Я живу на Бажова». Напевала трагический музыкальный отрывок из «Лебединого»: «Там та-да-да-да-дам та-дам та-да-да-да-да-дам» – и махала крыльями. Большего добиться было невозможно. Снять пачку – тоже. В ней и увалилась спать.

Впоследствии Ленка на все расспросы Вики о подробностях дальнейшей гулянки отмахивалась: мол, напились все трое – видимо, домашнее шампанское дало в голову всем одновременно. «Ничего не помню, отвали и вообще гони пачку». «Обиделась, – подумала Вика. – Из-за пачки, я ведь её ухайдакала. А может, они с Алкой спецом договорились не рассказывать мне ничего – в отместку?» Вика больше ничего не выясняла, но заметила прохладцу в отношениях с Аллой. Из-за пьянки, наверное, или… Она была неявной – скорее, как бы угадывалась. Эта неочевидность была неприятна Вике: всё-таки многолетний «пермский след» никуда не делся.

И вот на эти сомнительные дрожжи Ленкиного шампанского подоспел «Щелкунчик». Градову и Воробьёву поставили репетировать партию Маши. Обеих.