Kitobni o'qish: «Нищенка. Мулла-бабай (сборник)»

© Татарское книжное издательство, 2015

© Килеева-Бадюгина А.И., пер. с татар., 2015

От переводчика

В 1998 году татарская общественность Казани была поражена пророчеством, что через двести лет она исчезнет. Автором столь удивительной новости, которая встряхнула людей, заставила задуматься о будущем, оказался совсем ещё молодой человек. Его нашумевшая повесть называлась «Инкыраз спустя 200 лет» («инкыраз» по-арабски означает «исчезновение»). Беспощадно критикуя татарское общество, юноша писал в предисловии к книге: «Моя цель – высказать несогласие с нынешним путём нации, дать понять, что этот путь приведёт к исчезновению булгар». Невежество, ограниченность интересов и нищета – вот главные причины, которые погубят народ, считал писатель. (Исхаки был убеждённым булгаристом. «Татары» – это монголы, – не без основания полагал он. Думается, если бы Гаяз Исхаки мог быть с нами до конца своих дней, он сумел бы отстоять свою правоту.)

Габдулла Тукай, прочитав повесть «Инкыраз», так выразил свои впечатления:

 
«Инкыраз» урок нам дал.
Ах, написавший его – личность!
А я, увы, об этом ничего не знал…
 

Автором пророчества был Гаяз Исхаки – впоследствии большой, но незаслуженно забытый татарский писатель рубежа 19–20 веков.

Гаяз Исхаки (Мухамметгаяз Гилязетдинович Исхаков) родился 22 февраля 1878 года в ауле Яуширма Казанской губернии. Отец его, Гилязетдин-хазрат, был известным в округе духовным деятелем. Мать, Камария-абыстай, была дочерью муллы. В этой семье, к великому горю родителей, дети умирали в раннем возрасте, поэтому Гаяз был особенно дорог им. Необыкновенно одарённый и трудолюбивый малыш рано обучился грамоте и уже в пять лет читал книги на арабском и персидском языках.

Учился Исхаки сначала в родном ауле, затем в медресе Чистополя, после – в известном казанском медресе «Куль буе». В те времена между шакирдами различных медресе проводились диспуты, в которых юный Исхаки принимал активное участие. Это способствовало развитию у юноши самостоятельного мышления.

В формировании общественного сознания и политической зрелости будущего писателя сыграли роль три фактора: прекрасное воспитание в семье; новое джадидское образование в медресе, включавшее помимо теологии естественные и гуманитарные знания; а также учёба в Казанской учительской школе (в 1898–1902 годах). Для поступления в школу необходимо было знать русский язык, и Исхаки овладел им. Здесь ему открылся совершенно иной мир, изменивший его культурные и политические представления. Гаяз познакомился с произведениями русской и мировой классики, сочинениями по философии и политике. Отныне его любимыми писателями стали Н. Гоголь, И. Тургенев, Л. Толстой, Ги де Мопассан, Кнут Гамсун, Оскар Уайльд и другие. И всё же идее национального прогресса писатель не изменял никогда.

Политическая активность Гаяза Исхаки всё возрастала. Он страстно выступал за культурно-национальную независимость татар, полагая, что это – главная цель и смысл его жизни. Писатель с головой погружается в журналистику, открывая газеты, попадавшие под запрет, вновь и вновь под другими названиями, в других городах. Вот список газет, в которых он работал: «Тан йолдызы» (май 1906); «Тавыш» (апрель – август 1907); «Иль» (октябрь 1913); «Сюз» (1915–1919); «Безнен юл» (1916–1917). Особой популярностью пользовалась «Иль», где сотрудничали Ю. Акчура, М. Бигиев, З. Валиди, М. Гафури, Н. Гасрый, Ш. Мухаммедьяров, С. Рамиев, Ф. Туктаров.

Гаяз Исхаки – величайший талант, классик татарской литературы, гордость нации. В его литературном творчестве и политических статьях видим глубокое проникновение в психологию человека, его драматические переживания, резкое бичевание общественных пороков, призывы строить жизнь по-новому, воплощать в практику благородные идеалы. Г. Исхаки явился продолжателем дела великих философов – Кул Гали, Мухаммедьяра, Курсави, Марджани, Гаспринского. Татарскую литературу, уходящую корнями в древнеисламский мир Востока, он насытил духовными достижениями европейской культуры, вывел татар на арену мировой цивилизации.

Гаязу Исхаки было всего сорок лет – возраст творческой зрелости писателя и политика, когда он, к своему великому сожалению, в 1918 году был вынужден покинуть родину. Он мог бы принести ещё немало пользы своему народу в его духовном развитии. Однако подобно другим выдающимся татарским деятелям, не принявшим новый строй, – Ю. Акчуре, С. Максуди, Г. Баттал-Таймасу и прочим – он ступил на горестный путь политического изгоя.

Писатель жил в Китае (Харбине), во Франции (Париже), Германии (Берлине), Польше (Варшаве). Вторая мировая война застала его в Польше, откуда он переехал в Турцию. Жил вначале в Стамбуле, а под конец перебрался к дочери Сагадат в Анкару. Где бы он ни был, Исхаки не прекращал своей литературной и общественно-политической деятельности, не прерывал связь с соотечественниками-эмигрантами, которые рассеялись по разным уголкам Земли, как всегда возглавлял национально-освободительное движение.

Историко-политическое сочинение «Идель – Урал», переведённое на многие языки, получило в своё время мировую известность. Эта книга открыла ещё одну грань таланта Исхаки, показала, что он не только великий писатель и политик, но ещё и учёный-историк. Живя за границей, Гаяз Исхаки не прекращал просветительской деятельности, душой всегда оставаясь со своим народом. Письмо юной девушке из Тампере, написанное в 1954 году незадолго до смерти, названо самим Исхаки «Духовным завещанием булгарской молодёжи». Размышляя о судьбе тюркского мира, об истории тюркских народов и перспективах их развития, писатель до конца жизни оставался верен своим идеалам.

Представленные в настоящей книге произведения писателя – это самые объёмные его сочинения – романы «Нищенка» и «Мулла-бабай».

Работая над романом «Нищенка», я заглянула в прошлое нашего города и испытала настоящее потрясение – так ярко выписана автором жуткая картина казанского Забулачья рубежа 19–20 веков. Исхаки провёл свою любимую героиню Сагадат через круги настоящего ада. Роман – своеобразная энциклопедия жизни дореволюционного города, в которой нашли отражение все слои общества того времени. В образе Сагадат писатель воплотил свою мечту – видеть татарскую женщину просвещённой, независимой, равной в правах мужчине. «Бесперспективно будущее той нации, – писал он, – которая не уважает женщину, не признаёт в ней личности, хранительницы очага, воспитательницы детей, не создаёт необходимых условий для её духовного развития и совершенствования». Проблема женской судьбы в дореволюционной России поднимается с той же остротой, что и в романе «Воскресение» Л. Толстого.

Во втором романе Г. Исхаки впечатляюще показал, как смышлёный любознательный крестьянский парнишка, мечтая стать большим и уважаемым человеком, поступил в медресе. Уникальность романа заключается в том, что никто из татарских писателей не изображал жизнь медресе столь увлекательно и подробно. За годы трудной учёбы Халим, герой романа, прочитал множество священных писаний на арабском языке, вызубрил все молитвы и законы шариата, а в жизнь вышел полным невеждой, не имеющим представления ни о географии, ни об истории, ни о прочих науках. Зато в нём была уверенность, что отныне он сможет судить и поучать свою паству, которая его, молодого ещё человека, почтительно величала «мулла-бабай».

Гаяза Исхаки беспокоило, что татарское общество варится в своём соку, не имея ни малейшего желания знать, как и чем живёт всё остальное человечество. Народ, до смерти напуганный насильственной христианизацией, и слышать не желал о русском языке, тогда как передовым просвещённым представителям нации было совершенно очевидно, что к мировой культуре можно приобщиться лишь через посредство русского языка.

По мнению писателя, освободить нацию из плена невежества могли бы интеллигентные выходцы из разночинной среды, из бедных слоёв общества. Однако реальность была такова, что они вынуждены были служить баям, а те зачастую вели жизнь беспутную и бесполезную.

На мой взгляд, волнения Гаяза Исхаки по поводу будущего татарской нации актуальны и по сей день. Правда, причины, грозящие исчезновению её, изменились. Если раньше татары не желали знать русский язык, то сейчас видим обратную картину – пренебрежение к родному языку. Если бы Исхаки был жив, он бил бы теперь во все колокола, призывая народ опомниться, понять, что без языка нет нации. Неблагоразумно и преступно не понимать этого! Великая заслуга татар состоит в том, что они сохранили язык до наших дней. Надо беречь, любить его и дальше. Знать в совершенстве оба языка – родной и русский – вот наша вполне посильная задача. Пусть родители не боятся переутомить своих чад, пусть помнят, сколько языков изучали дети в дореволюционных гимназиях: латынь, древнегреческий, немецкий, английский, французский. Известно, что знание языков лишь развивает интеллект.

Работая над переводом романов Гаяза Исхаки, я прониклась глубочайшим уважением к личности писателя и благодарна судьбе за встречу с его творчеством.

Нищенка

1

Трёхлетнюю дочку муллы звали Сагадат. Хусниджамал-абыстай решила дать своей новорождённой малышке то же имя, ведь слово «сагадат» означает «счастье».

Хотя имена у девочек были одинаковые, жизнь их сильно отличалась. Махдуму¹ Сагадат в ауле обожали, тогда как до Сагадат Хусни-абыстай никому не было дела, кроме разве отца Шарипа-абзы да самой Хусниджамал-абыстай.

Если дочка муллы с юных лет носила ичиги с чудесным скрипом и кавуши, то у нашей Сагадат не было ничего, только собственные ножки. Дочка муллы хотя и не любовалась собой в огромных, во всю стену зеркалах, на столе у неё стояло хорошее зеркало. Наша же Сагадат прихорашивалась, глядясь в малюсенькое зеркальце ценою в полторы копейки. Да и то досталось ей на свадьбе соседки как подарок жениха.

Дочка муллы носила расшитый монетами калфак, тогда как Сагадат лишь с недавних пор начала повязывать на голову платок. Когда платок был новый, мать носила его по праздникам и куда-нибудь в гости, а уж когда показываться в нём на глаза людям стало стыдно, он перешёл в собственность Сагадат.

Платьям Сагадат, конечно же, было далеко до нарядов махдумы. Однако одежды матери, ставшие тесными, перешивались на девочку по её меркам.

Когда Сагадат подросла, Шарип-бабай стал плести для неё, единственной своей дочки, хорошенькие лапти. Радости Сагадат не было границ, когда она надевала их с чулочками, связанными матерью. В такие дни девочка становилась особенно доброй, не перечила подружке, жившей по соседству, и ходила с ней к роднику за водой для чая, помогала переносить вёдра через мостки.

Радость озаряла её всегда приветливое личико каким-то особенным светом. В такие дни смотреть на маленькую Сагадат каждому доставляло удовольствие.

Осенью в ауле появился коробейник, и Сагадат обменяла яйца чёрной курицы, которые дала ей мать, на небольшую лепёшку жевательной серы, браслет из пуговиц и бисер. Личико её светилось от счастья ярче прежнего. Ярче даже, чем в те дни, когда отец, батрачивший в соседней русской деревне, приносил ей аппетитную репу, похожую на круглую чашу, при одном взгляде на которую невольно бежали слюнки. Она носила пуговички то в виде браслета, то на пальце вместо колечка. Когда Сагадат ходила с подружками на луг, она показывала свои сокровища девочкам с другого конца аула. Рассказывала, как ей удалось получить от матери яйца.

Ранней весной Сагадат собирала с подружками сныть, чуть позже – борщевик. Сагадат никогда не упускала случая, чтобы пойти с девушками отбеливать в снегу холсты. Она с удовольствием помогала им замачивать холсты в холодной воде, а после собирать их. Она слушала, как девушки со смехом говорили о парнях. Поскольку это был лёгкий шутливый разговор, ничего дурного в том не было. Отбивать холсты стало её любимым занятием. В перестуке колотушек ей слышалась музыка, и сердечко её заходилось от восторга. Это похоже на грёзы наяву. После возвращения стада, выпив немного козьего молока, которое давала мать, она шла на гумно присматривать за коровами. В тёплые летние дни Сагадат и такие же, как она, девчушки затевали разные игры. Сначала играли в камушки, потом водили хороводы «айлян-байлян», после гонялись друг за другом. Одни игры следовали за другими, всё равно что пять намазов, которые в определённом порядке сменяют друг друга. Частенько, подгоняя коров к дому, девочки заигрывались до самого намаза ясту². Иногда внезапно налетала туча. Молнии, озарявшие небо яркими вспышками, вынуждали их скорее гнать коров и возвращаться домой рано. Случалось, что дождь настигал их раньше, чем удавалось добежать до дома, и тогда, спрятавшись под навесом клети, что стоит возле мостика, ей нравилось наблюдать за шумящим дождём. Но вот дождь ослабевал, раскаты грома становились всё реже. Девочки выходили из-под навеса и, радостно шлёпая ногами по мокрой мураве, шли домой. Утро после такого дождя казалось Сагадат необычайно красивым. Солнце светило ярко, как никогда, умытые дождём посевы в поле, казалось, купались в его щедрых лучах. И ножки у Сагадат были беленькие и чистые, как гусиные лапки. Во всём теле ощущала она лёгкость необыкновенную, будто сбросила с себя тяжёлые одежды.

Сагадат любила также ходить за ягодами. Шарип-бабай смастерил для неё берестяной туесок. Когда ягод в лесу бывало много, Сагадат каждый день после утреннего чая вешала туесок на шею и уходила с подружками в лес. Чаще она возвращалась с туеском, до краёв наполненным ягодами. Особенно нравилось ей собирать луговую клубнику там, где мужики, выстроившись друг за другом, словно стая диких гусей, косили траву (разумеется, где косари разрешали собирать). Всю зиму Сагадат скучала по звону кос, затачиваемых оселком. Когда надо было ворошить сено, собирать его, Сагадат всегда бывала на лугу. В такие дни она повязывала передник, а на голову надевала белую войлочную шляпу. Перед выходом из дома смотрелась в своё зеркальце, всякий раз отмечая, что всё больше становится похожа на девушку. Отправляясь на луг с отцом или с кем-нибудь из соседей, она ловко вскидывала на спину небольшой короб, который сделал для неё отец, и бодро шагала по дороге, легко перебирая ножками. В коробе она несла воду, без которой в жару никак нельзя. Смотреть на Сагадат в белых нарукавниках, какие носили все девочки, с посверкивающими на солнце украшениями в косах, слышать, как поёт у неё в руках старательно наточенный серп, было удовольствием.

Ей нравилось работать серпом, нравилось носить белую шляпу, вплетать в волосы блестящие украшения. Не было для неё в жизни счастья, больше этого. Огорчало только одно – сознание своей бедности, что мало у неё одежды.

А ещё любила она бывать на обмолоте гороха. В такие дни она обычно играла с девочками в гости. Хусниджамал-эби варила для них гороховый суп.

Так проходило лето нашей Сагадат.

С приходом зимы жизнь девочки менялась. Утром шла она на урок, прихватив с собой лучины, которые сохли у них возле печи. Сагадат очень хотелось бы приносить, как другие девочки, полено, но абыстай, зная, как бедны её родители, велела ей приходить безо всего. Сагадат, несмотря на запрет, всё равно носила бы поленья, но дров дома и в самом деле не было, так что приходилось довольствоваться лучинами.

В школе Сагадат считалась одной из лучших. Она уже приступила к чтению «Фазаилешшехур», не спеша распевая слова на определённый мотив. Когда подходило её дежурство, она с радостью оставалась в доме остазбике и мыла полы. В такие дни она чувствовала себя ближе к абыстай. Особенно нравилось ей общаться с её дочерью, своей тёзкой. Та читала Сагадат интересные книги, которые присылал ей из города брат, шакирд медресе. Постепенно они так сдружились, что дочка муллы стала оставлять Сагадат у себя на ночь. Они засиживались порой до вторых петухов.

Хусниджамал-абыстай радовалась, что дочь её стала в доме муллы своей, а Шарип-бабай, хотя и ворчал иногда, говоря, что его дочери всё равно не бывать женой муллы, так что, мол, нечего тратить время на бесполезную учёбу, всё же ходить Сагадат в дом муллы не запрещал. Вскоре абыстай, которой очень нравился кроткий нрав Сагадат, забрала девочку к себе, говоря, что дочери она будет подругой, а ей помощницей. Шарип-бабай, почесав затылок, заявил, что лучше бы ей жить дома, но на этом всё и кончилось. Хусниджамал-абыстай велела дочери не пропадать, показываться иногда на глаза. Сагадат и сама дня не могла прожить без матери. Как бы хорошо ни было ей в доме муллы, к матери прибегала часто.

Жизнь в доме муллы пошла Сагадат на пользу. Она поправилась, округлилась. Вечерами дочь муллы дополнительно занималась с нею, так что и в этом отношении успехи её были прекрасны. Прошло всего месяца два, а уж она вместе со своей тёзкой высоким голосом громко распевала «Мухаммадию». Была в её голосе особенная сила. Слушая Сагадат, люди впадали в странную задумчивость. Все, кто слышал её однажды, хотели слышать ещё и ещё. Когда Сагадат умолкала, слушающие смотрели с сожалением, словно лишившись чего-то очень важного для них. Но и читала она, надо сказать, так, что всё её существо трепетало от воодушевления.

Когда абыстай приглашали на обед и девушки оставались одни, Сагадат играла на кубызе. Иногда с тёзкой вдвоём они тихонько пели. Сначала «Тафтиляу», потом «Аллюки». Пели песню «Камыши на Волге». Слова: «Не плачь, милая! Не плачь! Такая уж у нас судьба!», которыми кончалась песня, Сагадат с большим чувством повторяла несколько раз. Слушая её, можно было подумать, что девочка уже знакома с настоящим горем. Но это было не так, потому что Сагадат росла в благодатном краю, среди живописной природы. Детство и юность её протекали спокойно, без потрясений. Старые люди говорят: «Песни того, кому уготована горькая доля, всегда печальны». Неужели они правы? В таком случае выходило, что песни Сагадат – предвестники её будущих бед?

Наша Сагадат была необыкновенно чувствительной девочкой: проливала слёзы над печальной историей любви Тахира и Зухры или Буз-джигита из сказки. Книги она читала она с упоением, забыв обо всём на свете, запоминала множество баитов о печальных событиях в жизни и истории.

Муллу-абзы с женой часто приглашали на обеды, а потому девушкам никто не мешал. Дочь муллы тайком учила Сагадат писать. Обе девушки, хотя и воспитывались в духе шариата, росли достаточно свободными. Многое радовало её в те годы. К монетам, подаренным ей абыстай и другими людьми, она добавила ещё, взяв их на время у дочери муллы, и соорудила чулпы, которыми украсила свои роскошные косы, сшила по моде, заведённой у них в ауле, весёлое жёлтое платье. Нарукавники у неё были белоснежные. Так Сагадат ходила летом в поле на работы. Всё, о чём она в прошлом году могла лишь мечтать, теперь у неё было. она всегда находила минуту, чтобы забежать в дом муллы, обитатели которого были дороги ей, – днём, когда возвращалась в аул на обед, или же вечером, по дороге к роднику за водой.

Осенью, работы в поле ещё не кончались, а уж Сагадат снова перебиралась к остазбике. Учёбой, уборкой в доме, чтением «Мухаммадии» были заполнены дни и месяцы Сагадат. Она прочла все книги своей тёзки, которая была уже взрослой девушкой, – «Абжад», «Тухфательмулюк», «Морадельгарифин». Несколько раз перечитала «Кыйссас аль-анбия», «Маулед», а что до легенд и сказаний, которые присылал махдум-шакирд, она с великой радостью брала их в руки так часто, что книги имели довольно грустный вид.

Так жила Сагадат, пока ей не исполнилось шестнадцать лет.

Хотите знать, радовался ли Шарип-бабай, глядя на свою дочь? Узнать, что думал этот человек, было очень даже затруднительно.

Он был грубым стариком. О таких вещах он вообще не умел задумываться. Жену и дочку, которая была их единственным поздним ребёнком, очень любил. Но любовь у него была своеобразная. Сагадат он вообще-то никогда не притеснял, но думать о том, как устроится судьба дочери, за какого человека будет лучше выдать её, за какого выдавать не следует, – такие мысли в голову ему никогда не приходили. Хусниджамал-абыстай иногда заводила с ним такой разговор:

– Послушай-ка, за кого мы Сагадат отдадим? Выросла ведь уже.

Шарип-бабай на это отвечал:

– Я целых двенадцать лет служил в солдатах, а без жены всё ж не остался, так и она без мужа не будет.

Вот так всегда: едва дело касалось чего-нибудь важного, он заводил разговор про то, как в солдатах служил. А всё оттого, что за всю жизнь не было у него другого, более важного события. Всякий любит похвастаться самыми «большими» своими заслугами, вот и он к месту и не к месту притыкал солдатское своё прошлое. Перед людьми помоложе бил себя в грудь и величал «николаевским солдатом», прослужившим двадцать пять лет. Из солдатчины вернулся он другим человеком и многое делал не как прочие мужики. Хоть и старый был, а курил, к примеру, трубку. Вонь от его махры расползалась по всей улице. Мальчишки, учуяв её, кричали: «Ого, Шарип-бабай трубку закурил!» и бежали, чтобы, вскарабкавшись на его кухонное окно, разглядеть куряку. А Шарип-бабай в это время с трубкой в зубах творил намаз. Вообще-то человек он был безвредный, перед сильными не стелился и тех, кто был слабее него, не обижал.

Деньги, какие имел, расходовал бережно. Не сквернословил. А уж если и ругался когда, делал это мастерски – не придерёшься. Но такое случалось очень редко: если поймает, например, в просе за током гусей или пастух не доглядит за единственной его козой и та захромает. Тут уж трудно бывало сдержаться, вот и вываливал в сердцах кучу разных непотребных слов.

в характере Шарипа-бабая больше всего удивляли его редкостная строптивость и неуступчивость. До того был упрям, что наперекор всему доводил задуманное до конца. И неважно ему, хорошо ли, плохо ли поступает, лишь бы было, как он сказал. Юнцом его нарочно заводили:

– Ну что, Шарип, обменяешь свой каляпуш на мою чеплашку? А ведь не станешь меняться!

И таким манером забирали у него все хорошие вещи. Ему не жаль было вещей, лишь бы всё было, как он решил. От такого его нрава нередко страдала и Сагадат.

Иногда на улице доходили до его ушей всякие досужие разговоры. Кто-то пустил слух, будто бы в дом Табкия, где девушки ощипывали гусей, прокрался сын Фатхия. Узнав такое, Шарип-бабай забрал Сагадат от остазбике и целых три дня держал дома, запретив видеться с подружками. Но в основном он доверял дочери и не ограничивал её свободы. Упрямый нрав отца передался и Сагадат – отчасти по наследству, отчасти по воспитанию. Не позволить ей делать то, что она хотела, или заставить заняться нежеланным делом, было так же нелегко, как взять штурмом крепость.

Хусниджамал-эби, совсем не похожая на мужа, со всеми была приветлива. Молодых ласково называла «канатым» («крылышко моё»), а к женщинам постарше обращалась не иначе, как «абыстай». Зимой и летом в печи у неё чужие снохи, которые, как известно, любят лакомиться тайком от свекровей, пекли пресные лепёшки, а свекрови, украдкой от снох, готовили для своих любимых дочек гостинцы – сочные мясные балиши и пышные хлебы. Не подумайте, что Хусниджамал-эби была с ними заодно. Вовсе нет. Просто она не умела отказывать людям в просьбе. Не могла прогнать человека. Соседские ребятишки любили её и звали «карт эби» («старенькая бабушка»). Вся улица, если надо было ехать на жатву в дальние поля, подоить своих коз и коров доверяла только ей одной. Порой она от утренней зари до позднего вечера, пока не вернётся последнее стадо, так и ходила от одного дома к другому, доила где корову, где козу, и делать это никогда не ленилась. Ни один человек не слышал из её уст ни слова упрёка. Она не говорила: «Я сделала тебе то-то, а чем ты отплатишь мне за это?» Таких слов она не знала. В последнее время Хусниджамал-эби стала помогать женщинам при родах. Поскольку говорила она только нужные слова, работы не боялась и охотно помогала людям, её часто звали на праздник к новорождённым, чтобы поднесла им первую в жизни ложечку с мёдом и маслом, веря, что после этого дети вырастут такими же добрыми и трудолюбивыми, как она. Хусниджамал-эби никогда не жаловалась на свою жизнь. Хотя ей уж очень не нравилась трубка Шарипа-абзы, она всё же ни разу не сделала ему замечания.

Сагадат наша росла с такими вот родителями. К шестнадцати годам она превратилась в разумную девушку, то есть понимала, что стала взрослой и что для девушки важно беречь своё доброе имя и честь. Из книг «Юсуф», «Сайфельмулюк» и других она узнала, что на свете существует «любовь», которая даётся людям от Аллаха. С одной стороны, ей казалось, что чувство это знали только люди, жившие в старые времена, а с другой стороны, верила: если будет на то воля Аллаха, любовь может прийти к каждому. Сагадат очень уважала отца и мать. Считала, что служить им, угождать – самое главное дело в жизни. Вместе с тем она ещё слишком мало прожила на свете и плохо знала людей. Ей и в голову не могло прийти, что можно как-то навредить другому человеку, украсть, например, что-то. Она была доброй и доверчивой девушкой. Не подозревала, что сказанное кем-то слово может оказаться хитростью и ложью. Больше всего на свете боялась она оказаться посмешищем, быть униженной и посрамлённой. Ей казалось, случись с ней нечто подобное, она просто не сможет жить. В мелочах упрямство её было мало заметно, однако в делах поважней ничто не могло её заставить идти против воли. Кроме того, она была вспыльчива и быстро отдавалась чувствам.

При первом взгляде Сагадат не привлекала к себе внимания, но, всмотревшись, люди видели, как она хороша собой. Типичная булгарка: личико круглое, глаза чёрные, прекрасно очерченные брови, похожие на луну в новолуние. Носик небольшой, можно сказать, даже чуточку маловат. Чёрные длинные волосы, ниже пояса, она заплетала в две толстые косы. Зубы, которые она никогда не закрашивала чёрным, как другие девушки в ауле, блестели, словно жемчуга. Рост у Сагадат был средний. Поступь была лёгкая, ножки прямые, без всяких изъянов.

Итак, Сагадат вступила в 1897 год, благополучно достигнув шестнадцати лет. Это был особый год, полностью изменивший жизнь нашей героини. Причин для этого было более, чем достаточно. В 1897 году в Поволжье случилась засуха. в ауле, где жила Сагадат, ожидался голод. Шарипу-бабаю, хотя семья у него была невелика, казалось, что пережить голод им будет очень трудно, и в голову ему невесть откуда взбрела мысль о переезде в Казань. Не обращая внимания на слова Хусниджамал-эби и Сагадат, он принялся продавать вещи: сундук, старый набитый шерстью тюфяк, кумган, таз и другое. Распродав всё лишнее, он выручил семнадцать рублей и, перебравшись в Казань, снял на берегу озера Кабан квартиру за три с полтиной рубля и стал жить в ней. Он расчитывал найти работу дворника или что-то в этом роде. Но поскольку год выдался голодный и приезжих из разных мест оказалось много, шестидесятилетнему старику найти работу было трудно. Для Хусниджамал-эби и Сагадат работы также не было. И начали они проедать деньги. Дрова, квартира, еда – всё это стоило слишком дорого. Денег хватило лишь на один месяц. Распродав всё, что у них было, они продержались ещё месяц. Между тем работы для Шарипа-бабая всё не находилось. Старик отчего-то вдруг начал хворать. Болезнь постепенно осложнилась, у него отнялись руки и ноги. Для Хусниджамал-эби с Сагадат это было страшным ударом. Как теперь кормиться, как ухаживать за отцом? Продали последнее, у Сагадат осталось одно-единственное платье. Однако вырученные деньги тут же и кончались, будто проваливались в бездонную яму. О том, что Шарипа-бабая можно отвезти в больницу, они не догадывались.

Вскоре продавать стало нечего, но хуже всего было то, что Хусниджамал-эби внезапно тоже слегла. На руках у Сагадат оказались двое беспомощных стариков. Это был конец! Сагадат не видела никакого выхода. Начали голодать.

Сагадат, прослышав о казарме, сходила туда посмотреть, что это такое, и решила поселиться там. Но как перебраться с больными стариками? К вечеру соседи дали им немного супа и хлеба, а водовоз, живший в том же дворе, запряг свою лошадь и перевёз их на новое место. В казарме собралось много обездоленных. Свободные места для вновь прибывших пока ещё были. В обустройстве стариков казарменный люд принял самое живое участие, помогли занести их и разместить.

Место отвели в углу, недалеко от печки. Люди подходили, спрашивали о самочувствии, проявляли участие. Оказалось, что большинство их, как и Шарип-бабай, бежали от голода из деревень в надежде найти работу. Были среди них и земляки.

Высокий потолок казармы с двух сторон подпирали столбы. Кое-кто приспособил их для занавесей, устроив себе таким образом подобие комнат. Всюду в маленьких лампадках мерцали огни. Сумрачные, усталые после работы, либо после бесплодных поисков её, люди пили из самоваров чай. Пар, клубясь, устремлялся под потолок и напоминал Сагадат аул. Когда она шла по улице к дому муллы, дым из труб так же вот лениво и прямо поднимался в морозном воздухе. В казарме было не холодно, хотя и не топили. Просто день был погожий, да ещё люди своими самоварами и готовкой на огне добавляли тепла. Неподалёку от Сагадат женщина варила суп. Бедняжка то и дело черпала из казана ложкой – то ли хотела узнать, довольно ли соли, то ли была очень голодна и не могла дождаться, пока суп будет готов.

Возле двери молоденькая девушка умывалась с мылом в лохани. Посредине муж с женой сидели за столом и с явным удовольствием пили чай. Мужчина то приваливался на подушку, то садился прямо, осушая чашку за чашкой, которые подавала ему смуглая жена в платке, повязанном на затылке. На лбу у них блестели капельки пота. Ближе к Сагадат лежали две старухи и женщина средних лет. В старухах и одежда, и каждое движение, и выражения лиц – всё выдавало, что они давно знакомы с нуждой. Без жалости на них нельзя было смотреть. У одной глаз скрылся под опухолью сизого цвета, другая при ходьбе сильно припадала на ногу. Женщина помоложе смотрела с тоской и безнадёжностью, всем своим видом будто говоря: «Нет, ждать от этой жизни нечего». На лице её были написаны недовольство, враждебность, недоверие. Через некоторое время она стала что-то искать в своей лоснившейся от грязи одежде и, найдя клочок бумаги, скрутила цигарку.

Наблюдая за этими людьми, Сагадат почувствовала в душе страх. Впервые в жизни видела она курящую женщину. Если бы такое случилось в ауле, она сказала бы: «Вот бесстыжая, курит табак!» Но об этой несчастной трудно было сказать такое. У сердобольной Сагадат она могла вызвать только жалость. Одна из старух, ворча себе под нос, принялась развёртывать какую-то белую тряпицу. Разобрать, что она бормочет, было невозможно, но по отдельным словам Сагадат догадывалась, что нищенка жалуется на жизнь: