Kitobni o'qish: «Негородская сюита»

Пролог

Нет заблудившихся в пустыне

Земля всего лишь атрибут,

Любовь – одна имеет имя

В извечном омуте разлук…

О городе, как и о деревне бесконечно солируют в противовес лирические цикады искусства. Одного для всех. Безграничного и бездонного в разных жанрах и формах.

Прозаический фолк – это не новая волна сотворчества душ, а вековое, народное и стоическое слияние эпох и культур. «Негородская сюита» – это не просто серия художественных рассказов, а судьбы людей в разных поколениях, выращенных на земле, в прямом смысле. Все они объединены любовью. Контрастность сюжетов позволяет понять глубину природных явлений человека, его духовного бытия и простые метафоры в отношениях.

И ничего нет прекраснее в мире, чем ощущение себя в себе вседоступным образом в любви. Потому, как беспорядочные соло цикад, шагающих в ногу со временем искусства, позволяют безоговорочно увидеть собственное отражение во всем, как в зеркале.

Ищите свое, будьте верны своим дорогам судьбы и тогда… вы обретете извечную свободу и полноту жизни.

Итак…

– Че за любовь опять? Устал я. Пишуть да пишуть, как-будто дел других не ведають. Нет, чтобы коровье вымя обмыть, да сосочки ее тряпочкой промокнуть в пять утра для утренней дойки, кулемы белорукие.

– Слышь, Спиридон, та должен кто-то же писать. Може по судьбе так у человека. А ты – все «пишуть, да пишуть». Им свое, нам свое, а вместе – каждый за себя, и мир в любви, – сказала баба Груня.

– Конечно, – добавил дед Спиридон. Твоя, правда, Грунька. Любовь – это таинство вечное всего земного. Че еще надо, людям-то?..

Занавес приоткрыт. Милости просим в жизнь, одну для всех, которая не иллюзорный вымысел, а любовь – многоликая и бескрайняя…

Непаханная коса

Журчал ручей. Звонкое хлюпанье водной стружкой цепляло серые скользкие камни. Холодно… Земля свалившимися комками грязи любовала старый вдавленный след от копыта лошади. Мертвенно- бледные останки ломаной травы ежились в ледяной луже. Таинственная простота пугала своими красотами. Не осень и не зима… Что-то бесконечно застывшее в сезонном странствии. Хочется снега. Нет, дождя. Откуда вдруг лошади? Причем, здешние. Хотя… Проезжие. Давно – проезжие. Нагрянули никем не увиденные и не услышанные. Только след, один безразмерный след жизни, как ручей. Прозрачный, перетекающий, несущий праздную свежесть и глубину чистоты.

Вчера приходил Валька. Это мой друг. Ну и что, что нам за тридцать. Мы дружим с ним. Да! Мужчина и женщина. Или, женщина и мужчина. Он мне нравится, как человек. Правда, это так всегда понятно и знакомо? Чем? Да, практически всем. Дородный детина, в меру любопытный, грамотный, но самое главное – добрый. А кто добрый, тот умеет дружить. А вот с любовью у него все плохо. Она ведь такая капризная этакая штука. Вон, как куры на дворе. Ходят себе, клюют просо, кукурузу. Потом, бац, петух выходит. Такой весь растакой. Все! Где уединенное спокойствие? Там, где и у Вальки. «Куд – кудах! Куд–кудах!», а в ответ «Ко–ко–ко–ко–ко»! Поговорили. И в рассыпную. Дальше что-о? Он выбирает. Нет, они выбирают. Да, какая разница? Обычная. Людям это важно, а любви – нет. Но с этими курами все наоборот. А что яйцо не снесется, когда узнает, кто кого выбрал?! Так и зависнет на миг, как уставшая поздняя осень? На день, на пять или на целую жизнь? Нет! Не дождетесь! Природа возьмет свое, как и эта, плохая Валькина любовь. А что? Я ему тоже нравлюсь. Нет – нет, как человек. У нас здесь семь избушек, все всех знают. Живем на отшибе новой жизни. Колодца, печи, есть свет. Все, как у людей. К нам чтобы доехать по кривому бездорожью сильным надо быть. От основных поселений по триста верст с любой стороны. «Куд–кудах!» и свои «Ко–ко–ко»! Зато, природа – а – а… Как любовь! Из ниоткуда в никуда.

Утром, пока спала, заходила бабка Тыльза. Дааа… Имя у нее загадочное. Не захотела родня называть ее, как всех. Решили – будет особенная. Они решили, а любовь распорядилась иначе. Так судьбу перекрутила, что Тыльза, что Зоя, что Клава. Может если б так и не назвали, было бы все по-другому. Хотя… Никто этого не знает. Даже петух на дворе. Но, если честно, бабка Тыльза – она совсем не Тыльза, а Ильза. У ее матери Фрони с отцом Тимофеем – зубы плохие были, а тут открытку занесло с какой-то артисткой и подпись: «На добрую память от Ильзы!» Такая открытка красивая – двойная. А там, про любовь – добрую. Значит, дружить умела, а с любовью, как у Вальки – плохо было. В общем, почитали дед Тимофей и бабка Фроня эту открытку, поглядели – добрая, красивая и имя необычное, да и решили Тыльзу – Ильзой назвать. А зубы-то через один, вот и вышла Тыльза. Ничего! Все привыкли, а девка намаялась. Пять раз замуж выходила. По любви, по – доброй, конечно. За одного и того же, будь он здоров всю свою жизнь! И нам здоровья тоже! Видали, петух, какой! Как можно было так курицу извести? Очень просто. Дружить умел, а она любила. Его, вот так с пупинку. Как родилась по любви, так от любви для любви полюбилась. А он: «Кукареку–у-у!» И так пять раз. Устали бабку Тыльзу невестой наряжать. То сошлись, то разошлись, а у нас – «куд–кудах, куд–кудах» – переживания! Не – е! Не за них! За себя, конечно! Вот, есть Валька друг, а любви нет. Ни у него, ни у меня. Зато дружить умеем. И вообще, он какой-то странный последние десять лет стал. В глаза заглядывает, за плечи трогает, говорит, давай помогу ведра донести. А я ему: «Какие ведра? Вон, с бабкой Тыльзой до сих пор не поняли, кто кого выбрал, что так по пять раз невеститься?» А он краснеет, молчит, глаза опускает. Тоже нам петух нашелся!

Так вот, бабка Тыльза шукала кадку, причем в доме. Что она эта кадка в доме будет делать? А? Ничего! То ли дело на дворе – воды набрать, землю утрамбовать, там грабли, лопаты кинуть. Приперлась! Разбудила! Опять слезы. Видать не в кадке дело было. А бабка-то старше меня на двадцать лет всего-то. Так истерзала себя любовью по – доброму, что как под сто лет. С виду отжившая, а внутри светится. Вот, как тот след. Вдавленный, но без выбора. Рыдала… много… Петуха-то ейного тоже будь здоров зовут. Анафрем! Вот вам судьбина. Нет, две! Дед Анафрем! Та, если по-честному, то Филек, Филек – Огонек. Просто, он любит огненные слова. Без которых, здесь даже курицам, порой тяжко. А так, вдох – выдох, в промежутках – бац, сказал – фух, аж легче любить сталось. Но у меня с Валькой – дружба. Дружим мы очень давно. А дед Анафрем еще и выпить, горазд, потому и женихался пять раз. А как примет на грудь – все! Любимое выражение – «А на хрен!», извините. Ему говорят: «Какой хрен?! Кругом ягоды, да грибы!» А он все одно. А выпивший – у него язык ни туда и ни сюда или раз – как те лошади пронеслись, и че это было?! Только след ручьем по любви доброй. Во–о–от такой. И холодно… Вот, и прозвали Филька – Огонька – Анафремом. Так и не поверите, почти перестал говорить свое бесценное выражение. Оно – это он! Ну, петух елабужский. Всю душу бабке Тыльзе изъел, так еще он и старше ее, лет на шесть. Вечно с курами в курятнике щебечет, соловей наш! Выбирает! Всю жизнь выбирает. А любовь-то уже выбрала. А он – нет! «Кукареку!» Приехали!

Так вот, кадка эта нужна была к слову, якобы свеклы засолить. Какой свеклы? Ладно бы капусты! Откуда здесь столько свеклы? Да еще и кадка окрасится. Слава Богу, к слову пригодилась. Нет, к Тыльзиным обнаженным валунам пробоинами по доброте. Каким? Любовным, что в груди под сто лет, лучезарятся. Анафрем пошел ночью воды попить, да вышел из дома, наверно, к ручью ходил. А обратно возвращаясь, об дверной косяк головой стукнулся. И так кричал от боли на бабку Тыльзу, что она во всем виновата. Якобы, когда четвертый раз разошлись, то на пятый снова его, как заговорила. А теперь, не жизнь – одни мучения с такой женой. Петухом ведь особо по курятнику во дворе не пройдешься. Оттого-то Тыльза и пришла кадку просить в слезах вся. Не жизнь – одни мучения с таким мужем. И вместе никак, и порознь – тоже. Вот любовь капризная этакая штука. Хорошо, что с Валькой только дружим. Вон, сидит, красавец. А ничего! Хорошенький! Маянный только. Та с любви по-доброму! «Куд – кудах», а что? Мы же дружим! Хоть бабка Тыльза и говорила, что нет такой дружбы – Анафрем тому подтверждение. Но я-то знаю, сердцем чувствую, что дружить умею. А Валька? Он всегда такой. Только последние лет десять – от плохой любви страдает. Болеет. Крепко мучается. Я ему говорю: «Вон, бабка Тыльза с дедом Анафремом душа в душу живут: сходятся – расходятся, по пять раз женятся, любят друг друга, наконец. А нам, зачем такое? Мы дружим – спокойно и без потрясений». А он улыбается. Ну, я к нему как-то пригляделась – а, ничего! Широкий, руки – во! А как работает, глаз не оторвать. Хорошенький! И че ко мне ходит день через день? Хотя… его правда, что дед Анафрем – тоже человек, а бабка Тыльза изгрызла все его сердце. Оттого и пьет. Больно до души она ему. Наверно, лучше б дружили. Холодно… пора печь топить.

– Слышь, Валек! Щас дрова оставшиеся доложу, наруби новых и принеси. Чаю попьем! С вареньем! Ага! Из ягод и грибов с засоленной свеклой! Ой! Иди уже! Что?! Ты что так глазеешь?

– Красивая ты! – буркнул Валька.

– Дурак! Устала я от твоих этих дружеских поклонов! Иди, прошу тебя, Христа ради, дружище!

Правильно бабка Тыльза, когда плакала сегодня утром у меня без кадки, говорила: «Будь Катька настороже! Потому, как петух нынче, тьфу! Мужик – дерзкий пошел, в любви толка не понимает. От него прям бяда! «Куд – кудах!» Пойду к своему Анафрему. Люблю заразу!» И че? Не пошла – побежала. Нет, полетела к измывателю своему. Она же его выбрала, нет, он ее. Тьфу! Выбрались! Даже кадку не взяла! Пролила мне реки слез и сиди, Катька в своей дружбе с Валькой. Молодец бабка Тыльза! Будь здорова и дай Бог нам всем здоровья!

– Катя! Катюша! Катенька!

– Ты че Валек?

– А че? Все Катька да Катька! Е–ка–те–ри–на!

В общем, села я от обморока прямо на коврик из шитых и связанных лоскутов. Цветной такой. Хорошенький, как Валька. Че-то в груди сперло, дышать не могу, кричать не хочу, помираю…

А он, Валька, друг мой, подошел, дрова в ноги мне положил и в глаза смотрит. А я?.. Нет меня…

– Е–ка–те–ри–на! Хочу тебе новую дружбу предложить! За триста верст со всех сторон ехать не надо. Вот – я, вот – ты, а давай жить вместе! Уж очень дружба мне наша нравится, и ты, как человек и,.. как женщина.

«Кукареку! Куд–кудах, куд–кудах!» Бабка Тыльза, дед Анафрем, держите меня!

– Валя, ты чего? То есть Ва–лен–тин? Та неужто я ведра сама не донесу или кадку по любви не выкачу? Ой! Валька! То есть Ва–лен–тин! Пришел – ушел, дружим. Че плохо?

– Ага, плохо. Мы же не дед Анафрем и бабка Тыльза. Мы же эти…друзья.

И поцеловал меня в щеку. Тепло,.. а потом, взял за руки, зараза, будь он здоров и мы все с вами, и все! Бац!.. Какая разница?..

Да, как прижался, весь такой большой и сильный, а внутри, как воробышек. Сердца стук его даже слышала. «Куд–кудах!» Да, как петушок курочку придавил, притиснул, даже крикнуть не успела – зацеловал. Да так крепко, аж дурно стало. В глазах потемнело, ничего делать не могу, таю и все. Жарко…

Уста его сладкие, нежные, и вообще – хорошенький! Ну и что, что друг! Поживем, как друзья! Пущай знают, что и так бывает. Валя… Валечка…

– Катя, – еле переводя дыхание, сказал Валька. Кого-то нелегкая принесла. Открыть? Скребется кто-то в дверь.

– Валюша! Да, ну их всех для здоровья!

И не успев, договорить Валентин Екатерину, взял на руки и понес.

Она полуживая промолвила:

– А дрова?

Валька весь вне себя от счастья, красный, целуя ее на ходу ответил:

– И дрова, конечно!

Так и понес к дровам Катьку, а потом дрова вместе с Катькой. Друг!

А там, за дверью бабка Тыльза и дед Анафрем пришли в гости, чаю попить. А тут… как на дворе, все что хочешь, и дружба, и любовь. Дела…

Че – че? Хорошо… И тепло, и холодно, причем одновременно. А что лошади? Были и промчались, словно жизнь, оставив чей-то след в прошлое.

Хорошенький мой Валька! То есть Ва – лен – тин! Пускай с любовью у него плохо, зато с дружбой все в порядке. Та поживем себе и другим на радость. Нравимся мы друг другу, как человеки. Вчера приходил, а сегодня остался… Добрый!

Пошел снег. Ручей жадно заглатывал белые хлопья своими водными потоками. Его хлюпанье становилось до неприличия громким. Земля отдавалась с женской покорностью зиме. От вдавленного следа ничего не осталось. Ни ямы, ни лошадиного копыта, один белоснежный с искрами пушистый ковер. Не осень – декабрь. А трава? Да нет ее, сошла в ледяных разбитых лужах. Обычная простота удивляла своими просторами. И вдруг стало тихо… Уметь дружить ведь тоже надо! А что любовь? Капризная этакая штука, что с человеками, что с курицами, что с петухами…

Парное удилище

«Лапа» – это моя корова. Обычная, рыжая, с рогами и с человеческими смазливыми глазами. В нашей деревне таких много. Почти в каждом доме есть. Животина! Интере-е-е-сная! С характером! Молока дает по – настроению, но нам хватает. Нам – это моей младшей сестре Лидке, старшему брату Федьке и матери. Отца нет. Ушел. Как увидал, как мать местный шоферюга под утро со смены привез, так и пошел со двора… в трусах и в ватнике, босой. И где он сейчас?

А Лапа – вообще ничего. Мы из ее молока и творог, и сметану, и масло делаем. Ага! Еще, и ряженку – по – настроению. Все всегда свежее и жирное. Лидка, вон, один раз молока, как обпилась, чуть в больницу не свезли. Оказалось молоко – козье. Перед ужином тетка Зинка заходила, а крынки-то одинаковые. Мать ей отдала коровье, а она нам – козье. Тетка Зинка – родня из Щебелиных. По-отцу. Он ведь тогда, когда мать под утро с шоферюгой приехала, покурить на порожки вышел. И все! Покурил… Так и пошел с папиросами, не оборачиваясь. Дааа,.. а тетка Зинка говорливая, вот мать и заболтала, что та крынку на стол поставила, а не на подоконник. Потому, как все дети в нашем доме знают, что на столе – всегда крынка с коровьим молоком, а на подоконнике – с козьим. А Лидка, четыре года от роду, схватила и выпила. Бедная! Живот скрутило, и так стонала, все отца звала – папка да папка! А папка-то до сих пор курит. Но все, слава Богу, обошлось. Намаялись весь вечер с ней. Отмучилась и в ночь заснула. А мы Лапу ругали. Позже разглядели, что в крынке. Вечно эта тетка Зинка, как придет, так страсти одни. Хотя добра всегда желает.

Один раз, иду я с рыбалки, наловил карасей в свою руку. А что? Кормилец! Ничего, что для кошек. Их тоже кормить надо. Все равно довольный! Красота кругом. Воздух чистый, аж скрипит. Цветов, будто краски пролили. Одна дорога – в ямах и рытвинах. Идти, что болеть, как Лидка с этим козьим молоком. Лучше босым, но целым. Вон, папка ушел, словно колесо по полю. И как он там? А навстречу грузовик летит, я – в сторону. Страшно! Вдруг собьет! А кто помирать хочет, мне девять лет, че видел? Болтовню мамки и тетки Зинки, да Лапино «му-у-у». А кругом, поля ведь. Неужто думаю, места грузовику мало. Пыль столбом, ж-ж-ж по тормозам, остановился. А оттуда тот шоферюга, что мать утром привез со смены, Любомир зовут. А в простонародье – Любик. Говорит: «Привет, пацан! Ты Шуры сын будешь?»

А я ему и отвечаю: «Че надо?» А он: «Не кипятись! Да или нет?» А отец еще с нами жил. Лапу утром к пастуху выводил за калитку. У нас пастух Темка. Взрослый, на нем пахать можно, а он коров пасет. Выведет, поест, заляжет в сон, потом, поест, приведет в дома, заляжет в сон. И так каждый день. Работяга! Но как коровки идут, мычат, зовут друг друга, банки на шее с железным прутиком брынчат – стоишь, как вкопанный. Красота-а-а… Простая… Деревенская… Из любви и жизни! Нет, из жизни по любви. Тьфу! Для любви из жизни! А Лапа знает и ждет Темку. Конечно, он же ее кормит, как я наших трех кошек. Так вот, этот Любомир – Любик забодал. Ответил я ему: «Да, Шуркин, средний сын». И еще добавил: «У нас папка – во! Он такую машину в два счета кулаком прихлопнет!» А Любик улыбнулся и говорит: «Ты че, дурак пацан?! Просто так спросил. Нужен ты мне больно со своими никудышными карасями!» И вжих-х-х, поехал. Ага! Я-то не нужен, а мать моя Шурка, как оказалось нужна. «Сам дурак!» – осмелев от того, что остался один на дороге, крикнул я ему вслед.

Лапа – корова хорошая, душевная. Голубушка наша родная. Не то, что эти Щебелины. Лапа – она, не то, чтобы желает добра, а безвозмездно его делает. И мы все здоровы. Мать моя Шура – красивая. Очень видная и фигуристая. Волосы все завитками в цвет солнца. Так она их в пучок собирает и под платок прячет. А после бани, как распустит, глаз не оторвать, даже женщины наши деревенские глазеют. «Хороша! – говорят, – повезло Савке с женой!» Савка – это мой папка, то есть наш. Мамка моя и песни поет хорошо, и хозяйством справно занимается. У нее глаза голубые, как васильки. Нет! Как море! Я ни разу не был на море, а все от того, что Лапу не с кем оставить. Папка-то ушел. Но думаю, что как море. Васильки-то тоже ничего, но море… это, наверное, что-то неповторимое, немного грустное и бесконечно новое, как мамкины глаза. Мама моя, то есть наша, хорошая, и папка тоже. Он ведь за мамкой бегал похлеще, чем дядьки Васькин бычок. В душу запала она ему крепко. Даже во сне стонал: «Люблю тебя, Шурочка!» Мы же в одной комнате с Лидкой, а Федька – в своей, а мамка с папкой – в третьей. Один коридор, посередке печка для отопления, как рубашка папкина. Но все слышно. Мы тогда к Федьке прибежали, ему восемнадцать было. А он и говорит: «Быстро спать, неугомонные! Че уши растопырили? Скрутить в трубочку?» И нагнал нас. Ну, мы с Лидкой в комнату вернулись и поняли, что Федька, хоть и умный из нас троих, но дурак. Потому, как папке от любви к мамке даже во сне плохо, а он воды пожалел! Мы бы с Лидкой принесли ему. Может тогда бы и не ушел вот так… босым с папиросами. Федька сейчас в армии. Все хозяйство на мне: и мамка, и Лидка, и Лапа. Не получается на море съездить. Хоть бы глазом поглядеть на другие мамины глаза. Вода видать в нем особенная. Ух!..

В общем, папка наш Савелий – хороший мужик. Деревенские сказывали, что мамку нашу после свадьбы – год из рук не выпускал, нравилась больно. А мамка вся светилась, больше даже самого солнца. Цветы ей рвал, прямо по дороге. Как идет домой с работы – цветы, а утром, говорят – до зари приносил! А потом, Федька – наш брат родился. Так, папка мамке серьги справил. Пошел в магазин, который у железнодорожной нашей станции – Перьино, и купил. Деньжищ отдал, говорят люди – состояние! Корову еще одну купить можно было, да еще поторговаться. Одел ей серьги и сказал: «Носи Шурочка любимая, как Федечку – сыночка носила!» Я ведь все знаю! От кого, от кого? От тетки Зинки. Она же нам добра желает. Когда папка ушел, стала потихоньку все рассказывать. Зараза! Хоть, и добрая. Мы, пущай, маленькие, но переживаем, а Лидка вообще ночью плачет. Приходится к ней на край кровати садиться и гладить по руке, чтоб успокоилась. Скучает. Я тоже скучаю! И Федька, ну и что, что он в армии. Ему там тяжелее всех нас. И мамка, наверное,… Шоферюгу Любика с тех пор, как корова наша Лапа языком слизнула. Хоть бы с папкой на дороге не пересеклись. Она ведь у нас одна в деревне. Все по ней ходят.

А я на море хочу. Это моя тайная мечта. Возьму Лапу и поедем. Лидку жалко. Ладно, возьмем и ее с собой. А мамка пусть папку ждет. Вон, Любик ее со смены дождался, значит и она папку дождется. Федька, когда все это случилось, взял нас двоих на руки, прижал к себе и сказал: «Ну, что дорогие сродники! Мы все Щебелины, значит, все будет хорошо!» Но мы-то с Лидкой почувствовали, как его трясло, а потом во-о-от такую маленькую слезу увидели, и поцеловали его прямо с двух сторон. А он, будто постарел. Засмеялся, как мамка, звонко и переливисто. У нас никто так не смеется, только он и мамка, и поют только они в семье. И сказал: «А ну, последыши! Геть со двора! Пойдите Лапу посмотрите!» Мы с Лидкой переглянулись – че на нее смотреть, корова – она и в Москве корова, но он нас выгнал за калитку. А море широкое, больше, чем три поля даже. Или двадцать полей. Ух… я бы волны руками потрогал, скользкие наверно. Купаться бы не пошел, глубины боюсь. У нас речка – Выщелка, узкая, но с теченьем в закутках. Раз на иле оступился, думал все, потону, благо тетка Зинка на велосипеде ехала. Так и вытащила. Я ей тоже иногда карасей приношу, для кошек, конечно. У нас их три – все девочки: Аська, Мурса и Пыша. Лапа с ними дружит. Может и их взять на море! Пусть покупаются, они ведь глубины не боятся, а к воде привыкнут. Я всю комнату в доме – картинками с морем обклеил, там плакатами, открытками, фотографиями с журналов. Лидка даже обижается. А сейчас, вообще, как папка ушел, половину снял и с куклами развесил. Из–за Лидки. Она же такая еще маленькая. Скучает по папке. И я, и Федька, и мамка. Только мамка молчит и много работает. А спать ложиться, так до зари не засыпает. Видать ждет, что папка с цветами придет. Любит она его.

Щебелины ведь против были, чтоб папка на мамке женился. Говорили: «Дурнее брать надо! Эта слишком! Не по тебе!» А он все равно женился. Откуда Щебелины знали, что «не по тебе»? По доброте, наверное, как тетка Зинка прямо! Родственники. Потом, я родился, так папка мамке ее портрет подарил. Ага, нашел художника, тут один приезжал с города, отдал ему кучу денег, и тот по фотографии мамку и нарисовал. Лучше б сразу море! И сказал мамке: «Это тебе, Шурочка любимая! Как носила Ильюшеньку, так пусть этот портрет твой будет тебе напоминанием, что одна ты такая на белом свете!» Откуда знаю? Люди болтали, ага, тетка Зинка, добрая наша. Я сам после этого еле заснул. Лидка пришла, на край кровати села и по голове меня гладила, наверно, целую ночь. Почему море такое необычное? Хотя, Лапа тоже. Не всякого доить подпустит, а еще и лягнет, кто не понимает, да хвостом прищелкнет. Но меня не трогает, ведь я ее не дою. Только мамка, да иногда Федька, когда мать Лидку в животе носила. Папка работал тогда много, а Щебелины говорили: «Что ты их стругаешь без меры? Вон, с лица спал. Если б с Шуркой не связался, справнее был!» А папка улыбался и отвечал: «Хочется! Люблю Шурочку!» потом, Лидка родилась, такая красная и крикливая, спасу не было. Да! И голодная! Почему и до сих пор молоко пьет. Не хватало ей мамкиного. Нам с Федькой хватало, а ей нет. Вот и стали ее прикармливать Лапиным. Тогда папка мамке шубу подарил и сказал: «Это тебе, Шурочка любимая! Как носила Лидочку, так пусть это шуба тебя всегда моей теплотой греет!» А деревенские-то лезли: «Сдурел, Савка! Помешанный! Лучше б корову купил, трое детей ведь!» Ага! Тетка Зинка говорила! Надо же добро людям делать. Так мамка этой шубой, как папка ушел, ночью и накрывается. Мы ей: «Мамка! Лето! Жара!» А она улыбается и еще больше в нее кутается. Ага! В серьгах, в шубе и смотрит на свой портрет всю ночь, а под утро – папку ждет. Федька сказал нам, чтоб мать не трогали. А че ее трогать? Вон, добрая тетка Зинка есть! Так он добавил, что после армии придет и будет тоже добро добрым людям делать.

А папка-то видать не понял, почему Любик мамку после смены привез. Он же ее не на море возил, а с работы. А работа у нее непростая, на свиноферме. Как покормила под утро свиней, так и привез. Может она шла сама по дороге, а он ехал, вот и предложил ее довезти. А папка ведь не мог ее встретить, нас же трое и Лапа еще. Вот, доброта, что с людьми делает.

На море сейчас не поеду. Лапа и кошки на мне. Да, еще эта Лидка. Федька вернется из армии, тогда сам и съезжу. А еще, я так хочу, чтоб папка вернулся. Когда Лидка заснула, я пришел к мамке и сказал: «Мамка! Давай я с тобой в шубу укутаюсь, прижмусь к сережкам и будем вместе смотреть на твой портрет и папку с цветами ждать!» И она тогда первый раз расплакалась и ответила: «Иди, сыночек Илюшенька! Спи, родной! Жизнь, как любовь, вся из добра. Папка твой самый лучший на белом свете. И цветы его самые сердечные. Я его сама подожду, а ты спи, а то он вернется, а у тебя сил не будет на рыбалку с ним сходить. Да, за Лидочкой посмотри, сыночек!» Ну, я и пошел, а сам думаю: «Какая рыбалка? Лучше б на море съездили, дождались бы Федьку и съездили».

Пора спать. Завтра Лапу за калитку выводить. А Лапа она, потому что Лапочка. Только Лапочка – длинное имя, для коровы негоже, а Лапа – в самый раз. Глаза у нее не коровьи, больно выразительные. Сейчас Лидку простыней укрою, хоть и лето, но под утро прохладно, чтоб не заболела. Спокойной ночи Федька и папка!

Хочу на море… Вырасту, заработаю денег и всех возьму, даже деревенских наших тоже. Просто так.

Ой! Что-то грюкнуло! Окно что ли! Как там мамка?

Ух, ты! Цветы! Ура! Ура! Цветы есть, а папки-то нет! Мамка спит. Значит, он вернулся! Спасибо тебе, море, за папку!

Вот вам все Щебелины! Не ходи Савка за Шуркой, а она Шурка сама пришла! Вот тебе Любик! Без добра – добра не будет. Любовь, как море, двадцать полей, нет пятьдесят! И как мамкины глаза, одни для всех нас и для папки тоже.

Лапа – это самая лучшая корова в целом мире. В нашей деревне больше таких нет. А любовь есть. Много. Доброй. На всех и для каждого. Даже мы с Лидкой это знаем… Море… Папка и мамка… Цветы… Федька… и море…