Kitobni o'qish: «Призрак Оперы»

Предисловие

История, о которой ваш покорный слуга хочет рассказать на страницах этой необычной книги, произошла в Парижской Опере всего каких-то лет тридцать назад. Ее правдивость не вызывает сомнений, так как и по сей день в Гран Опера, так называют этот храм искусства его служители и почтенные прихожане, до сих пор можно отыскать очевидцев тех загадочных и трагических событий. Да и способно ли время стереть из памяти странное исчезновение актрисы со сцены во время спектакля на глазах у изумленной публики и страшную находку — тело знатного аристократа, каким-то невероятным образом оказавшемся на дне подземного озера, затерянного в лабиринтах потустороннего Парижа. Молва приписывала эти и другие дерзкие преступления Призраку, который якобы нашел пристанище в подвалах Гран Опера. И как мне удалось узнать, этот Призрак не был плодом разгоряченной фантазии. Он действительно существовал, существовал во плоти и крови, но старался сделать всё возможное, чтобы его считали бесплотным духом.

Он появился в Парижской Опере также внезапно и ярко, как и исчез. И мне пришлось ни один год по крупицам собирать сведения о нем.

Я провел долгие часы над «Мемуарами импресарио», легковесной книжонкой Армана Моншармэна, который за время своей службы в Опере так и не разгадал тайну Призрака, но с удовольствием высмеял в своих воспоминаниях некую финансовую аферу, известную под названием «магический конверт». Чувствуя, что призрак за скучными подробностями Моншармэна ускользает от меня, я с тоской покинул библиотеку и вдруг у ее дверей встретил администратора нашей Национальной академии музыки. Он о чем-то беседовал с приятным седовласым господином, которому с удовольствием представил меня. Этот пожилой человек был месье Фор, мировой судья, расследовавший это знаменитое дело. Я искал его уже несколько лет, но никто не мог сказать мне, куда исчез судья, жив он или мертв. Как выяснилось, он только что приехал из Канады, где прожил последние пятнадцать лет.

Мы проговорили с ним весь вечер, и месье Фор от души смеялся, когда я расспрашивал его о Призраке. «Шерше ля фам», — загадочно улыбался судья. Он был уверен, что причиной трагедии, которая разыгралась между двумя братьями из знатной аристократической семьи, один из которых страдал душевным недугом, стала как раз исчезнувшая со сцены актриса Кристина Даэ. Впрочем, по его словам, на процессе выступал один свидетель, который утверждал, что не раз видел в Опере призрака. Его называли в театре «Перс», так как он был родом из Персии. Но судья не принял эти показания всерьез, посчитав Перса просто сумасшедшим.

Естественно, я сразу заинтересовался им и решил немедленно отыскать столь важного свидетеля. Интуиция не подвела меня, и я нашел Перса в небольшой квартире на улице Риволи, где он жил и где умер через пять месяцев после нашей памятной встречи.

Признаюсь, что сначала я не поверил Персу. Но вскоре все мои сомнения рассеялись, когда он рассказал мне все, что сам знал о Призраке Оперы, представил неопровержимые доказательства его существования и, наконец, вручил мне письма самой Кристины Даэ, в подлинности которых я вскоре убедился.

А когда я разузнал все, что мог, о Персе, то пришел к выводу, что он порядочный и здравомыслящий человек. Такого же мнения придерживались и друзья знатной семьи, которые, так или иначе, оказались вовлечены в это дело. Они поддерживали меня в моем добровольном расследовании и оказывали всяческое содействие. В доказательство я хочу процитировать письмо некоего генерала Д., и вот что он писал мне:

«Многоуважаемый месье!

Спешу сообщить Вам, что я отлично помню, что за несколько недель до исчезновения оперной дивы Кристины Даэ и трагедии, которая опечалила всех нас, танцовщицы только и говорили, что о каком-то призраке в театре. Но как только певица пропала, а граф при странных обстоятельствах погиб, призрака больше никто не видел и не упоминал о нем. Не могу судить, стоит ли приписывать эти преступления Призраку Парижской Оперы, но надеюсь, что вы расскажете нам больше обо всем произошедшем. Каким бы таинственным всё это ни казалось на первый взгляд, оно представляется более естественным, по сравнению с тем, что произошло с двумя братьями, которые всегда преданно любили друг друга и которым злые языки теперь приписывают смертельную вражду…»

Наконец, собрав неопровержимые доказательства, я обошел всё здание Парижской Оперы, огромную империю Призрака, и внезапное открытие поставило точку в моем расследовании. В подвале Оперы рабочие обнаружили скелет. Едва увидев его, я не сомневался — это останки именно того, кто называл себя Призраком Оперы. Но подробнее об этом я расскажу дальше.

Завершить же это предисловие я хочу словами благодарности тем, кто добросовестно исполнил вторые роли в нашей драме, но оказал мне неоценимую помощь. Это полицейский комиссар Мифруа, который проводил предварительное расследование после исчезновения Кристины Даэ, месье Реми, бывший секретарь, месье Мерсье, бывший администратор, месье Габриэль, бывший хормейстер, и в особенности баронесса Кастелло-Барбезак, когда-то «маленькая Мэг», самая яркая звезда в нашем непревзойденном кордебалете и дочь покойной матушки Жири, которая служила консьержкой в ложе призрака. Благодаря им, сегодня мы можем воспроизвести те события во всех подробностях.

Глава 1

В тот вечер, когда в Парижской Опере давали прощальный гала-концерт два ее бессменных директора месье Дебьенн и месье Полиньи, в гримерку одной из ведущих балерин театра — мадмуазель Сорелли неожиданно вбежали несколько разгоряченных танцовщиц кордебалета. Их истеричный смех и пронзительный визг отвлекли Сорелли, она нарочно ушла к себе, чтобы отрепетировать прощальную речь, которую должна была произнести уходящим директорами, но ей помешали. Прима недовольно взглянула на перепуганных девиц и строго спросила: в чем дело.

Маленькая Жамме, прелестное создание с голубыми, как незабудки, глазками, нежным румянцем и лебединой шейкой, которая так волновала поклонников, прерывающимся от волнения голосом выпалила:

— Призрак! Призрак Оперы!

И быстро подбежав к двери, закрыла ее на ключ.

Артистическая гримерка Сорелли была непохожа на крепость, которая могла надежно защитить молодых танцовщиц от вторжения потустороннего гостя. Обставленная по последней моде — с большим во весь рост зеркалом, мягким диванчиком, изящным туалетным столиком и вместительным гардеробом, она, скорее, напоминала уютное гнездышко изнеженной красотки. Стены украшали несколько гравюр, доставшихся в наследство от ее матери, которая знавала славные дни старого оперного театра на улице Лепелетье. Весели портреты Вестриса, Гардэля, Дюпона и Биготтини. Эта комната казалась начинающим танцовщицам настоящим храмом. Сами они ютились в тесных общих гримерках, где все время стояли шум и брань, которые прекращалась только нетерпеливым звонком режиссера.

Сорелли, расстроенная эти вторжением, решила, что теперь по всем приметам ее выступление не пройдет гладко, а слово «призрак», случайно сорвавшееся с чьих-то нежных губ, заставило ее вздрогнуть:

— Вот глупышка! — вздохнула Сорелли и выразительно посмотрела на Жамме. Но любопытство взяло верх, и она не удержалась и добавила:

— Так ты его видела?

— Как теперь вижу Вас, — простонала Жамме, падая на стул.

— Какой же он страшный! — добавила худенькая, смуглая Жири.

— О, да! — хором воскликнули танцовщицы.

И все снова разом затараторили. Сорелли смогла разобрать, что призрак явился танцовщицам, когда они спустились со сцены в узкий коридор. Он вырос как будто из-под земли или вышел прямо из стены в образе строгого мужчины во фраке.

— Пустяки! — сказала одна из самых хладнокровных девиц. — Просто кому-то везде чудятся призраки.

И действительно, последнее время в театре только и было разговоров, что об этом призраке во фраке, который прогуливался по всему зданию и, как только его замечали, исчезал неизвестно куда и как. Сначала все дружно смеялись, шутили над его старомодным костюмом, но затем мало-помалу образ призрака оброс легендами. Все уверяли друг друга, что они уж точно видели этого необычайного господина или испытали на себе его губительное влияние. И даже если сам призрак не возникал, он давал о себе знать какими-нибудь необычайными происшествиями. Но всегда его появление не сулило ничего хорошего.

Случалось ли какое-нибудь недоразумение, ссорились ли две подруги, или пропадала пуховка из пудреницы, во всем теперь был виноват призрак Оперы.

Но кто же его, всё-таки, видел? В театре и без призраков немало мужчин во фраках. Но у этого было одно отличие: под фраком скрывался… скелет.

По крайней мере, это утверждали барышни.

И, кроме того, у него вместо головы, был… отвратительный голый череп.

Может быть, это были просто чьи-то выдумки. Надо сознаться, что первым о скелете под фраком рассказал старший рабочий сцены Жозеф Бюкэ, который действительно видел призрака. Он столкнулся с таинственным незнакомцем — можно сказать нос к носу, если у этого последнего, конечно, имелся нос — на одно мгновенье, так как призрак сейчас же растворился в воздухе; но на Бюкэ эта встреча произвела неизгладимое впечатление.

— Он настолько худ, — шептал потрясенный Бюкэ, — что одежда на нем висит, как на скелете. Вместо глаз у него две пустых черных глазницы, а кости обтянуты отвратительной грязновато-желтой кожей, нос так мал, что его совсем не видно в профиль, и это почти полное отсутствие носа делает его лицо особенно ужасным. Несколько длинных, темных прядей волос падают ему на лоб и небрежно висят за ушами.

Напрасно Жозеф Бюкэ пытался проследить за незнакомцем, призрак исчез как по волшебству, не оставив после себя никаких следов.

Старший рабочий сцены был человек серьезный, положительный и не пьющий. Поэтому ему поверили, и его рассказ положил начало новым рассказам, в которых каждый старался уверить слушателей, что он тоже видел этот оживший скелет во фраке.

Скептики поначалу утверждали, что доверчивый Жозеф Бюкэ просто-напросто стал жертвой глупого розыгрыша одного из своих подчиненных!.. Но через некоторое время произошли такие удивительные и необъяснимые события, что даже самые неверующие усомнились в своей правоте.

— Что вы скажете относительно брандмейстера? Не просто пожарный, а брандмейстер. Уж, кажется, одно это увесистое слово: «брандмейстер» может считаться синонимом неустрашимости. Уж он, казалось бы, ничего не должен бояться, особенно огня.

И что же? Брандмейстер Папэн, случайно задержавшись во время обхода помещения под сценой немного дольше обыкновенного, вдруг выскочил на площадку лестницы бледный, как смерть, дрожащий, с блуждающими глазами, и упал бы без чувств, если бы его не поддержала мамаша маленькой Жамме. А знаете почему? Потому что он увидел двигающуюся к нему навстречу… огненную голову.

А уж, казалось бы, чего бояться, — брандмейстера огнем не удивишь.

Кордебалет был взбудоражен.

Эта огненная голова разбивала в пух и прах все прежние описания Жозефа Бюкэ. Начались новые расспросы. И старший рабочий, и брандмейстер должны были снова повторить все, что они видели, и наконец, все сошлись во мнении, что у призрака несколько голов, которые он по желанию меняет.

Вдруг Жамме сорвалась с места и, отбежав в самый отдаленный угол комнаты, испуганно прошептала:

— Слышите?!..

Действительно за дверью послышался легкий шелест, как будто пола коснулся невесомый шелковый наряд. Потом снова наступила гробовая тишина. Сорелли, желая подать пример храбрости, уверенно подошла к двери и попыталась громко спросить, но ее голос дрогнул:

— Кто тут?

Ответа не последовало.

Чувствуя, что на нее обращены все взоры, она, превозмогая себя, всё-таки твердо произнесла:

— Тут кто-нибудь есть?

— Конечно, конечно есть! — воскликнула смуглая, худенькая как сушеный чернослив, Мэг Жири, хватая Сорелли за газовую юбочку.

— Не открывайте, ради Бога, не открывайте!

Но Сорелли, вооружившись никогда не покидавшим ее маленьким, почти игрушечным, кинжалом, все-таки отворила дверь и храбро выглянула в коридор. Он был пуст; ярко-красный фонарь почти не освещал его и только бросал вокруг себя зловещие тени. Танцовщица торопливо захлопнула дверь.

— Никого нет, — сказала она.

— И всё-таки он там был, и мы его видели, — настаивала Жамме, робкими шажками подходя к Сорелли. — Я ни за что не пойду переодеваться одна. Если идти, так всем вместе.

И она набожно потрогала талисман — маленькую коралловую ручку, в то время как Сорелли незаметно перекрестила большим пальцем правой руки деревянное колечко, украшавшее безымянный палец её левой руки.

«Сорелли, — писал как-то один известный журналист, — прелестная молодая женщина, высокая, гибкая как лоза, с задумчивым, чувственным лицом, окруженным ореолом золотистых волос и увенчанное сияющими, как два изумруда, глазами. Когда она танцует, движения ее бедер придают всему телу трепет невыразимого томления. Когда балерина поднимает руки и напрягается, чтобы начать пируэт, тем самым подчеркивая линии бюста и выделяя бедро, мужчины, говорят, готовы размозжить себе голову из-за неосуществленного желания и сойти с ума».

Что касается ума самой Сорелли, то у нее его совсем не было, да она в нем, впрочем, особенно и не нуждалась.

— Однако, девочки, — обратилась она опять к танцовщицам, — возьмите себя в руки. Что это еще за призрак? Кто его видел?

— Мы, мы! — разом закричали девицы. — Он был во фраке, как и в тот вечер, когда его увидел Жозеф Бюкэ…

— А Габриэль его видел вчера днем, днем… когда было совсем светло.

— Габриэль? Учитель пения?

— Да… Как! вы этого не знаете?

— И он был во фраке, днем?

— Кто? Габриэль?

— Да нет же. Этот… неизвестный…

— Конечно, — утвердительно кивнула Жамме, — Мне рассказывал сам Габриэль. Поэтому-то он его и узнал. Хотите, я вам расскажу, как это произошло? Габриэль был в режиссерской. Вдруг отворяется дверь и входит Перс. Знаете, какой у него дурной глаз?

— Еще бы! — хором подтвердили танцовщицы, которых одно имя Перса приводило в трепет.

— Ну, так вот Габриэль, как всякий суеверный человек, при встрече с Персом всегда трогает у себя в кармане ключи, чтоб уберечься от сглаза. Тут, как только Перс появился в дверях, Габриэль вскочил с места и бросился к шкафу, чтобы дотронуться до ключей. Но сделал это так неловко, что разорвал о гвоздь свои панталоны. Тогда, желая поскорее уйти из комнаты, он побежал к двери, стукнулся о косяк и поставил себе на лбу огромную шишку; откинувшись назад, оцарапал ширмой руку и, пытаясь, чтобы не упасть, опереться на рояль, прищемил себе пальцы. Наконец, когда ему удалось кое-как выскочить из комнаты, он так поторопился спуститься с лестницы, что пересчитал спиной все ступеньки. Как раз в это время, мы с мамой подымались по лестнице, и помогли ему встать. Он был весь в крови, мы даже испугались. Но он улыбнулся нам и прошептал: «Слава Богу, что я так легко отделался!», и затем рассказал, что испугался не Перса, а призрака, который вырос у него за спиной, да еще и с мертвой головой, точь в точь как ее описывал Бюкэ.

По комнате пронесся испуганный шепот, потом опять все смолкли, пока, наконец, маленькая Жири не прошептала чуть слышно:

— Жозеф Бюкэ всем сделал бы одолжение, если бы побольше молчал.

— Почему?

— Это мнение мамы, — еще тише прошептала Мэг, озираясь по сторонам.

— Почему же она такого мнения?

— Т-с-с!.. Мама говорит, что призрак не любит, когда его беспокоят.

— Откуда же она это знает?

— Так… я не знаю…

Но этого было достаточно, чтобы разжечь любопытство молодых танцовщиц. Они окружили Жири со всех сторон, умоляя сказать им всю правду, и в то же время, вздрагивая от волнения и ужаса.

— Я поклялась молчать, — чуть слышно прошептала Мэг.

Но они не отставали, и тоже клялись, что никому и никогда не выдадут этой тайны и не успокоились до тех пор, пока Мэг, в глубине души сгоравшая от нетерпения поделиться с кем-нибудь своим секретом, не уступила их просьбам.

— Ну, хорошо… я вам расскажу про ложу…

— Про какую ложу?..

— Про ложу… призрака.

— У призрака есть ложа!?

При одной этой мысли, танцовщицы встрепенулись:

— Ах, Боже мой, рассказывай скорей, рассказывай!..

— Тише! — прервала их Мэг. — Это ложа № 5, первая от авансцены, с левой стороны.

— Неужели?

— Да, да… ключ от нее всегда находится у мамы. Но вы даете слово, что никому не расскажете?

— Ну, конечно, конечно…

— Так вот эта ложа призрака Оперы. Вот уже больше месяца, как в нее никто не входил, кроме, конечно, самого призрака, и ее запрещено продавать.

— И призрак действительно там появляется?

— Да…

— И его видно?

— Конечно, нет. Он там, но… его не видно.

Танцовщицы переглянулись.

— Но ведь, если призрак действительно находится в ложе, его должны видеть, так как он во фраке с мертвой головой.

Этот аргумент нисколько не смутил Мэг.

— Ничуть, — продолжала она, — фрак, череп, огненная голова и все тому подобное — это ерунда. Ничего этого в действительности не существует. Его только слышно и мама тоже его никогда не видела, несмотря на то, что всегда подает ему программу.

— Жири, — прервала ее, наконец, Сорелли, — не морочь нам голову…

Жири расплакалась:

— Напрасно я вам рассказала… Если бы мама знала… и все-таки пусть бы лучше Жозеф Бюкэ не вмешивался в то, что его не касается. Это ему может принести, несчастье… мама еще вчера говорила…

В эту минуту за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги, и раздался взволнованный голос:

— Сесиль! Сесиль! Ты здесь?

— Это моя мама, — сказала Жамме. — Что случилось?

Она распахнула дверь, и, едва переводя дыхание, в уборную ввалилась необъятная дама, с красным, как кирпич, лицом и испуганными, растерянными глазами.

— Какое несчастье! — простонала она, падая на кресло: — какое несчастье!..

— Что такое? Что случилось?

— Жозеф Бюкэ…

— Ну!..

— Жозеф Бюкэ… умер!

Танцовщицы вскрикнули.

— Да… его только что нашли… он повесился… Но, самое ужасное то, — задыхаясь, продолжала толстуха, — что наткнувшиеся на его тело рабочие сцены утверждают, что они слышали заупокойное пение.

— Это — призрак! — невольно вырвалось у Мэг, но она сейчас же спохватилась и поспешно добавила: — нет, нет, я ничего не сказала… ничего…

Однако подруги уже подхватили её мысль:

— Конечно, это призрак, конечно…

Сорелли побледнела, как полотно.

— У меня теперь точно не хватит сил, чтобы сказать свою речь, — пробормотала она.

Мамаша Жамме тем временем проглотила рюмочку ликеру и только тогда решилась высказать свое мнение:

— Конечно, это дело призрака!..

Ужасная новость быстро разнеслась по всему театру, гримерные опустели и молоденькие танцовщицы, прижимаясь к Сорелли, как испуганные овцы к своему пастырю, с замирающими от страха сердцами, направились по едва освещенным коридорам в фойе.

Глава 2

На лестнице Сорелли и прижимающиеся к ней танцовщицы столкнулись с графом де Шаньи. Всегда спокойный граф был очень взволнован.

— А я направлялся к вам, — любезно поздоровался он с Сорелли. — Какой прелестный спектакль! А Кристина Даэ! Истинный восторг!

— Что вы говорите, — запротестовала Мэг Жири. — шесть месяцев назад она не могла рта раскрыть. Однако позвольте нам пройти, милый граф, — комическим реверансом продолжала плутовка, — мы спешим узнать о повесившемся Бюкэ.

Проходивший мимо управляющий при этих словах вдруг остановился.

— Как, вы уже знаете, — недовольно нахмурил он брови. — Ради Бога никому не говорите, главное чтобы не узнали Дебьенн и Полиньи, давайте, не будем портить им праздник!

Все направились в балетное фойе, которое уже было переполнено. Граф де Шаньи был прав. Это был особенно удавшийся спектакль; присутствующие еще долго с умилением рассказывали о нем, и будут еще рассказывать не только своим детям, но и внукам. Подумайте только: Гуно, Сейер, Сенс-Санс, Массенэ, Жиро, Делиб, один за другим дирижировали своими произведениями. Мало того, этот спектакль оказался откровением для публики, так как в этот вечер перед очарованным Парижем впервые взошла новая звезда, — Кристина Даэ, трагическая судьба которой составляет главную тему нашего рассказа.

Гуно дирижировал «Похоронным маршем марионетки», Рейс — своей великолепной увертюрой к «Сигюр», Сен-Санс — виртуозными «Пляской смерти» и «Восточным сном», Массенэ — «Неизданным венгерским маршем», Жиро — своим «Карнавалом», Делиб — «Медленным вальсом» из «Сильвии» и пиццикато из «Коппелии». Пели неподражаемые Мари Габриэль Краусс и Дениз Блок: первая — болеро из «Сицилийской вечери»; вторая — брин-дизи из «Лукреции Борджиа».

Но самый большой триумф достался Кристине Даэ, дивно исполнившей сначала несколько арий из «Ромео и Джульетты», а затем, заменяя внезапно заболевшую Карлотту, блистательно сыгравшей сцену в тюрьме и финальное трио из «Фауста». Боже мой, как она пела!

Это была какая-то новая, доселе неведомая Маргарита. Вызовам на поклон не было конца. Взволнованная Кристина смеялась и плакала в одно и тоже время, пока, наконец, ее без чувств не унесли в гримерную. Известный критик, описывая этот незабвенный спектакль, назвал ее «Новой Маргаритой», угадав своим артистическим чутьем, сколько чистоты и невинности таилось в её юном, нетронутом сердце.

«В её пении, — писал он, — чувствуется восторг первой чистой, как весна, любви. Только любовь, одна она могла сотворить такое чудо, произвести такую ошеломляющую перемену. Мы слышали Кристину Даэ два года тому назад на выпускном экзамене, она ничем не выделялась тогда. Что же случилось теперь? Откуда эти божественные, дивные звуки? Летят ли они с небес на крыльях любви, или это колдовство, наваждение дьявола, которому она продала свою душу? Кто не слыхал Даэ в финальном трио последнего акта, не слыхал «Фауста».

Между тем завсегдатаи Гран Опера удивлялись, почему от них до сих пор скрывали такое сокровище? Потому что Кристина Даэ была весьма посредственным Зибелем? Или только неожиданная болезнь Карлотты дала ей возможность показать себя совершенно в другом свете? Но почему же тогда, за отсутствием испанской дивы, директора обратились именно к Даэ? Значит, они все-таки знали, насколько она талантлива. Зачем же было это скрывать? И у кого она занималась? Она часто говорила, что репетирует сама. Все это очень и очень странно!..

Граф де Шаньи, стоя у себя в ложе, аплодировал ей вместе со всеми.

Графу Филиппу-Жоржу-Мари де Шаньи шел в это время сорок первый год. Это был настоящий аристократ, изысканно любезный с женщинами и слегка высокомерный с мужчинами, которые завидовали его успехам.

Роста выше среднего, красивый, несмотря на несколько суровое выражение лица и холодный блеск глаз, он был в высшей степени честный и добрый человек. После смерти старого графа Филибера, де Шаньи возглавил один из самых знатных и старинных родов Франции.

Потеряв отца, он принял тяжелую ношу — огромное состояние семьи, которым необходимо было разумно распоряжаться, так как обе его сестры и младший брат Рауль и слышать не хотели о разделе, полагаясь во всем на Филиппа; как будто до сих пор существовало право первородства, по которому всё наследство получал счастливый первенец.

Мать семейства, графиня де Шаньи, урожденная де Мерожи де ла Мартинье, отошла в мир иной еще раньше супруга. Она умерла при родах младшего ребенка Рауля, появившегося на свет 20 лет спустя после своего старшего брата. Когда умер старый граф, Раулю было двенадцать лет, и старший брат Филипп усердно занялся его образованием.

Ближайшими помощницами ему были сначала обе родные сестры, а затем старуха- тетка, вдова моряка, развившая в юном Рауле такую пылкую любовь к морю, что он избрал морскую карьеру и, став одним из лучших выпускников училища, совершил кругосветное путешествие, и вот теперь, в ожидании нового назначения, проводил на родине свой шестимесячный отпуск.

Несмотря на то, что ему уже минул 21 год, Рауль выглядел безусым мальчишкой и поражал своей застенчивостью, скромностью и такой женственностью манер, что так часто является следствием чересчур изнеженного, исключительно дамского окружения в детстве.

Блондин, с ясными голубыми глазами и едва пробивающимися усиками, он, по свежести и цвету лица, мог соперничать с любой юной девицей, чья красота только набирает цвет. Филипп его страшно баловал и, пользуясь отпуском своего брата, знакомил его с Парижем. Граф придерживался мнения, что в возрасте Рауля излишнее благоразумие неблагоразумно, и сам, будучи человеком вполне уравновешенным и корректным, всюду возил его с собой и даже проводил за кулисы Парижской Оперы. Может быть, этого и не следовало делать, так как ходили слухи, что Филипп близок с Сорелли. Но разве это преступление… Какое кому дело до того, что холостой мужчина в самом расцвете сил проведет пару часов вечером в обществе молодой танцовщицы, которая пусть и не могла похвастать умом, но во всём остальном была само совершенство. К тому же граф де Шаньи как истинный аристократ и парижанин был просто обязан вести светскую жизнь, а балетное фойе Оперы считалось одним из шикарных мест рандеву. Впрочем, возможно, что Филипп и не свез бы туда Рауля, если бы юноша сам не просил его об этом неоднократно.

Когда граф, наконец, перестал аплодировать Кристине и повернулся к младшему брату, то был поражен его бледностью. На вопрос: что с ним, Рауль ответил:

— Разве ты не видишь, что ей плохо?

Действительно, Кристина Даэ была в обмороке.

— Но тебе, похоже, тоже нехорошо, — наклонился к нему брат. — Что с тобой?

— Пойдем!.. — сказал Рауль дрогнувшим голосом.

— Куда? — удивленно спросил граф.

— Узнать, что с ней?… Она никогда так не пела…

Филипп с любопытством посмотрел на брата, и легкая улыбка скользнула по его губам.

— А…вот оно что!.. Ну, идем, идем, — поспешно добавил он.

Однако пробраться на сцену оказалось не так легко. В проходах стояла толпа. Рауль нервно теребил перчатки, но Филипп, со свойственным ему великодушием, делал вид, что не замечает его волнения. Он понимал теперь, почему Рауль бывал так часто рассеян и постоянно заводил разговор об опере.

Наконец, они все-таки попали на сцену. Там стояла обычная суета. Рабочие, машинисты, плотники, декораторы, статисты, громкие окрики «место! место!», стук молотков и шум расставляемых декораций — всего этого было достаточно, чтобы смутить такого новичка как Рауль, но он, однако, с несвойственной ему решительностью, протискивался сквозь окружающую его толпу, занятый одной мыслью увидеть ту, которая владела его сердцем. Он долго боролся со своим чувством. Он знал Кристину еще девочкой и, увидев ее опять, после долгих лет, когда он не знал, что с ней и где она теперь, он почувствовал, как какое-то сладкое волнение охватывает его существо, и заставляет замирать сердце. И это было неправильно, потому что он дал себе слово любить только одну женщину в мире — свою жену. А разве он мог жениться на певице! Но этого тихого, нежного чувства теперь уже не было. Он как будто переродился, ему казалось, что у него вырвали сердце, грудь его ныла, и это была какая-то невыносимая душевная, и вместе с тем почти физическая боль.

Граф едва за ним поспевал, удивляясь, каким образом он мог знать дорогу, так как сам Филипп никогда не водил его к Кристине. Надо думать, что Рауль пользовался тем временем, когда граф болтал с Сорелли, которая иногда задерживала его до своего выхода на сцену и даже, за неимением услужливой мамаши, оставляла ему свои гетры, которые надевала, чтобы, идя на сцену, не запачкать башмаков.

Отложив на несколько минут визит к Сорелли, Филипп шел за братом, пробираясь среди многочисленной публики, желающей в свою очередь узнать что случилось с очаровавшей всех певицей. Бедная девушка все еще была без сознания, так что пришлось вызвать доктора, который тот час же приехал и, бесцеремонно расталкивая толпу, прошел к больной.

Рауль вошел следом за ним. Граф и еще несколько человек остановились на пороге.

— Не находите ли вы, доктор, — смело сказал Рауль, — что здесь слишком много посторонних? Страшно душно…

— Вы правы, — согласился доктор и попросил выйти всех за исключением Рауля и горничной, которая была вне себя от удивления, так как видела молодого человека первый раз в жизни.

Тем не менее, она не посмела что-нибудь сказать. Доктор в свою очередь решил, что очевидно молодой человек имеет право распоряжаться, и таким образом виконт остался около Даэ, в то время как сами директора Дебьенн и Полиньи, пришедшие выразить свое восхищение прелестной артистке, разделили участь посторонних. Граф де Шаньи, очутившейся также, как и другие, за дверью, смеялся до слез:

— Вот разбойник. Нечего сказать, хороша девочка!..

Он был в восторге. «Рауль — настоящий Шаньи», подумал он и направился к Сорелли. Но, как раз в эту минуту, как уже было сказано раньше, он встретил ее в окружении танцовщиц на лестнице.

Между тем Кристина Даэ, глубоко вздохнув, открыла глаза. Лицо Рауля было первое, что она увидела после обморока, девушка вздрогнула, и посмотрела на доктора, на горничную, потом опять на Рауля.

— Кто вы? — спросила она слабым голосом.

— Мадмуазель, — опускаясь на колени и целуя ей руку, ответил молодой человек, — я тот самый маленький мальчик, который когда-то вытащил из воды ваш шарф.

Кристина опять посмотрела на доктора и горничную, и все трое рассмеялись. Рауль густо покраснел и поднялся с колен.

— Мадемуазель, если вам неугодно меня узнать, позвольте мне сказать вам наедине нечто важное.

— Когда мне будет немного лучше, хорошо? — голос её дрожал. — Я очень рада вас видеть, но…

— Но теперь вам надо уйти, — с любезной улыбкой добавил доктор. — Я должен побеседовать с мадемуазель.

— Я совершенно здорова, — вдруг твердо сказала Кристина.

Она встала и провела рукой по лицу.

— Благодарю вас, доктор. Мне необходимо остаться одной… Уходите, пожалуйста, все… оставьте меня… у меня сегодня расстроены нервы…

Доктор хотел что-то возразить, но видя возбужденное состояние молодой девушки, решил, что лучшее средство в этом случае не противоречить больной. Он вышел вместе с Раулем в коридор.