Kitobni o'qish: «Стихи из концлагеря»

Свидетельство поэта

Если ты чувствуешь, что оставаться человеком сто́ит –

и пусть это ничего не дает, – ты всё равно их победил.

Дж. Оруэлл, «1984»

Ганс Гюнтер Адлер (2 июля 1910, Прага – 21 августа 1988, Лондон) – чешский еврей, выросший в немецкой культуре, поэт и писатель, историк, философ, социолог. 8 февраля 1942 г. он был депортирован в Терезиенштадт, откуда 14 октября 1944 г. вместе с женой и ее матерью перемещен в Аушвиц, где обе женщины ушли в газовую камеру. Адлер 28 октября 1944 г. был переведен сначала в одно, а затем другое отделение Бухенвальда и освобожден 13 апреля 1945 г. войсками союзников. 18 членов его семьи погибли в Холокосте. После войны он преподавал и работал в Еврейском музее в Праге над историей Холокоста, а в 1952 г. бежал от коммунизации Чехословакии в Лондон. Он был одним из первых, кто начал писать о Холокосте, и исследовал его в течение всей оставшейся жизни. Но «сразу после Холокоста к нем у (Холокост у – В. К.) не было совершенно никакого интереса, в том числе среди выживших. Исследования Холокоста сформировались как дисциплина (Holocaust Studies) только к 1990-м годам, когда прошло уже сорок лет. В течение этих лет люди не хотели слушать свидетелей Холокоста. Важно было совсем другое: восстановить, воссоздать Европу, создать и усилить государство Израиль; и все эти депрессивные истории выживших были для них просто неуместны. Только после того как Европа была восстановлена, а Израиль создан, пришло время и для истории Холокоста»¹. Адлер был одним из первых, кто писал о Холокосте, закладывая фундамент изучения. В 1955 г. была издана его фундаментальная книга «Терезиенштадт. 1941–1945. Облик общества насилия»². Это по сию пору уникальное и самое подробное исследование одного отдельного взятого концлагеря. Она была выдана для «освежения памяти» одному из главных идеологов создания Терезиенштадта как «образцового концлагеря» Адольфу Эйхману, ожидавшему суда и смертного приговора в камере израильской тюрьмы. Благодаря усилиям Адлера в 1960 г. был задержан Герман Круми – один из подручных Эйхмана, руководивший депортацией 400 тысяч венгерских евреев в Аушвиц в 1944 г. В 1962 г. Адлер с коллегами издали фундаментальную книгу «Аушвиц. Свидетельства и отчеты»³ – первое собрание свидетельств узников концлагеря. Адлер был одним из ключевых свидетелей на процессе Эйхмана и к этой книге обращалась Ханна Арендт. В 1974 г. он издал, по его мнению, свою главную книгу «Управление человеком – исследования по депортации евреев из Германии»⁴. Адлер автор 26 книг – история, философия, теология, поэзия, проза. О нем как о писателе тепло отзывались Генрих Бёлль и Элиас Канетти. Сказанное – лишь несколько нитей канвы большой и насыщенной жизни. Его жизни и творчеству посвящены книги⁵ и многочисленные публикации его сына – профессора Джереми Адлера. В России Ганс Адлер и его работы практически неизвестны⁶.

Обратимся ко времени и обстоятельствам жизни Адлера, связанным с содержанием этой книги – к тем контексту и фону, из которых кристаллизовалась фигура его лагерной поэзии.

Из-за болезни матери он жил у теток, потом в нескольких школах вдали от дома, одну из которых позже называл своим первым концлагерем – она описана в его романе «Панорама». Но, возможно, это было и школой самостояния, выстаивания и противостояния ударам жизни. В Прагу он вернулся только в 1925 г., учился в гимназии, где организовал литературно-философский кружок, но ушел из гимназии, отдавшись творчеству. В 1930 г., сдав экстерном гимназические экзамены, он поступил в Пражский университет, где его интересы были сосредоточены на философии, психологии, литературоведении, музыке, искусстве. В 1933 г., когда в Германии к власти пришел Гитлер, Адлер работал в Прусской библиотеке в Берлине, собирая материалы для диссертации, которую успешно защитил в Праге в 1935 г. и начал работать в пражском Доме народного образования «Урания», тогда же начав свою опубликованную в 1987 г. фундаментальную работу «Введение в экспериментальную теологию». Познакомившийся там с ним Элиас Канетти писал: «Его отличал настрой высокого идеализма: он, который скоро станет жертвой поругания, жил так, будто не существовало времени. Он был очень глубоко укоренен в немецкой культуре – таких людей и в самой Германии днем с огнем не сыщешь. И при этом он был тут, в Праге, с легкостью читал по-чешски, знал и ценил чешскую литературу и музыку. Он объяснил мне всё, что я не понимал, и очень меня увлек»⁷. «Универсальный дух» – говорил об Адлере Юрген Зерке⁸.

Но Адлер отнюдь не был витающим в эмпиреях небожителем. Он понимал, что происходит в Германии, предвидя неблагоприятное развитие событий вообще и для Чехословакии в частности, и пытаясь сохранять оптимизм, задумывался, как быть и что делать, готовился к возможной эмиграции, изучая английский, испанский, португальский и иврит. Знакомство с Европой, где он сталкивался с нарастающим антисемитизмом, укрепляло его в этом намерении. В конце концов он нашел в Бразилию фирму с представительством в Германии и готовился стать ее управляющим.

В декабре 1938 г. они встретились с доктором Гертрудой Клепетаровой, полюбили друг друга и собирались перебраться в Бразилию вместе с ее родителями. Они обручились, чтобы ускорить получение виз, и Адлер уехал знакомиться с фирмой. Через полгода – визы уже были готовы – он вернулся за Гертрудой и ее семьей, но отец Гертруды был болен и Адлер остался ждать его выздоровления, чтобы уехать всем вместе. Однако 15 марта 1939 г. указом Гитлера Богемия и Моравия были объявлены протекторатом Германии. В Прагу вошли немецкие войска, государственные службы были очищены от евреев, ведущее место в них заняли присланные из Германии люди. Ни уезжать по одному, ни бросить родителей Ганс с Гертрудой не могли – капкан захлопнулся.

В августе 1941 г. Адлер был отправлен в рабочий лагерь на строительство железной дороги, а осенью, когда евреев из Праги начали депортировать в Лодзь, они с Гертрудой (у каждой любящей пары свой язык любви – Адлер называл ее Геральдиной) поженились, чтобы не оказаться отправленными врозь. На фотографиях с бракосочетания 30 октября 1941 г. они и родители Гертруды стоят с большими желтыми звездами на пальто. Это было спустя три дня после того, как первые строительные команды прибыли в Терезиенштадт. Брак и упорство Гертруды помогли Адлеру вернуться в Прагу, где зимой 1941–1942 гг. он работал в хранилищах Еврейской общины в Праге. Музей общины был ликвидирован еще в 1940 г., но коллекция сохранялась в общине по разрешению штурмбанфюрера СС Ганса Гюнтера⁹, руководившего протекторатом Богемии и Моравии в 1939–1945 гг., заместителя Адольфа Эйхмана, главы центрального офиса еврейской эмиграции в Праге. В 1942 г. он распорядился открыть для нацистских функционеров в здании музея Еврейской общины выставку артефактов еврейской культуры, награбленных в Богемии и Моравии. Работавшие там члены Еврейской общины пытались сохранить, что могли, но могли они не много. Нацисты намеревались организовать «музей исчезнувшей расы», растаскивали произведения «дегенеративного искусства» по частным коллекциям¹⁰. Работа с награбленным у вероятно уже убитых людей давалась Адлеру тяжело. Он вернется в Еврейскую общину уже после войны и совсем с другой целью. А пока работа Адлера в Общине продолжалась не долго – в ночь с 6 на 7 февраля 1942 г. за ними пришли: «К счастью мы уже почти уложили наши личные вещи, так что собраться было нетрудно. Я очень замерз, но еще сильнее была тоска и отвращение при мысли о собственной беспомощности <…> Прежде чем мы ушли из дому, нам пришлось заполнять бесчисленные бланки, появилась консьержка и как налетевший на падаль стервятник стала красть всё подряд; работники еврейского транспорта вели себя как бандиты и воровали всё, что попадалось под руку», – вспоминал Адлер¹¹. Потом был путь через ночную Прагу при температуре около –15 °C, суточное ожидание в пункте сбора и на железнодорожной станции, откуда утром поезд отправился в Терезиенштадт.

В августе 2016 г. мы стояли с Иваном Никитичем Толстым на веранде «Радио Свобода», глядя на кладбище внизу – сквозь ограду была видна могила Франца Кафки, с племянником которого Феликсом Кафкой Адлер сидел за одной партой. А во дворе радиостанции Иван Никитич показал нам памятный камень на месте, где собирали евреев для депортации и где, может быть, в ту холодную ночь были Адлер с Гертрудой и ее родителями. Через час с небольшим мы въехали в Терезиенштадт: «Маска дьявола над бездной, маска, которую в адском танце напялила на себя Смерть», – сказал о нем Адлер.

Чем был этот созданный в городке-крепости лагерь, о котором Норберт Штерн вспоминал: «Терезин – город проверки людей. Телесно и душевно люди попадают здесь под высокое давление. Только вера дает им силы выстоять, без нее они бы сломались и сошли с ума. Добрых здесь угнетают, злые же всегда и везде устраиваются. Лучше они здесь не становятся, только хуже. Для тех, кто умеет видеть, Терезин это своего рода университет: боли, страдания и страстей, характеров и судеб, адской тоски, темной силы и ее черных дел, смерти, безумия, лжи, раболепства, тирании и ее жертв… Терезин – это выродок, плод горячечной фантазии национал-социалистического монстра, механизм угнетения и террора, работающий с удвоенной силой благодаря еврейскому самоуправлению. Бескорыстна здесь одна смерть. Она стоит жизни, а жизнь здесь ничего не стоит»¹². «В лагерях умирал не человек, не индивид, а экземпляр, и это влекло за собой и смерть тех, кого не затронули мероприятия по механическому процессу умерщвления»¹³. В отличие от других лагерей Терезин создавался не как лагерь для политических противников или лагерь уничтожения. Нацисты пытались представить его как свободный выбор евреев, «попросив» Еврейскую общину Праги самой выбрать место для гетто неподалеку от Праги вместо того, чтобы быть направленными в лагеря на Востоке. На самом деле место уже было выбрано в начале октября 1941 г. на одном из секретных совещаний, в котором участвовали Эйхман с Гюнтером. Для нацистов это было теплое местечко, позволявшее поживиться за счет богатых евреев вместо того, чтобы отправляться на фронт или в охрану лагерей смерти. Терезин называли и гетто для привелигированных (Prominentenghetto), и гетто для стариков (Altersghetto), и образцовым гетто (Musterghetto) и даже еврейским государством (Judenstaat). Отчасти это были эвфемизмы, отчасти – отражение динамики подхода к «решению еврейского вопроса». Если поначалу это была политика дискриминации евреев, освобождения от них всех сфер жизни, выдавливания их из страны с сопутствующим грабежом, то к 1941 г., когда создавался Терезиенштадт, она становилась всё более и более жестокой, склоняясь к «окончательному решению». Переход от политики переселения к политике уничтожения евреев практически начался в сентябре – октябре 1941 г. – массовое истребление депортированных из Европы евреев в Каменец-Подольском, Бабий Яр, уничтожение евреев в Рижском гетто, запрет эмиграции евреев с подконтрольных нацистам территорий, начало испытаний циклона Б на советских военнопленных, создание первых лагерей уничтожения в Хелмно, где в 1942 г. погиб отец Адлера, и Тростенце, где в том же году погибла мать. Ванзейская конференция 20 января 1942 г. не разрабатывала план уничтожения – это было закончившееся завтраком полуторачасовое совещание пятнадцати членов нацистской верхушки по утверждению уже разработанной и действующей логистики уничтожения 11 миллионов евреев с тщательной бухгалтерией числа жертв.

Всё это не могло не отражаться на жизни Терезина. Он был и еврейским гетто, и чем-то вроде дома престарелых евреев, и загоном для умирания, и резервацией для еврейского творчества – чтобы тут же и поживиться, копить материал для будущего «музея исчезнувшего народа» и одновременно держать арестантов в узде повиновения, и перевалочным пунктом для идущих на Восток транспортов с предназначенными для уничтожения¹⁴, и большой потёмкинской деревней, призванной скрыть творившееся в других лагерях и обеспечить алиби¹⁵ убийцам. «В 1943 году, когда во внешний мир начали просачиваться сведения о том, что происходит в концлагерях, нацисты, предчувствуя печальный исход войны, решили продемонстрировать Терезиенштадт представителям Международного Красного Креста¹⁶. К визиту этой комиссии была проведена тщательная подготовка. Руководство концлагеря уменьшило перенаселенность гетто, отправив в печи Аушвица значительно большее, чем обычно, количество заключенных¹⁷, построили фальшивые кафе, магазины, банк со специальной терезинской «валютой», детские сады и школы, разбили сады и сняли пропагандистский фильм, изображающий жизнь в Терезиенштадте идиллической и комфортной. Заметая следы этой показушной акции, большинство игравших в фильме «актеров» – и в их числе почти всех членов еврейского самоуправления гетто и большинство детей – отправили в газовые камеры Аушвица. Визит комиссии состоялся 23 июля 1944 года и был признан успешным – СС удалось обмануть комиссию, хотя не исключено, что она и не возражала быть обманутой», – пишет Михаил Марголин. Его предположение не лишено оснований, если принять во внимание историю Холокоста¹⁸.

Время существования Терезина как места изоляции евреев (с ноября 1941 г. по май 1945 г.) было усиливающейся динамикой превращения гетто в концлагерь. В 1940 г. в пятне застройки площадью 1200 × 920 м было 3500 солдат и 3700 гражданских, а в сентябре 1942 г. – уже около 60000 заключенных на площади 700 × 500 м, т. е. не более 1,6 м² на человека для жизни и работы. Неудивительны быстро начавшийся разгул инфекций и смертность, обгоняющая возможность хоронить¹⁹. В первые месяцы умерших еще хоронили в гробах и разрешались похоронные обряды. Но на кладбище городка быстро стало не хватать места и хоронить стали по несколько человек в одной могиле – сегодня это большое поле, уставленное столбиками с номерами на месте групповых могил. В 1942 г. руками заключенных построили крематорий – в 1944 г. пепел около 20 тысяч узников для сокрытия количества жертв был сброшен в реку. В 2016 г., бродя между печами в нем, разрываясь между порывом не видеть и невозможностью не смотреть, я обратил внимание на лицо, образовавшееся трещинами в облицовочном камне одной из печей.

Понятное для рассудка это было чем-то мистическим – лицом навсегда оставшихся там и сейчас глядящих на меня. Это был момент, когда я понял, что должен закончить, не могу не закончить уже начатый перевод лагерных стихов Адлера.

Терезин был царством абсурда. «Заключенные… занимались расщеплением слюды, добытой в Чехословакии, изготовлением гробов, раскрашиванием военной формы в защитные цвета для русского фронта. Детей селили отдельно от родителей, вообще отдельно от взрослых. Мужчинам и женщинам было запрещено встречаться. Также было запрещено общение евреев с неевреями. Медикаменты и табак были запрещены, нарушителей запрета ждало наказание от тяжелых работ до смерти. В свидетельских показаниях бывших узников лагеря встречается часто: „…был забит надсмотрщиком на месте за то, что подобрал окурок“. Необычным было полное равнодушие комендатуры к тому, что происходило в лагере, – только бы не нарушались установленные правила. Нарушитель мог считать себя покойником, а в остальном царила относительная свобода. И поскольку количество талантливых людей на квадратный метр здесь, безусловно, превысило критическую массу, в Терезине образовался крупнейший центр европейской культуры. Что-то подобное могло бы, наверное, произойти на Соловках в 1920-е годы – там тоже собран был цвет культурной и интеллектуальной элиты России, выходил журнал…» – пишет Б. Рохленко²⁰. Он цитирует А. Острогорского²¹:

«Повседневное существование Терезина состояло из сотен контрастов и походило на желание наладить нормальную жизнь в камере смертников. Получивший повестку на транспорт в лагерь уничтожения шел лечить зубы, миллионер барон Гутман грузил уголь, люди умирали по нескольку десятков в день, но в то же время устраивались свадьбы и детские праздники; молитвы проходили в кабаре, заключенные писали картины, сочиняли пьесы и воровали, сионисты не на жизнь, а на смерть спорили с ассимилянтами о вопросах устройства будущего еврейского государства… В воспоминаниях и дневниках звучит эта тема абсурда и нереальности происходящего, невозможность измерить терезинскую трагедию здравым смыслом».

В Терезине Адлер провел без малого три года. В силу характера, пройденной им школы жизни, опыта последних лет, реакции на заключение, а скорее – всего вместе, он выбрал позицию частного человека. Двумя главными политическими силами в Терезине были коммунизм и сионизм. Адлер не примкнул ни к той, ни к другой и не работал в еврейской администрации – духовная и политическая независимость были для него важнее. Первый год он был уборщиком и ремонтником в бараках, потом строителем, рабочим, машинисткой, помогал в библиотеке. Через месяц после прибытия он сказал себе: «Я не выживу здесь. Но если выживу, я опишу это двумя разными способами: в академической манере, оставаясь полностью вне этого, и в стихах. Я действительно так и поступил, что и послужило неким, по крайней мере, оправданием того, что я остался жив в те проклятые годы»²². «В Терезиенштадте я не желал быть причисленным к категории интеллектуалов. Я не рассчитывал выжить, но в то же время знал, что выживу. Я делал всё, чтобы выжить. Как выживальщик я был сам себе жалельщик»²³.

Позиция частного человека не только не мешала, но и помогала оставаться человеком – любить, дружить, поддерживать других. «Адлер, – пишет Филкинс, – помогал восстанавливаться не только самому себе. Однажды, проходя мимо конюшни, он услышал из закрытого стойла скрипичный концерт. Инструмент сохранять не позволялось, а играть было и вовсе опасно. Когда игравший открыл стойло, Адлер увидел 16-летнего Тома Мандла и его отца. Адлер испытывал к мальчику большой интерес и до конца пребывания в Терезине обсуждал с ним философию, литературу и музыку. Потом Мандл выжил в Аушвице, где погиб его отец, и Адлер оставался вплоть до своего отъезда из Чехословакии в 1961 г. по существу его приемным отцом. Благодаря помощи Адлера Мандл стал личным секретарем Генриха Бёлля и они встретились лишь однажды, когда Адлер не мог помочь ему, но заметил:

«К сожалению, он всё еще нуждается в помощи, чтобы освободиться от прошлого. На этом пути нас, включая и меня, отбрасывало назад в мир преследований и боли других, ужасы не проходили, протягивая свои щупальца сквозь создание другой картины мира»²⁴.

Здесь я не могу не вспомнить о Викторе Франкле (26 марта 1905, Вена – 2 сентября 1997, Вена), бывшем в Терезине одновременно с Адлером: Адлер с 9 февраля 1942 г., Франкл с 25 сентября 1942 г., Адлер из Терезина был депортирован в Аушвиц 14 октября 1944 г., а Франкл 19 октября 1944 г. В Аушвице их пути разошлись – Адлер был перемещен в Бухенвальд, а Франкл – в Дахау. Мать Франкла, как и Гертруда с матерью, была убита в Аушвице, жена была отправлена в лагерь Берген-Бельзен и убита там, а отец умер еще в Терезине. Знали ли друг друга Адлер и Франкл? У Франкла я нашел только ссылки на книгу Адлера о Терезине – думаю, будь они знакомы, он бы сказал об этом. В доступной мне литературе об Адлере я не нашел никаких упоминаний о Франкле. Но, возможно, Франкл знал Гертруду – как и она, он был в Терезине врачом: доктор Карл Флейшман поручил ему организовать создание психологической помощи прибывающим в Терезин, чем Франкл и занимался до депортации в Аушвиц.

Франкл был немного старше Адлера, но их биографии прошиты ниточками сходства. Адлер был пражанином и, интересуясь литературой, мог знать пражского писателя и поэта Оскара Винера, которому Франкл приходился внучатым племянником. Оба в молодости интересовались философией и психологией. Франкл учился в Венском университете и специализировался в неврологии и психиатрии, в 1924 г. стал президентом студенческого союза и разработал специализированную программу поддержки для студентов. Ее успех привел к тому, что Вильгельм Райх пригласил его в Берлин и с 1933 г., когда Адлер готовил в Берлине свою диссертацию, Франкл заведовал отделением по профилактике суицидов, где его пациентками было больше 30000 женщин с риском самоубийства. Но в 1938 г. еврею Франклу запретили лечить арийцев. Он ушел в частную практику и потом до депортации в Терезин заведовал неврологическом отделением в Венской Ротшильдовской больнице – в другие евреев не принимали – и смог спасти нескольких евреев от нацистской эвтаназии. Как и Адлер он женился в 1941 г., будучи уже помечен желтой звездой Untermensch (недочеловека). Его приглашали эмигрировать в США, но приглашение не включало его родных, а он не считал возможным бросить их. О своей работе в Терезине, где он нашел подтверждение развивавшейся им с 1920-х гг. теории логотерапии и экзистенциального анализа, он написал в книге «Психолог в концлагере»²⁵. В ней он несколько раз ссылается на книгу Адлера о Терезине: «Г. Адлер в объемистой научной монографии о лагере Терезиенштадт подчеркивает, что „нельзя рассматривать изменение характера как перемену образа мыслей или падение устоявшейся морали. Обычно внезапно пропадала, как будто ее и не было, лишь внешняя воспитанность… Чтобы сохранить себя в этом душевном вакууме без бо́льшего ущерба, требовалось нечто исключительное“ <…> В лагере Терезиенштадт имелось психиатрическое отделение, которое размещалось в казематах чрезвычайно унылой казармы. Там происходили, как пишет Г. Адлер, страшные вещи, которые вызывали глубочайший ужас даже у закаленных узников Терезиенштадта. Двести пациентов сидели все время на корточках „в убогих трущобах с зарешеченными окнами в темноте или во мраке, бесконечно усиливавшем стенания всего этого гетто“ <…> жизнь в концентрационном лагере оказывается микрокосмом – моделью, выражаясь словами Адлера, который описывает лагерную психологию в Терезиен штадте „вне резкого черно-белого противопоставления безвинных жертв и виновных преследователей“, поскольку „едва ли найдется место, в котором ход истории был бы так спрессован. Лагерь в его становлении, проявлении и исчезновении содержит в себе, как в образце, в концентрированном виде всю сумму зла и страданий, которые во всех других местах существуют более распыленно и менее зримо, однако действуют столь же нешуточно. Ведь особенность лагеря состоит в том, что всё ложное, опасное, глупое и низкое, что произрастает в человеке и человеческих институтах, смело выступает здесь в своей зловещей и неумолимой обнаженности. Здесь мы видим перед собой дьявольскую карикатуру на в принципе возможную, может быть, даже реально существующую систему управления, недостойное человека существование в псевдоколлективном омассовлении, в кабале или в рабстве“».

Франкл помогал другим совладать с тем, с чем ежедневно и ежечасно приходилось совладать и ему самому: «…наибольшие шансы выжить даже в такой экстремальной ситуации имели, я бы сказал, те, кто был направлен в будущее, на дело, которое их ждало, на смысл, который они хотели реализовать <…> Девизом всей психотерапевтической работы в концлагере могли бы служить слова Ницше: „У кого есть Зачем жить, может вынести почти любое Как“. Зачем – это содержание жизни, а Как – это были те условия жизни, которые делали жизнь в лагере столь тяжелой, что ее можно было выдержать, лишь принимая во внимание Зачем. Нужно было довести до сознания заключенных, поскольку то и дело представлялась для этого возможность, это Зачем их жизни, их жизненную цель. Тем самым удавалось внутренне поднять их вровень с ужасающим Как их нынешнего существования, с кошмарами лагерной жизни и помочь им выстоять перед ними. В любой психотерапии, к которой приходилось обращаться в лагере, играло роль то, что я назвал стремлением к смыслу <…> Я сам все время старался прибегать к средствам, позволявшим мне дистанцироваться от всего страдания, которое нас окружало. Я пытался объективировать его. <…> С помощью этого приема мне удалось как-то подняться над ситуацией, над настоящим и над страданиями и увидеть их так, будто они уже в прошлом, а я сам, со всеми моими страданиями, представляю собой объект научно-психологического исследования, которое я же и предпринимаю».

Не об этом ли, попав в лагерь, писал Адлер – повторю его слова еще раз: «Я не выживу здесь. Но если выживу, я опишу это двумя разными способами: в академической манере, оставаясь полностью вне этого, и в стихах. Я действительно так и поступил, что и послужило неким, по крайней мере, оправданием того, что я остался жив в те проклятые годы». И не о том же, о чем говорил Франкл, Адлер писал в Терезине жене: «Странный вид двойного существования – жить как участник и жить как наблюдатель. Это как два разных человека <…> Странно, но это решение подарило мне целительную силу. Это случилось за несколько месяцев до того, как я восстановил душевное равновесие и у меня появился расплывчатый план книги, которая послужит памятником этому времени, сделав огромную работу добра для моего тревожного духа… Я учился наблюдать происходящее вокруг холодным разумом… но эта холодность должна была постоянно обновляться, чтобы я мог позволять огню, пожару, полыханию ужасных событий всё время проходить через меня, чтобы я испытал это, закалился и в конце концов… мог собрать волю для восприятия всей правды».

Это не душевная холодность, не безразличие, не отчуждение, но требующее почти предельных усилий отъединение, объективация или, используя термин Виктора Шкловского, остранение, когда происходящее воспринимается в голом виде, не одетое в преображающие одежды пристрастий и предубеждений. Это восходящая к бесстрастности страсть, позволяющая посмотреть на реальность и себя со стороны. Это смысл, придающий силы не только для существования и выживания, но и для того, чтобы быть свободным в условиях несвободы, для жизни как собирания себя на своем жизненном пути. Это то, к чему Франкл и Адлер приходили своими путями, но были единомышленниками не только между собой, но и, например, с выжившим в лагерях уничтожения Примо Леви, о котором Синтия Озик пишет: «Леви… был совершенно лишен злобы, негодования, неистовства – всего, что предполагает ответ ударом на удар. Это был голос, исполненный истинного здравомыслия и проницательности. Леви не хотел выступать ни в роли проповедника, ни в роли жалобщика. Он избегал полемики, менее всего хотел, чтобы его воспринимали как миссионера… умел ясно и беспристрастно излагать свои мысли. Без беспристрастности невозможно отринуть потоки эмоций, отказаться от проповеди, от достигаемого через гнев катарсиса – всё это так и рвется наружу, когда описываешь беспрецедентную гнусность преступников и их преступлений. Леви не обвинял, не негодовал, не требовал, не поносил, не сетовал, не рыдал. Он только описывал – подробно, аналитически, четко. Он был Дарвином лагерей смерти – не Вергилием немецкого ада, а его научным исследователем». Леви и сам признавал, что намеренно соблюдал эту отстраненность. «Занимаясь своим ремеслом, – говорит он в Канувших и спасенных, – я приобрел привычку, которую можно оценивать по-разному, можно счесть человеческой и нечеловеческой, – привычку никогда не оставаться безразличным к тем людям, с которыми сводит меня судьба. Все они не только люди, но и „образцы“ в запечатанных конвертах, и их надо определить, проанализировать, взвесить. Аушвиц предоставил мне богатую, разнообразную и необычную коллекцию образцов, среди которых были друзья, люди нейтральные и враги, но в любом случае это была пища для моей пытливой натуры, которую некоторые – как тогда, так и сейчас – сочли отстраненной…». Рита Леви-Монтальчини, лауреат Нобелевской премии по медицине 1986 г., в зак лючении к своей книге воспоминаний Хвала несовершенству пишет об «отстраненности и отсутствии ненависти» у Леви. «Ты, – обращается она к нему, – пройдя жесточайшие испытания, остался человеком с гордо поднятой головой и чистой душой»²⁶. И это то, что можно сказать и об Адлере, не только не опустившемся в борьбе за выживание, но совершившем восхождение к себе в мало приспособленной для выживания жизни, где он вопреки ей собирал материалы для будущей книги и писал стихи.

О цене этого он говорил после освобождения: «Я здоров, но мои нервы, мои нервы – я чувствую себя опустошенным и невероятно подавленным. Люди ощущаются такими далекими и я боюсь оставаться один, хотя и не люблю быть в компании других. Все вы, кому повезло не пройти через это, не можете себе представить, что мы на самом деле прошли. Нищета, голод, гнусности, ненависть, болезни, ужас, все невообразимые виды боли – и всё это ничто в сравнении с тем, что каждый перестрадал внутри себя и не мог выразить словами. Даже «Записки из мертвого дома» Достоевского ничто в сравнении с этим!»²⁷.

Я сознательно избегаю обращения к литературоведческому анализу стихов Адлера. И потому, что это дело профессионалов, и потому, что оно увело бы нас в сторону от того, о чем пишет Алексей Симонов, говоря о поэзии ГУЛАГа. Напомнив слова Василия Гроссмана в романе «Жизнь и судьба»:

«Главное изменение в людях состояло в том, что у них ослабевало чувство своей особой натуры, личности и силилось, росло чувство судьбы», он говорит, что Якову Харону и Юрию Вейнерту в ГУЛАГе стихи «не давали ослабеть их чувству своей особой натуры и бросали вызов судьбе – в этом их главный смысл, главное их значение и главное их достоинство»²⁸.