Kitobni o'qish: «Мудрость»

Неутомимый пахарь

 
Поседелый, как сказанье,
И, как песня, молодой.
 

Н. Тихонов

Эпиграфом к рассказу о Цадасе можно было бы взять и другие слова Николая Тихонова – не стихи, а прозу: «Это был самый острый ум современной Аварии, поэт, убивавший словом врагов нового, мудрец, искушенный во всех тонкостях народного быта, беспощадный ко всему ложному, смелый борец с невежеством, глупостью, корыстью…»¹. Я не знаю характеристики более емкой и точной. Тихонов познакомился с Гамзатом в 1933 году в Хунзахе близ Цада. Имя поэта было уже тогда знаменито на его родине. Но ни одно его стихотворение еще не было переведено на русский язык. Первые переводы его стихов: «Радиомачта на сакле соседа», «Наставление» и «Кинжал» – увидели свет годом позже в «Дагестанской антологии».

Цадаса означает «цадинский». По-русски – «огненный». Ныне название маленького аварского аула Цада известно едва ли не каждому любителю поэзии. Цада воспет во многих стихах Расула Гамзатова. Небольшое это селенье дало большой советской отчизне двух замечательных поэтов. И первым из них был отец Расула, народный поэт Дагестана Гамзат Цадаса. Здесь и сейчас стоит каменная сакля, построенная руками Гамзата и его жены Хандулай. Она прилепилась к лобастому взгорью и окружена гладкими глыбами валунов, бог весть когда упавших оттуда, сверху. Теперь в ней мемориальный музей Цадасы.

2007 год – год 130-летия со дня рождения Гамзата. Далеко за туманными перевалами времени лежит его юность, та, почти уже легендарная пора, когда он, четырнадцатилетний аульный мальчик, написал первые свои сатирические стихи… Но так ярка, так крупна его личность, что – удивительно – чем дальше уходят годы, тем все больше и больше находят в горах живых значительных сведений о его детстве, юности, начале творческой деятельности. Не совсем верно присловье: «память забывчива». Людская память отзывчива на доброе… Она сохранила ранние, не знавшие печатного станка стихи Цадасы и дала возможность их воскресить. Она вызвала к жизни многочисленные воспоминания современников, редкий образец единодушия в оценке личности поэта, его места в общественной жизни народа.

При жизни, познав успех и славу, Цадаса скупо оделял своих биографов сведениями о себе. Стремление быть таким, как все, едва ли не самая заметная черта его облика. Впрочем, стремление – не то слово. Тут сама человеческая суть… Время сторицей воздало Гамзату Цадасе за эту скромность.

Цадаса прожил 74 года, умер в 1951-м. Но у всего, что он начинал, что делал, счастливое продолжение. Он заложил основы современного аварского литературного языка. Первым в Аварии заговорил с народом через газету агитационным стихом, продиктованным революцией. Его сатира и сегодня в строю. Ему обязана зарождением национального репертуара аварская драматургия.

А началось с озорных стихов неунывающего муталима, ученика мечетской школы. Гамзат рано осиротел. Опекун отдал его в науку, и обучение это длилось ни много ни мало двадцать лет. Два десятилетия скитаний из аула в аул, от наставника к наставнику в поисках науки истинной, не затемненной чадом фанатизма.

Однако двадцатилетний курс наук дал Гамзату совершенное знание арабского языка, с помощью которого ему раскрылись философия, история, юриспруденция, географическое познание мира. Труды восточных литературоведов познакомили его с крупнейшими именами и явлениями европейской литературы: Вольтером, Гете, Гюго. Что же касается классической поэзии Востока – она на всю жизнь одарила его многими сокровищами.

Долгий искус учения был для Цадасы суровой школой бесценного познания жизни. Народной жизни. Муталим, неимущее дитя аула… В урожайный год сыт горсткой муки, полученной от сердобольной крестьянки. В неурожайный – голоден, как всякий бедняк. Все беды и радости крестьянства были переплетены с долей мечетского сироты-школяра.

Волей судеб Гамзат несколько лет был муллою, дибиром. Потом от духовного звания добровольно отказался. Об этом поэт обстоятельно рассказывает в поэме «Моя жизнь», словно оправдываясь перед кем… Уж больно долго допекали его злопыхатели и «ортодоксы» от литературы этим «мулльством». Но главным в его судьбе всегда оставалась песня. Песня, говоря словами его земляка и друга, Сулеймана Стальского, горячая, как обжигающая рот пища.

… Правдивое стихотворное слово издавна ценилось в Аварии высоко. Здесь любили и почитали поэтов. Хотя в то же время званию стихотворца сопутствовало что-то вроде иронического пренебрежения: «Не солидное, мол, занятие!» В Аварии редкостью была тогда печатная книга на родном языке. Но уже сложилась, имела богатую историческую почву литература письменная. Стихи писались, а не только пелись.

Профессор А. Жирков рассказывал о «картине деятельной литературной жизни», увиденной им в Аварии в 1923 году: «Песни появляются, можно сказать, почти еженедельно. Песни не анонимные, относящиеся не к коллективному творчеству, но имеющие определенного автора, всем известного, откликающегося зачастую на злобу дня… песню эту можно не только петь, можно ее и читать. Ее на самом деле читают, обсуждают, критикуют, а если признают за великое произведение искусства, то и комментируют. Словом, мы наблюдаем полную и развитую аналогию с тем, что мы видим в нашей европейской литературной жизни»².

В эту деятельную литературную жизнь Цадаса внес новую ноту. Придал, как он говорил, «древней аварской пандуре третью струну». До него в аварской поэзии преобладала любовная лирика. «Третьей струной» стало реалистическое изображение повседневной жизни, обличительный пафос стихов.

…В 20-е годы складывается знаменитая книга Цадасы «Метла адатов» (1934). Народное начало определило содержание и форму его сатиры, восходящей к истокам фольклорного юмора, к традиционным аварским жанрам посланий, монологов, «споров», обращений. Своим стихом поэт боролся против заплесневелых обычаев-адатов: кровной мести, униженности женщины, невежества. Он говорил: «Я применил жанр сатиры к воспеванию новой, советской жизни». Порицая и клеймя дурное наследие прошлого, он воспитывал человеческие души для перемен, рождаемых революцией.

Мне впервые пришлось встретить Цадасу в год выхода «Метлы адатов», когда он из Цада приехал в Махачкалу на Первый съезд писателей Дагестана. Каким он запомнился? Лицо его, крупной лепки, прокаленное горным солнцем, не было красиво. Но оно было необычайно привлекательно выражением сосредоточенной мысли, доброты, спокойной силы. При коренастой, плотной фигуре – легкая, неслышная поступь. Одет Цадаса был, как обычно одеваются почтенные горцы: в папахе, суконная рубаха до колен перетянута по талии ремешком с серебряными украшениями (костюму этому Гамзат не изменил до конца жизни).

В его немногословии, сдержанности жестов, манере внимательно слушать собеседника, прищуривая зоркие улыбчивые глаза, была высокая интеллигентность. Он никого не подавлял своим авторитетом, был ровен со всеми. Людей отличал не по рангам и должностям – по внутренним достоинствам.

Он был добрым другом и заботливым наставником для многих литераторов Дагестана. Он верил в молодых. Многим его нравственный облик, пример его твердости в убеждениях служил путеводной звездой. В нем была полная мера благожелательности и ни капли самомнения. В шестьдесят лет, окруженный почетом, награжденный высокими званиями, он мог сказать молодому поэту:

 
О юноша, сумевший вызвать смело
К стихам своим живейший интерес,
Мое перо состарилось, как тело,
Его ты зря возносишь до небес.
 
 
Не воздавай почета мне, не надо.
Я о былом, о прошлом вел рассказ.
И нынче дар мой гаснет, как лампада,
В которой масла кончился запас.
 
 
Хозяин оскудевшего амбара,
Я на хромом уже плетусь коне,
А твой – горяч, он моему не пара,
Скачи вперед и не завидуй мне.
 

(«Ответ молодому поэту». Перевод Я. Козловского)

Каким с первой встречи запомнился Гамзат, таким и представляется он мне на протяжении следующих лет. Он менялся мало. Старость его, казалось, обходила… Тяжело ударила его в пору Великой Отечественной войны потеря двух старших сыновей. Может, с этого времени и начали утекать его силы? Внешне это не сказывалось. Никогда он не был столь деятелен, как именно в те годы. Для того чтобы ближе быть к общественной жизни республики, он переехал в Махачкалу. П. Павленко вспоминал, как Цадаса, будучи в Москве, рассказывал ему и Н. Тихонову: «Работаю много… Иной раз по неделям с коня не слезаю. Тут нужна песня о смельчаках-детях аула, там – приветствие молодым, уходящим на фронт, или стихи о женщинах-труженицах, – и все зовут, все торопят, и нельзя отказать, и надо ездить, и читать, и слушать, и видеть…»³. Он успевал все.

В 40–50-е годы поэтические «амбары» Цадасы были богаты, как никогда. Это было для него время напряженной общественной деятельности – депутат Верховного Совета, борец за мир. И время все длящегося творческого вдохновения, подвижнического и радостного труда в полном обладании мастерством.

Как одну из самых дорогих книг моей «кавказской» библиотеки я храню «Три поэмы» Цадасы с его надписью арабскими буквами: «…от старого автора Гамзата из Цада – небольшую книжку». Дата 1950 год. Последнее на русском языке прижизненное издание. И рядом – одновременно вышедший маленький сборник стихов Пушкина в переводах Цадасы, предмет творческой гордости поэта. Его я берегу не только потому, что и это – память: издание стало большой редкостью. Всякий раз, взяв сборник в руки, я дивлюсь ему, как чуду. Пушкин пришел в горскую саклю после Октября, и Гамзат не расставался с ним до конца дней.

Великое обогащение души принесла Цадасе русская литература! К тому, чем поэт владел с юности – народная песня, поэзия Востока, – она прибавила «Евгения Онегина», лермонтовских «Демона» и «Мцыри», басни Крылова, прозу Толстого, Чехова, Горького… Все это пришло к Цадасе уже в зрелые годы, и было тем значительней для него, чем глубже воспринималось.

На склоне лет Гамзат обнародовал переводы пушкинских шедевров: «Деревня», «Во глубине сибирских руд», «Памятник». Он перевел «Руслана и Людмилу». Разве не чудо, что наше время подарило ему счастье познания Пушкина, любви к Пушкину?! Это он о себе сказал:

 
– России светоч и отрада!
Сыны Кавказа тем горды,
Что им дано вкушать плоды
Густого пушкинского сада.
 

(«Пушкину». Перевод С. Липкина)

Родное и русское сплелись неразъединимо. Русское стало родным.

Именно в предвоенную и послевоенную пору Цадаса открыл для себя новые жанры: комедия и драма, басня, сказка для детей и, наконец, венчающая жизнь сюжетная поэма, в которой впервые во весь рост встал перед дагестанским читателем человек современности, герой трудового и ратного подвига. Не угас обличительный пафос, но изменились объекты сатиры Гамзата Цадасы. Теперь она была направлена против тунеядцев, хапуг, нравственной нечистоплотности. Изящней, тоньше, сложнее духовно зазвучала лирика Цадасы…

Трудно, да и вряд ли необходимо, перечислять все, написанное Гамзатом. Цадаса поднимался и рос вместе со своей страной… Подобно неутомимому пахарю, Цадаса поднимал самые глубинные пласты жизни. Слово его и сегодня в общественной жизни Дагестана занимает особое место. Творчество его воплотило и выразило лучшие качества горского характера.

* * *

Как бы ни был значителен художник слова, творчество его непременно проходит беспощадное испытание временем. Выживает лишь высокое. К книгам мастера обращаются новые поколения читателей. Каждое прочитывает и принимает их по-своему. В 30-е годы превыше всего ставили сатиру Цадасы. В Великую Отечественную

сильнее воспринималась его патриотическая лирика и песни. Читатель 70-х годов оценит в поэзии Цадасы мудрость, нравственную чистоту, требовательность…

Остается, не меркнет эстетическая ценность, художественная красота стиха.

Шедеврами горской поэзии были и продолжают оставаться стихотворения Цадасы «Письмо семье из Москвы», «Застольная песня», «Уроки жизни», «Старость и болезнь», «Поэту Махмуду». Неувядаемо свежи дышащие любовью к жизни поэмы, сатиры, басни и сказки Гамзата Цадасы…

Человек редкостного таланта, неповторимого, как всякий истинный талант, Цадаса остался жить в памяти своего народа. Создатель нового реалистического языка, новых литературных жанров, классик, чьи строки бытуют в пословицах. Живо благодарное воспоминание о его личности, о примере его жизни, ставшей как бы мерилом нравственной требовательности, душевного благородства, доброты и честности. Так было с Ованесом Туманяном в Армении, Дмитрием Гулиа в Абхазии, Кязимом Мечиевым в Балкарии. Так бывает только тогда, когда поэт истинно народен. Наверное, это высшая форма признания художника, самый прекрасный ему памятник.

Н. Капиева

Стихотворения

Муталимская песня

 
Аульчане, земляки,
В ночь, когда вы из муки
Приготовили хинкалы,
Что размерами не малы,
В ночь, когда вы животы
Довели до маяты,
Хоть бы каждому десяток
Вы яиц из-под хохлаток,
Хоть бы тоненький кусок
Сала каждому с вершок,
Хоть бы сыр по скромным мерам
С колесо арбы размером,
Хоть бы всем ишачьи уши,
Хоть бы малость бычьей туши
От хвоста и до рогов,
Хоть бы гору пирогов,
Да по кругу колбасы,
Да вина – смочить усы,
Да бузы по целой бочке,
Да по белой ханской дочке,
Под луной в краю родимом
Поднесли вы муталимам!⁴
 

Стихи о харчевне

 
Что правда, то правда: любую затею
Исполнит богач, ибо деньги в чести.
Пословицу знаем: легко богатею
Заставить цветы и на скалах цвести.
 
 
Взгляните-ка: те, кто набили карманы,
Внушив обездоленным зависть и страх,
Открыли гостиницы и рестораны,
Желая прославиться в наших горах.
 
 
Продать бы участок и домик мой древний,
Открыть бы лавчонку и бедность убить!
О, если б, назло богачам, для харчевни
Я мог бы немного грошей раздобыть!
 
 
Завистником стал я, признаюсь вам, братья,
С тех пор как харчевню завел Хаджияв.
Упорно богатством хочу обладать я,
На кухне его наслажденье познав.
 
 
С чего началось? На воротах лачуги
Увидел фанеру и надпись на ней:
«Есть деньги, приятель? Зайди на досуге, —
Большой интерес ожидает гостей».
 
 
«Ну, – думаю, – лес надо сплавить весною!»
Душа загорелась, как надпись прочел.
«Я чрево пожалую пищей мясною!»
С папахой под мышкой в харчевню вошел.
 
 
Ко мне подскочили слуга с кашеваром,
На камне щербатом велели мне сесть.
«Немного терпенья, – воскликнули
с жаром, —
У нас хорошо ты сумеешь поесть!»
 
 
Приносят мне суп – вы послушайте,
люди! —
Соленый, как море, холодный, как лед.
Без сахара чай в деревянной посуде
С поломанной ложкой слуга подает.
 
 
Покрытое пылью и плесенью тесто
Подкинули мне вместо хлеба на стол.
Отличная пища! Прекрасное место!
Не надо жалеть, что сюда я зашел!
 
 
Хозяин харчевни, да будь ты неладен,
Твой чай – это солью посыпанный мед!
А суп? До чего же твой суп непригляден,
Болотной водой от него отдает!
 
 
Навис потолок, словно своды пещеры.
Трепещешь: а вдруг на тебя упадут!
А стены из глины убоги и серы…
И это – порядок? И это – уют?
 
 
Откажется лошадь, сгорая от жажды,
От этого супа: в нем столько червей!
Прокисшего хлеба отведав однажды,
Заплачет осел о судьбине своей.
 
 
Пусть лучше в тюрьму меня бросит
чиновник,
Чем в этом хлеву мне пиры пировать,
Пусть лучше в меня злобный выстрелит
кровник,
Чем в этом хлеву мне чаи распивать!
 
 
Как только я встал, подбежал ко мне сразу
Хозяин: «Скажи мне, хорош ли прием?»
«В глаза не хвалю, чтобы не было сглазу,
Но соли – обилие в супе твоем.
 
 
Я жил в городах, посещал я деревни,
Меня и на празднества звали не раз, —
Нигде я не видел подобной харчевни,
Нигде так живот не набил, как сейчас.
 
 
Мне чай подавали в стаканах стеклянных,
А ты, молодец, подаешь в деревянных.
В тарелке друзья подавали мне суп,
Ты – в глиняной кружке: не так ты уж глуп!
 
 
Бывает и мясо в тарелке, я знаю, —
Увы, позвонками твой суп знаменит!
Везде предлагали мне сахару к чаю, —
Ты думаешь: сладость мне вред причинит.
 
 
И правильно: разве на праздник пришли
мы?
Не любо – не ешь, возвращайся назад!
Не свадьбу же сын твой справляет
любимый, —
Кому не по нраву, пусть дома едят!»
 
 
Я выйти решил, но хозяин и слуги
Вскричали: «Плати нам за суп и за чай!»
Едва только двери открыл я в испуге —
Схватили за шиворот: «Деньги давай!»
 
 
Затылок тогда почесал я, признаться,
Хотя не чесалось в затылке ничуть.
С последней копейкой пришлось мне
расстаться…
Эх, брюхо вспороть бы и пищу вернуть!
 
 
Не денег мне жаль, – мне обидно и горько,
Что в горле застряла хозяйская корка;
Не злюсь я на бедность – давно к ней
привык, —
Мне жаль, что от супа – в ожогах язык!
 
 
К чему мне богатство, добытое всюду,
Где подлость царит, где неволя тяжка?
Завидовать мелкой душонке не буду,
Что нагло жиреет за счет бедняка.
 

Дибир и хомяк

 
Жена говорит: «Мне обидно до боли, —
Хомяк обглодал наше скудное поле.
Как стал ты дибиром, прошел целый год,
А что ты имеешь?.. Погиб твой доход!»
 
 
Мой волос поднялся под старой папахой,
Но выйти на поле решил я без страха.
Схватился за палку, достал я кинжал,
На случай – хозяйство семье завещал.
 
 
Сказал я жене: «Жди большого событья.
Хочу с хомяком в поединок вступить я.
Он мне надоел. Отплачу я с лихвой.
«Иль смерть, иль победа!» – мой клич боевой».
 
 
Пришел на участок – и стало мне больно.
Едва я взглянул, засвистел я невольно:
Ни зернышка не было, ни колоска —
Все стало добычей врага-хомяка.
 

Д и б и р

 
Меня аульчане избрали дибиром,
Меня почитать поклялись целым миром,
Тебя ли кормить обязался народ, —
Зачем же себе ты присвоил доход?
 
 
Не ты мусульман просвещаешь молитвой,
Зачем же ты срезал колосья, как бритвой?
Не ты с минарета вопил и орал, —
Зачем же посевы мои ты пожрал?
 
 
Меня обобрал ты и справа и слева,
Как будто трудился во время посева.
Меня не жалея, урон мне нанес,
Как будто на поле таскал ты навоз.
 
 
Найдется управа на всякого вора.
Отныне с меня не возьмешь ты побора.
Ослу надоест непосильная кладь, —
Терпел я, но должен тебя наказать.
 
 
К тебе не однажды взывал я с тревогой:
«Я бедный аварец, меня ты не трогай».
Но знают кругом: не сношу я обид,
Я в гневе ужасен, я зол и сердит.
 
 
Грешить не хочу я, но, страшен злодею,
Поставлю капкан перед норкой твоею;
Чтоб знал ты, какой пред тобой человек,
Свяжу я твой рот, – не разинешь вовек.
 
 
Для слабых – булыжник, для сильных
ты – вата,
Но будет суровой с тобою расплата.
Для нищих – репье, для богатых ты – мед,
Но мести моей наступает черед.
 
 
Со мной повстречавшись, глядишь
забиякой,
А сам ты дрожишь перед каждой собакой.
Тебя не пугает моя нищета,
Но разум теряешь, завидев кота.
 

Х о м я к

 
«Законы судьбы никогда не осилим», —
Зачем же насильем ты споришь с насильем?
«Веленьям творца покоряется мир», —
Зачем же на мир ты сердит, о дибир?
 
 
Пудами с людей собирая поборы,
Зачем же с судьбою желаешь ты ссоры?
Молитвы читаешь, Коран возлюбя,
Но злишься, едва лишь заденут тебя.
 
 
Народ, если станешь ты злиться, быть может,
Не только меня – и тебя уничтожит.
С тобою мы участь избрали одну, —
Зачем же свалил на меня ты вину?
 
 
Супруга твоя, рассердившись напрасно,
Серпом обожгла мою спину ужасно.
И ты перед норкой сидишь у межи,
Грозишь мне… но где твоя совесть, скажи?
 
 
Таким же, как ты, я родился животным,
Жующим и пьющим, совсем не бесплотным, —
Иль должен я с палкой, как нищий, ходить,
С младенцами в поисках пищи бродить?
 
 
Едва просыпаюсь в рассветной прохладе,
Кота нахожу перед норкой в засаде;
Когда же заката горит полоса,
Вокруг меня жадная ходит лиса.
 
 
Иной человек, как и ты, бессердечный,
Ловушку поставит, – я гибну, беспечный,
Иные с лопатой придут поутру,
Разграбят запасы, разрушат нору.
 
 
Иные нору заливают водою,
И тонут детишки, – знаком я с бедою!
Порою со всех закрывают сторон, —
Без выхода я голодать обречен.
 
 
О люди, как тяжко мне жить с вами рядом!
Даете мне ватные шарики с ядом,
Камнями и палками бьете меня, —
Ни разу не знал я спокойного дня.
 
 
Ты сам посуди: если б не был я нищим,
Избрал бы я эту землянку жилищем?
Я сплю на колючках, мне жить невтерпеж…
Дибир, ты мучений моих не поймешь!
 
 
На поле твоем я кормился пшеницей, —
Людей обобрав, ты получишь сторицей;
Не то я погибну в норе через год,
И новый дибир будет грабить народ.