Kitobni o'qish: «Жизнь наоборот»

Shrift:

Знак информационной продукции 12+

Сайт издательства www.veche.ru

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Крысы появились внезапно. Ещё вчера их не было, никто даже шороха не слышал, а наутро одна свалилась прямо в кастрюлю с супом. Повариха в обморок грохнулась. Впрочем, присутствующие на кухне решили, что она сымитировала утрату сознания, ну, там, на всякий случай, мало ли что. Крыса бежала по своим делам по шаткому потолку и, видимо, оступилась и свалилась в гипрочный проём. Не сварилась, однако, осталась цела. Суп только залили, не успел вскипеть. Послали за санитаром Егоркой. Его все так и звали: Егорка да Егорка. А он бородатый, высоченный, косая сажень в плечах. Студент-медик. В больнице подхалтуривал, чтобы на учёбу хватало. Прибежал Егорка, сделал сачок из марли, выловил крысищу из супа, а после утверждал, что животное являлось особой женского пола, и мужского в ней ничего не было. Хотя окружающим было наплевать, не до того было, все переполошились, закричали, мол, СЭС-СЭС-СЭС сейчас же явится, а кому-то показалось, что это СОС кричат, в общем, переполох случился большой. Воду из кастрюли вылили, разумеется, и скоренько разбежались, желая забыть про сей неприятный инцидент. Но не тут-то было!

Очередная крыса брякнулась в кладовой, где постельное бельё хранилось. Плашмя упала на стопку байковых одеял со штампами и скатилась прямо на колени старшей медсестре. Тоже вою было, не приведи боже! Третьего падения дожидаться не стали. Старшая созвала экстренное совещание. В тесную каптёрку набился обслуживающий персонал: сёстры, санитарки, повара и сторож. Впрочем, санитарка, повар и сторож присутствовали как самостоятельные единицы; из них сторож и повар были ветеранами своего дела, долгожителями и ко всему привычные, а вот санитарки числились вновь принятыми. Вообще-то они долго не держались в больнице. Только примут на работу, день-два поработают и бегут увольняться. Не выдерживали тягот профессии. Дольше всех продержался студент Егорка и то лишь потому, что слыл большим пофигистом. На момент появления крыс в больнице числились всего три санитара: студент Егорка, болтливая Валя и новенькая. Болтушка Валя уже месяц продержалась, а новенькую всего два дня, как приняли на работу. Именно она старательно делала вид, что ничего не понимает в происходящем. Егорка на совещании отсутствовал, очевидно, по уважительной причине.

– Беда у нас, господа-товарищи, крысы на нас ополчились, – сказала Зинаида Ивановна, пышная блондинка с «химией» на голове.

Собственное имя Зинаиде не нравилось, будь её воля, она бы давно переименовала себя в Инессу, но немного побаивалась главную врачиху. Не поймёт. И другие не поймут. Старшая медсестра вздыхала, морщилась, но терпела, когда к ней обращались по имени-отчеству.

– Выживают! – бросила свои пять копеек санитарка Валя, бабёнка бойкая, языком не обделённая; на троих его, по всей видимости, заготовили, а достался ей одной.

– Кого это выживают? – насторожилась Зинаида Ивановна. – Меня, что ли? Не дождётесь!

– Ну не вас, может, кого покруче, – хмыкнула трёхъязычная Валя, готовясь к монологу на тему смены власти в отдельно взятой больнице, но ей не дали высказаться.

– Выживают не выживают, а если из СЭС придут – все наплачемся!

Тут повариха разрыдалась. Все хором вздохнули, выражая сочувствие: мол, крыса в пищеблоке – явление неординарное и недопустимое в системе здравоохранения.

– Никакого СЭС не будет! Не допущу! – рявкнула Зинаида Ивановна. – Где Егорка?

– А где Егорка? Не знаем, где Егорка! – шумно завозились члены чрезвычайного совещания.

– А-а, он в морге! В пятой палате женщина кони бросила, – крикнула санитарка Валя, перекрывая общий шум.

– То крысы у вас, то кони, – поморщилась Зинаида Ивановна, явно тоскуя по другой, разумной и светлой жизни. А эта, больничная, с мерзкими тварями и языкатыми санитарками, ни в какие эстетические параметры не вписывалась. А куда от неё деваться? Некуда.

– Егорку найти! И привести!

– Да здесь я, Зинаидванна, здесь! – пробасил загорелый бородач.

Всё свободное время Егорка проводил на свежем воздухе. Любил загорать, а всем любопытным доходчиво объяснял, что, мол, хобби у меня такое: люблю загорелые лица. Своё, в особенности.

– Егор, это ты травил крыс в прошлом квартале? – грозно сдвинув брови и поправив причёску, набросилась на Егорку Зинаида Ивановна.

– Ну я, а что? – санитар даже присел от страха.

Хорошо, что Валя ему стул вовремя подставила, а иначе свалился бы на пол. Егор Зинаиду Ивановну боялся. Не побаивался, а именно боялся. Никто не внушал ему такой беспричинный страх, как эта симпатичная, в общем-то, блондинка с химической завивкой.

– И чего не потравил? Вон в суп падают, твари безбожные! – старшая медсестра чуть не плакала.

Егорка даже привстал со стула, теперь ему стало жаль Зинаиду Ивановну. В сущности, все женщины беззащитные. Чуть что – сразу плакать. Как девочки малые, честное слово.

– Так крысиный яд выветрился почти. В открытых банках хранился. Крысам он вместо закуси!

– А кладовщик уволился, – напомнила Валя, собираясь спустить с языка всё, что она знала об истории увольнения кладовщика, но все попытки припомнить старое были пресечены грозным окриком Зинаиды Ивановны:

– Молчи, Валя! А ты, Егорка, иди на склад, вот тебе ключи, смешай там всё, что есть. И чтобы я о крысах больше не слышала!

– Не пойду! – насупился покладистый Егорка. – Я ничего в этом деле не понимаю! Я не химик.

– Пойдёшь! Бери ключи и вот её, Бельскую, – кивнула Зинаида Ивановна на новенькую.

– А она что, химик?

– Там не нужен химик, а Бельская в токсикологии работала. Правильно я говорю?

Бельская молча кивнула: мол, да, я работала в токсикологии.

– Идите уже, идите! – закончила экстренное совещание Зинаида Ивановна.

На складе пахло крысами и тленом. Уволенный кладовщик оставил после себя разруху и запустение. Егорка долго рассматривал надписи на запыленных бутылях, банках и склянках, при этом прерывисто вздыхал и шумно скрёб пышную бороду. Бельская молча наблюдала за манипуляциями бородача и странно передёргивалась, когда раздавался скрип кожи под пальцами Егорки.

– Вот, нашёл! – обрадовался санитар и вытащил стеклянную банку из ряда других. – Щас, мы смешаем гремучий коктейль.

Бельская смотрела, как он ловко управляется с банками: что-то сыплет, что-то размешивает.

– Помогите разложить по кулёчкам, – сказал Егорка, бросая на низенький столик в углу старые газеты.

Санитарка округлила глаза, когда увидела, как в одну из банок со смесью Егорка сыплет муку из старого мешка. Вторую банку он поставил на полку и не закрыл.

«Выветрится же», – подумала Бельская и, подойдя к столику и глядя на Егорку, стала повторять его движения.

Из одной газеты получалось два кулёчка; теперь в каждый нужно насыпать сыпучую смесь и туго упаковать. Механические движения усыпляли. Иногда Бельская вздрагивала, когда Егорка шумно скрёб пальцами кожу под бородой. Они быстро справились, и Егорка милостиво отпустил санитарку: мол, вы тут дверь закройте, а мужскую часть работы я сам сделаю.

Кулёчки с ядом он разбросал по гипрочному покрытию на потолке и на чердаке. Затем заделал дыры в полу цементом, предварительно замешав в раствор сыпучую ядовитую смесь. Крысы исчезли. Ушли из больницы, будто их и не было. Зинаида Ивановна выписала санитарам денежную премию. Немного задумалась, когда готовила приказ о поощрении; тяжело вздыхала, долго качала головой, затем, отбросив сомнения, включила в список языкатую санитарку Валю. От греха подальше.

*** * ***

Она любила смотреть в чужие окна. Просто смотреть, а не подглядывать. Вот так, мельком, мимоходом, на бегу. Алина Кузина спешила на работу и искоса посматривала на чужую жизнь, удивляясь человеческим возможностям. Не вглядываясь, в спешке, на бегу глаз успевает зацепить кусочек чужой жизни, и этот кусочек остаётся в памяти надолго. Психологи и психиатры уверяют – навсегда. Алина любила смотреть в освещённые городские окна с детства, и привычка со временем укоренилась. Ей всегда казалось, что там, за окном, за стенами живут прекрасные и добрые люди; что они счастливы, у них радостная жизнь, им светло и уютно. Многие не задёргивают занавесок. Значит, людям нечего скрывать. Они живут, а ты бежишь. Если притормозишь – опоздаешь. И тогда наступит конец. Почему наступит конец – Алина не знала, но была в этом уверена. И она начала подгонять жизнь, ещё толком не научившись жить.

Сегодня Алина Кузина катастрофически опаздывала. Каблуки угрюмо, но торопливо и бестолково стучали по заледеневшему асфальту. Грязный городской снег кое-где сбился в серые комки. Это не снег и не лёд. Это нечто производное из атмосферных осадков. Таким произведением природы можно убить человека. Алина поморщилась. Оперативная работа воздействует на человека разлагающе – уничтожает его как личность. Любой увиденный предмет мозг мигом переводит в орудие смерти. Алина тихонько вздохнула, чтобы не сбиться с бега на шаг и вновь уткнулась взглядом в окно на первом этаже. И хотя она уже пробежала далеко вперёд, мозг автоматически зафиксировал увиденную картинку.

Алина так и не смогла объяснить загадку, произошедшую тем ранним утром в один из морозных дней второй декады двадцать первого тысячелетия. Окно находилось немного ниже обычного уровня, такие часто встречаются в центре Петербурга. То ли полуподвальное помещение, то ли аренда под офис. Но это окно смотрело на мир из обычной квартиры. За окном было светло. На потолке гордо сияла многорожковая люстра, не из дешёвых. На столе стоял белый фарфоровый самовар, бокастый, блестящий и пышащий паром. Его окружали пузатые чашки с синими цветочками. За столом сидел мужчина спиной к окну – напротив него женщина, слегка оплывшая, но миловидная, явно старше мужчины лет на десять. Алина запомнила взгляд женщины, случайно попавшийся в глаза: он походил на тот комок снега – застывший и обледенелый.

Это длилось сотые доли секунды, не больше, но Алина содрогнулась от жути, которой был наполнен незнакомый женский взгляд. Что-то мрачное почудилось в нём, что-то постыдное – то, что люди обязаны скрывать от других, тщательно маскируясь и следя за мимикой и выражением лица. А этот взгляд шёл из глубины, не рассчитывая наткнуться на любопытного свидетеля. Алина споткнулась на бегу, но устояла на ногах, не упала. Вся картинка промелькнула перед глазами мгновенно, но ещё долго усваивалась мозгом, словно Алина стояла перед окном и пристально всматривалась в незнакомых людей, сидящих за столом у кипящего фарфорового самовара.

Девушка остановилась, вдохнула морозный воздух и шумно выдохнула. Помотала головой и звонко рассмеялась. Это издержки хронического недосыпания. Ещё одна бессонная ночь – и не такое примерещится. За окном сидели влюблённые и не очень молодые люди. Им было хорошо. Если забыть тот невообразимый женский взгляд, то люди за окном выглядели счастливыми, а счастье не любит, когда за ним подглядывают. Некрасиво получилось. Алина улыбнулась, провела указательным пальцем по кончику носа, чихнула и устремилась вперёд, забыв о случайной сценке из жизни на бегу. Впрочем, изредка она вспоминала тот на мгновение расцарапавший душу взгляд из окна. Это был взгляд жизни. Её изнанки. Случается и такое, подумала Алина и упрятала чужой взгляд на дно души, глубоко-глубоко, чтобы не всколыхнуть его случайным воспоминанием. Больше она в чужие окна не заглядывала. Даже мельком. Даже на бегу. За ярко освещённым окном живёт тайна. А её нельзя беспокоить по пустякам.

*** * ***

За столом сидели двое. Мужчина и женщина. Оба молчали. То ли говорить было не о чем, то ли устали от разговоров. В центре стола пыхтел фарфоровый самовар, весь усыпанный синими цветочками. Его окружали пузатые чашки, демонстрируя своим видом целостную семейственность: мол, происходим от одного корня. Мужчина вертел блюдечком по столу, изредка подталкивая его чайной ложечкой.

– Скучаешь по дому? – спросила женщина.

Мужчина вздрогнул, но ничего не ответил. Женщина кокетливо поправила химическую завивку на голове. Она явно хотела понравиться мужчине. Белокожая, с выщипанными в ниточку угольными бровями, яркими румянами на скулах. Узкое когда-то лицо слегка расплылось с возрастом. Никогда эта женщина не была красивой, с рождения была серой и невыразительной и, зная об этом, старалась, очень старалась понравиться хоть кому-нибудь.

– Скучаешь! – она утвердительно стукнула мизинцем по блюдцу.

– Нинель Петровна, я только что из отпуска, – примирительно заметил мужчина, – что скучать-то? Не успел ещё…

– Ничего, на работу пойдешь, не до скуки будет. Когда выходишь, Денис?

Нинель Петровна нагнулась и достала из тумбочки банку варенья. В прозрачном желе в странных позах застыли жёлтые плоды. Банка сверкнула балтийским янтарём, и Денис улыбнулся.

– Завтра начнутся трудовые будни. Абрикосовое?

– Да. Твоё любимое. Вчера сварила.

Нинель Петровна выложила варенье в заранее приготовленные розетки. Денис едко скривился, заметив свежий маникюр на сухих вытянутых пальцах пожилой женщины. Длинные акриловые наросты были усеяны синими цветочками, словно слетели на женские ногти с чашек и самовара. Нинель Петровна, заметив усмешку, недовольно поджала губы:

– Рассчитаешься за месяц вперёд?

– Да, деньги в конверте. Как договаривались. Я вас никогда не обманывал.

Тонко звенели чашки, пузырился паром самовар, абрикосовое варенье источало нежный аромат. Идиллическую картину нарушило шуршание денег. Нинель Петровна трижды пересчитала купюры. Сумма явно не сходилась.

– Здесь только двадцать пять! – нарисованные брови свелись в сплошную нитку.

– Да. Мы же договорились на двадцать пять за месяц. Дороговато, Нинель Петровна, я ведь только комнату у вас снимаю. Народ за квартиру платит по двадцатке. В стране кризис!

– Добавь, Денис! Добавь. Да. Комната. Не квартира. Зато в центре. Рядом с твоей работой. Вышел, три минуты прошёл – и ты уже на работе. А за двадцатку – три часа пилить с пересадками. Никаких денег не захочешь. Давай ещё пять тысяч! А то обижусь.

– А как вы обидитесь, Нинель Петровна, расскажите, – натянуто пошутил Денис.

– Лучше тебе этого не знать. Тебе сорок уже, а ума, как у двадцатилетнего. Наивняк ты, наивняк! – рассерженно выкрикнула Нинель Петровна и вскочила со стула, отвернувшись от гостя, нарочито загрохотала посудой в раковине.

Денис задумчиво рассматривал банку с вареньем. Янтарный цвет завораживал. Странные конфигурации из прозрачно-жёлтых плодов имитировали художественную абстракцию. Уже поздно. Ехать никуда не хотелось. Да и не к кому. В мини-отелях дороговато. В квартире было тепло и уютно. Привычно. Полгода здесь прожил. Нинель Петровна со странностями, но аккуратная хозяйка. В квартире ни пылинки, ни соринки. Везде чисто, словно только что сделали генеральную уборку. Вряд ли в центре Петербурга можно снять жильё дешевле.

Денис Снегирёв больше года сидел без работы в своём Северодвинске. Жена работала в налоговой инспекции, и хоть зарплату там сократили, они как-то справлялись, но вскоре стало совсем туго. Денис не хотел менять профессию. Фирма закрылась, дизайнеров в городе много, а наниматься в грузчики жена не позволила. Она и предложила Денису ехать на заработки в Петербург.

– Там дизайнеры деньги лопатой гребут! Город большой, бизнесов много – только успевай рекламировать свои способности. Тебя сразу заметят и оценят. Поезжай, Денис!

– А вы? Как вы тут без меня?

– Ничего, проживём! Как-нибудь. Скоро праздники. Вот и приедешь. Не успеем соскучиться.

Денис посмотрел на детей. Сынишка трёх лет и пятилетняя дочь играли в солдатиков. Они не шумели, не кричали, лишь молча и напряжённо передвигали пластмассовые фигурки по ковру, и когда солдатики сталкивались, спешно уводили их на запасные позиции.

«И война у них какая-то безмолвная, не опасная», – подумал Денис.

У него заныло сердце, но он отбросил мрачные мысли. Вскоре на его резюме пришёл ответ из Петербурга. Предложили хороший оклад и премиальные. Много бонусов. Социальный пакет. Жена обрадовалась:

– Я же говорила! Говорила.

Она разволновалась, захрустев суставами пальцев, оглянулась в поисках стула. Не нашла, осталась стоять на ногах. Жена очень волновалась. Однажды Денис неловко пошутил, назвав её енотом. И после часто приговаривал: мол, ты мой «енот-полоскун», когда видел, что жена совсем измучилась от домашней работы. Она постоянно что-то стирала, мыла, протирала и пылесосила. Денис не сразу заметил, что жене не нравятся его шутки. Она перестала суетиться при нём – убирала квартиру, когда его не было дома. Он тоже перестал шутить. Дети почувствовали родительское отчуждение, и в доме исчез детский смех. Так и жили. Молча и напряжённо.

Денис всё крутил блюдце, не замечая, что за ним искоса наблюдает Нинель Петровна. Она протянула руку и остановила движение блюдца.

– Не жадничай! Чем больше тратишь, тем больше придёт, – произнесла хозяйка, и Денис с ужасом почувствовал в её голосе странную трепетность.

Сердце заныло, он с трудом отбросил мысли о доме, о жене и детях и натянул на лицо улыбчивую маску. Так надевают одежду, спеша на работу после бессонной и нервной ночи.

– Я не жадный, Нинель Петровна, но платить тридцатник за комнату не хочу. Дорого. Позвольте мне переночевать, а завтра я подыщу что-нибудь более приемлемое.

– У тебя ведь астма? Или диабет? Тебе чистота нужна, порядок, – женская рука повисла в воздухе.

Денис успел разглядеть синие вены, прожилки и возрастные крапинки на синюшной тонкой коже. Вдруг рука пришла в движение и ткнулась ему в предплечье, затем перебралась на запястье. Денис с тоской наблюдал за хитрыми манипуляциями, одновременно додумывая неприятную мысль, пришедшую только что. Нинель Петровна когда-то была стройной блондинкой, невыразительной и сухопарой, но с возрастом погрузнела, оплыла, впрочем, сохранив миловидность. Она моложава, аккуратна, но болезненная грузность придаёт ей чудовищный вид. Хозяйка похожа на кошмарный сон. На привидение, живущее на кладбище. И ей невдомёк, что она давно перестала быть женщиной. Нинель Петровна этого не понимает. Она продолжает жить в мире грёз. Денис осторожно убрал руку, словно вытаскивал из принтера застрявший лист бумаги. Лицо исказила брезгливая гримаса. Стараясь скрыть неловкость, взялся за варенье: съел одну ложку, другую. И всё смотрел на хозяйку. Женщина съёжилась, точно став меньше ростом, побледнела и вдруг начала хватать ртом воздух.

– Вам плохо, Нинель Петровна? – всполошился Денис, вскочив из-за стола.

И тут же плюхнулся обратно. Его поразила метаморфоза, произошедшая с хозяйкой. Она больше не задыхалась. Нинель Петровна улыбалась. И это было жутко. Лучше бы заплакала.

– Ну что ж, уговаривать не стану, насильно мил не будешь. Чаю хочешь?

– Да, чашечку выпил бы, – покорно кивнул Денис.

Нинель Петровна уселась напротив и подставила чашку под краник. Громко зажурчала вода, зашипел пар из-под конфорки, потянуло абрикосовым ароматом. Денис успокоился, смахнул с себя чёрные мысли, как смахивают муху или комара, прилепившихся внезапно и с налёту. Люди разные. В душу не заглянешь. Съел ещё немного варенья. Вкусное. Нинель Петровна хорошая хозяйка. Этим и успокоился. Денис долго размешивал сахар, вспоминая наказы жены: сахар не ешь, соли поменьше, питайся регулярно и правильно. Здоровый желудок – это наше будущее. И мотала головой в сторону детей, дескать, куда же мы без тебя?

Нинель Петровна опередила его и бухнула в чашку два куска коричневого сахара. Придётся отравиться сладким ядом. Денису стало легче от шутки, мысленно попросив прощения у жены, он сделал глоток обжигающего чаю. Бодрящий напиток весело пробежался по пищеводу и стремительно заскользил дальше. Денис подумал было, что можно и пожертвовать лишней пятёрочкой – комфортная жизнь того стоит; но додумать не успел. В голове что-то ухнуло, словно внутри разорвалась бомба. Свет померк. Уши оглохли. Впрочем, в потёмках угасающего сознания успела прибежать игривая мыслишка, что, вполне возможно, это всего лишь очередной городской блэкаут, но она мигом погасла, и последнее, что услышал Денис, был звон разбитого фарфора. Чашка выпала из его руки и разлетелась вдребезги.

*** * ***

С ночи ударил сильный мороз. Поначалу горожане обрадовались нежданным холодам, после утомительной и безысходной слякоти было непривычно празднично. Белый иней на асфальте, лёгкий парящий туман и морозная дымка, окутавшая город, словно погрузили его в волшебный сон. Мужчина в чёрной куртке и чёрной вязаной шапочке стоял, переминаясь, у подъезда и с тоской смотрел на девушку, громко и со стонами выворачивающую нутро на подмёрзший газон. Её рвало давно, минут двадцать, и столько же времени мужчина, стоявший неподалёку, наблюдал за ней, изредка вздыхая и подпрыгивая от холода. К нему подошёл ещё один, тоже в вязаной шапочке и чёрной куртке, но постарше и поплотнее.

– Что это с ней, Димон? – спросил подошедший.

– Полощет её, давно уже!

– С чего бы это? Может, у неё токсикоз?

Наблюдатель дёрнулся, помотал головой, затем произнёс с усмешкой:

– Да нет, Константин Петрович, Алина у нас девушка непорочная. Это её от трупешника так выворачивает. Она же сутки дежурила. Первой выехала на место происшествия. А меня дежурный подослал на подмогу.

– Нежный опер пошёл, прям, как девка красная! – нескладно пошутил Константин Петрович.

– Наберут же в уголовный розыск! – вырвалось у Димона, – Константин Петрович, пусть она домой идёт, а? Всё равно толку от неё никакого!

– Да, Дима, иди на место происшествия, а я с ней разберусь.

Они разошлись: первый вошёл в подъезд, второй подошёл к девушке. Алина подняла красное лицо, наткнулась взглядом на Константина Петровича, охнула и из неё фонтаном вылетела струя едко пахнувшей жидкости.

– Кузина, ты это, шла бы домой, что ли? – сказал, брезгливо поморщившись, Константин Петрович.

– Иэ-э-эх-х! – прошипела Алина Кузина и вытерла склизкий рот салфеткой.

– Вот тебе и «эх-х!» – передразнил Константин Петрович. – Это уголовный розыск! А не Версаче какое-нибудь.

– Какой!

– Что?

– Какой-нибудь Версаче. Это он, а не оно, – вежливо пояснила Алина.

Рвота неожиданно прекратилась: видимо, при появлении начальства весь нервный срыв сошёл на нет. Алина хлюпнула носом и, глянув на противную лужицу под ногами, пошла вперёд, пытаясь забыть про свой позор.

– Иди домой, Кузина, это приказ!

Константин Петрович повернулся и зашагал к дому. Алина засеменила следом:

– Константин Петрович, я вам всё объясню!

– Что ты можешь объяснить?

Он даже не повернулся к ней: всё шёл и шёл, разрываясь в клочья от злости.

– Я не от страха. Я от непонимания.

– Что-о-о?!

Константин Петрович резко сбавил шаг и всем телом развернулся на полный оборот.

– Понимаете, когда я увидела, что тело лежит в сумке, частями, а головы у него нет, я ничего не поняла. Мужчина это, или женщина – сразу не поняла. А когда я что-то не понимаю, меня всегда тошнит. Вот!

– Ты эти сказки аттестационной комиссии рассказывай! Меня ты ничем не удивишь!

Константин Петрович сплюнул и побежал к дому. Оттуда уже вынесли носилки с какой-то кладью, накрытой простыней. Алина постояла, подумала и, резко развернувшись, бодро зашагала к остановке. День не задался. Недаром гороскоп обещал неурядицы. Они не заставили себя ждать.

*** * ***

Она родилась красивой. Медперсонал роддома, взглянув на новорожденную, хором ахнул: «Ангел-ангел, ой, какой ангел!». Все замерли, стараясь понять, отчего именно этот младенец выглядит не так, как другие, только что покинувшие материнское чрево.

– Фактурная девка! – изрекла доктор, стараясь быть объективной к исходу дежурства.

Да какая уж тут объективность? Мамаша страшненькая. Вон лежит и морщится от наслаждения: мол, отмучилась, конец настал утомительной беременности. Мало того что страшненькая, так ещё и к дочке проявляет равнодушие. Не смотрит на ребёнка, глаза прячет, себя оглаживает. Эгоистка. Доктор посуровела. Горе с такими мамашами. Ребёнок матери не в радость – что может быть хуже этого?

Так оно и оказалось. Мать долго не могла привыкнуть к родному дитя, да ещё такому симпатичному, почти ангелочку. Кормила недолго, уже на другой день отвадила от груди. Девочка не роптала, покорно перешла на искусственное вскармливание. Тихий ребёночек, не склочный, не плаксивый. Только тихо-тихо поскулит – и снова заснёт. Нерадивой мамаше на радость. Другие мамочки ночей не спят, днями изводятся, а этой прямо санаторий. «Хоть отдохну тут у вас», – приговаривала она, поднимая ноги перед шваброй зловредной санитарки. Та норовила тюкнуть роженицу будто бы нечаянно, но побаивалась заведующую отделением – начальница прославилась крутым нравом. Могла и по матушке отчитать при всех. За больничной суетой быстро пробежали положенные деньки. Вскоре мамашу с младенцем приготовили к выписке.

– А кто встречать будет? – спросила завотделением, сжимая от усталости губы.

Все думали, что она презирает людей, в глаза им не смотрит, с вечно перекошенным лицом, а доктор еле стояла на ногах. Дежурства изматывали, современные роженицы капризные пошли, чуть что – судом пугают, адвокатам звонят. Постоянно быть начеку трудно, силы даром расходуются.

«В возрасте женщина, сороковник стукнул, видимо, случайно залетела», – подумала доктор и отвела взгляд. Слишком некрасивой была новоявленная мамаша.

– Деньги есть? – деловито бросила доктор, судорожно соображая, как благополучно и без эксцессов спровадить роженицу.

– Есть-есть, – испуганно закивала женщина. – Такси вызову.

Доктор вздохнула и отдала распоряжения: мамаше помочь собраться, вызвать такси, проводить до машины. Так они и ушли из роддома: испуганная мамочка с тихим свёртком в руках. Пакеты с тапочками и ночнушкой несла санитарка. Уселись на заднем сиденье, пакеты пристроили в ногах. Через пять минут о ребёнке-ангеле в роддоме забыли. Начались новые заботы. Кто ж запомнит их всех? Появились новые роженицы – капризные, болезненные, плаксивые. Здоровые тоже были, но их не замечали, они сами справятся.

Дома девочка всё спала, ничем не напоминая о себе. Редко плакала, по ночам не тревожила. Иногда Елена забывала о своей дочери, потом спохватывалась: кормила, пеленала, меняла подгузники. Её не удивляла редкая красота ребёнка, уже немолодая мать об этом не думала.

Забеременела Елена случайно. После корпоративного праздника, посвящённого международной солидарности трудящихся, было весело и сумбурно. Молодёжь вовсю веселилась, попивая коктейли и глинтвейн. Танцевали, слушали музыку, катались на лошадках. Елена Валентиновна сидела в сторонке, совершенно отчуждённая от всеобщего веселья. К выпивке всегда была равнодушна, музыку не слышала, думала о своём. Мечтала уехать куда-нибудь подальше, от всего, от суеты, от конторских склок и сплетен. Надоело это всё, хотелось безумной и красивой жизни. Мечтать мечтала, но понимала, что уехать не удастся: денег на жизнь не хватает, какие уж тут курорты, но перед глазами разливалось лазоревое море, скрипел под босыми ногами белый песочек, а невдалеке ждал удобный шезлонг. Больше всего Елену Валентиновну в мечтах привлекал именно шезлонг, удобный, яркой расцветки. Полежать бы на таком хоть разочек. Она закрывала глаза и вздыхала. Разумеется, она уже выезжала на море, и не однажды, но разве можно назвать морем заплёванный пляж, загаженный гниющими фруктами и усыпанный окурками. Елена Валентиновна брезгливо повела плечами. И в этот момент почувствовала на себе сильную руку. Кто-то приобнял её, она даже не поняла кто – уже смеркалось.

– Что загрустили, Елена Валентиновна?

– Нет-нет, мне очень весело! – испугалась она, с ужасом осознавая, что на неё обратил внимание сам главный инженер.

Мужчина неказистый, в возрасте, но жеманный и ухоженный, любитель дамского пола, преимущественно, юного. Елена Валентиновна не считала себя дурнушкой, но на внимание главного инженера не рассчитывала. Она знала свои слабые места. Не молода, не обаятельна, скучна. Серая мышь. Конторская крыса. Ей бы кого-нибудь попроще и побойчее, но таких она не встречала, чтобы и простой, и бойкий, и денежный. Ей попадались какие-то нелепые: то пьющие, то гулящие, то женатые. И все до единого – безденежные. Главный инженер тоже женат. Любит налево сходить, да кто из мужчин не любит?

– Хотите, я вас отвезу? – он огляделся. Молодёжь распалилась и вывалилась из-под тента прямо под майский дождь, устроив танцпол на мокрой траве.

– Подожду до автобуса. Ничего, я не устала, – ещё больше испугалась Елена Валентиновна.

Как бы не обиделся главный инженер. Потом проверками замучает. Он злопамятный, как все неказистые мужчины.

– Поедемте, Елена Валентиновна, дождь идёт, промокнете, простудитесь!

От настойчивого бубнящего голоса заныли виски. И сразу стало сыро, неуютно, промозгло. Кузина неохотно приподнялась, и главный инженер подхватил её под руку:

– Вот и славненько! Вот и добренько!

От этих его «славненько» и «добренько» захотелось взвыть и упиться глинтвейном до беспамятства, но время было упущено. Елена Валентиновна шла по тропинке, увлекаемая жилистой сильной рукой главного инженера. Она ничего не чувствовала, даже сырость отступила, и лишь страх разъедал её внутренности. Она жутко боялась этого человека. Через много лет сама себе она не смогла объяснить, почему тогда испугалась. Словно маньяк на неё напал. А это и не маньяк был – всего лишь главный инженер небольшого промышленного предприятия.

Умирая от страха, Елена Владимировна села в машину, а когда понеслись по мокрому шоссе, окончательно оглохла и ослепла, настолько сильным был страх перед этим человеком. Так они очутились у неё дома. Затем он ушёл, оставив после себя устойчивый запах мужского одеколона. Пронзительный аромат держался две недели, затем исчез. А вот страх остался. От страха Елена Валентиновна быстренько уволилась с прежнего места работы и нашла себе тихую должность в бухгалтерии коммерческой компании.

Финансовый отдел располагался в трёх офисах, а она довольствовалась небольшим закутком возле подсобки и занималась теми расчётами, которыми никто не хотел заниматься. Её всё устраивало: оклад, месторасположение компании – рядом с домом; закуток, небольшая столовая по месту работы. Удобно, недорого – не шик, конечно, зато никому ничего не должна. А через какое-то время Елена Валентиновну стало тошнить, она начала раздражаться от всего: от комфорта, от столовой, от закутка. Но самое страшное, что её тошнило от работы. Как увидит кипу папок на столе – и сразу дурно становится.