Kitobni o'qish: «Без боя не сдамся», sahifa 6

Глава 14
Страсти по митрополиту

Понедельник у отца Георгия выдался беспокойным. После утреннего правила, не успел он вернуться к себе, позвонил сам митрополит Екатеринодарский Тихон, сообщив, что сегодня во второй половине дня намеревается посетить Святодухов скит, посмотреть, как живут насельники, благословить дела их и прочее, и прочее.

Отец Георгий положил трубку и перекрестился с озадаченным видом. В такую даль ни епископ, ни другие высокие чины не заезжали, а значит, новости будут либо очень плохими, либо очень хорошими. Один Господь ведает, чего ожидать.

– С Божьей помощью примем митрополита, – сказал утешительно брат Филипп. – Что переживать? У нас всё ладно.

– Надеюсь. Хотя здесь что-то не… – задумчиво заговорил отец Георгий, но не успел закончить мысль, как окрестности сотрясла громкая музыка. «Только одну ночь, до утра ты моя. Только одну ночь…», – раздавались издалека слова.

– Иисусе Христе, что это? – пробормотал батюшка.

– Туристы, наверное, – предположил Филипп.

– Как-то не бывало ещё столь громко и столь близко, – заметил настоятель. – Обычно даже у неверующих такта хватает.

Небыстрая, но ритмичная песня проиграла несколько раз так, что скитская братия успела запомнить припев и нехитрые куплеты. Хотел уже отец Георгий послать кого-нибудь из братьев посмотреть, кто нарушает покой насельников, как музыка внезапно оборвалась. Вздохнув с облегчением, настоятель велел братьям Серафиму и Иову оставить послушания, дабы заняться уборкой двора перед церковью и трапезной. Созвав собрание, батюшка распорядился, чтобы послушники и иноки к обеду до блеска вычистили свои каливы и близлежащую территорию.

Брат Филипп тихонько спросил его:

– Отец Георгий, вроде у нас и так чисто, не перегибаешь ли ты палку?

– Поверь мне, Филипп, начальствующие лица любят, когда их встречают, как подобает: будь то хоть генерал в армии, хоть епископ в епархии, – заметил игумен, вспомнив свою бытность майором внутренних войск.

– Уж не забыл ли ты, батюшка, зачем от мира ушёл? – с лёгкой укоризной в голосе произнёс брат Филипп. – Вряд ли ты выслуживаться собирался…

– Не забыл и не собираюсь, – отрезал отец Георгий, – но коли меня проверять едут, во вверенном мне месте всё должно быть идеально.

– Раз так, Бог в помощь! – вздохнул брат Филипп.

Отец Георгий ринулся вон из трапезной, а окрестности вновь сотрясла та же песня. «Этого только не хватало!» – всплеснул руками батюшка и, поразмыслив немного, решил лично отправиться к водопаду, посмотреть, что же такое там творится. Он шёл по дороге, сетуя про себя: «Так хорошо мы жили, Господи! Тихо, славно. Ужель я провинился в чем-то? Или ты испытания мне решил послать? Как на грех, митрополит к нам едет, а тут это… Помилуй мя, Господи, помилуй. Вспоможи мне разобраться со всем: не ради личного блага, а ради братьев моих, ради скита нашего. Ох, помоги, Господи!»

Прямо перед поворотом к скале отец Георгий заметил Алёшу. Тот спускался по тропинке с гор – в каждой руке по ведру, доверху наполненному продолговатыми, кроваво-красными ягодами кизила. Из кармана подрясника свисал конец серой верёвки.

– Алёша! Пойдём со мной, – решил вдруг настоятель. Он понял, что не знает, сколько человек и какого сорта встретятся ему возле водопада, и, наверное, лучше, если он будет не один.

– Конечно, батюшка.

– Вёдра оставь. На обратном пути подберём.

Погружённый в раздумья, отец Георгий не заметил, как изменилось сегодня лицо Алёши. Обычно сумрачное, оно посветлело, и даже морщинка меж бровями разгладилась, взгляд послушника стал по-мальчишески мечтательным, витающим в небесах.

Со вчерашнего вечера Алёша не переставал думать о Маше, о её словах, её таланте, то с жаром благодаря Господа, то моля о прощении за свои порывы. Но какое счастье было петь так громко, открыто! Пусть «запрещённую» песню, но любимую. И горы эхом вторили каждому звуку, как будто понимали его самого, его суть, как лучший бэк-вокал на свете. Впервые Алёша почувствовал себя такого, какого, пожалуй, и не знал ещё. Рад был бы узнать, хотя, может, и не готов.

И всё потому что она, Маша, захотела этого… Улыбкой сняла все запреты. Что за сила в женщине делать так? Сладкое до блаженства прикосновение губ, Машино тепло, нежность. Её деликатность. Невозможно, нереально. И всё-таки это было! Алёша вдруг признался себе – он любит её! Без всяких сомнений!

Он уже засыпал, когда подсознание подарило ему восхитительное воспоминание из детства: ему года три, в большой комнате в темноте стоит ёлка, пахнет хвоей и мандаринами, дверь детской открыта, и Алёша видит блестящие бока новогодних игрушек, что даже ночью ловят свет и превращаются в волшебных светлячков. И вдруг перед ним возникает лицо мамы, на много лет вытертое из памяти. Мама была с ним нежной, ласковой… Как Маша. Или Маша, как мама. Алёше почудилось, что мама, сотканная из радужных нитей, поцеловала его в лоб и погладила по голове. Он крепко уснул, обнимая подушку, успокоенный и просветлённый, в предвкушении чего-то нового, обязательно хорошего.

Во сне Алёша летал высоко над синими горами, над лесом, над пихтами, распахнув руки, словно птица. А когда встал, как обычно, в пять утра, от переполняющей сердце радости показалось, что не проснулся он только что, а родился заново – так хорошо, так ладно было на душе, так необъяснимо счастливо.

В лесу, когда Алёша собирал ягоды в кизильнике, подвесив ведро, как лукошко, на верёвку, чтоб руки освободить, на ум пришла незатейливая песенка из «Бременских музыкантов». Оглянувшись, нет ли кого рядом, он стал петь её громко, с большим удовольствием, а потом ещё одну и ещё… вспомнился старый добрый Бон Джови, Кипелов и даже Виктор Цой. Работа спорилась – два полных ведра набрал доверху как никогда быстро. Отвязывая по привычке верёвку с ручки ведра, Алёша понял: он скажет батюшке, что хочет жить самостоятельно. Он готов. Он решился.

* * *

Настоятель и послушник обогнули скалу, за которой по правую сторону простирались скитские огороды, а по левую – поляна с водопадом.

Перед глазами отца Георгия и Алёши развернулась совершенно неожиданная картина. На небольшом пятачке за лужайкой стоял белый вертолёт с синими и красными полосами на бортах. Чуть поодаль, возле двух серебристых фургонов сидело несколько человек в шезлонгах, а на переднем плане под белым наклонным навесом, стойки которого держали парни в чёрных летних костюмах, лежали на траве мужчина и женщина. Мужчина одной рукой прижимал к себе её голову, запустив пальцы в блестящие терракотовым шёлком волосы, другой – безобразно лапал грудь, живот, бёдра, задирал короткий красный подол и тискал ягодицы. Она не отвечала ему страстью, вяло подчинялась, распутно позволяя делать с её телом всё, что тому вздумается. За непристойностями следила камера, выглядывающая из-под тёмного щита. Чей-то гортанный голос выкрикнул из укрытия:

– Стоп. Снято! Ну, что, Маркуша, двух дублей тебе хватит?

Мужчина подскочил с травы и довольно хмыкнул:

– Вполне. Объявляю перерыв!

Девушка устало поднялась с травы, одёргивая задравшееся платье, и обернулась. Ошарашенный Алёша впился взглядом в Машино лицо. Она покраснела, хотела что-то сказать и не смогла. Убежала.

Короткий вдох: «Этого не может быть!», и в глазах потемнело. Из холода Алёшу бросило в жар, затем обратно в холод. В висках застучало, кулаки сжались так, что короткие, обкусанные ногти впились в ладони, а на коже выступили крупные синеватые вены. Ему захотелось дико, по-звериному завыть, но Алёша молчал, словно чья-то когтистая, безжалостная лапа сдавила нутро. В голове завертелась безумная какофония мыслей и звуков.

«Дурацкие сны! Мечты кретина! Зачем она притворялась?! Чтобы влезть в душу и плюнуть в неё? Ты ждал большой и чистой любви? Идиота кусок. А отец-то прав: бабы подлые, грязные. Все… все такие. – Изнутри по стенкам черепа злость била тяжёлым колоколом. Как эхо разлеталась в голове едкая насмешка над самим собой: Ха! Маша как мама? Вот уж точно! И та шлюха, и эта! Вот так просто. А ты доверился… Да каким же надо быть недоумком?! Ведь всё в ней – ложь!»

Ложью в тот момент Алёше показалось и пение, а музыка – лишь поводом подсадить его на крючок – как рыбу, чтоб дёргался над рекой, драл губу и не мог снова нырнуть в свою воду.

До Алёши донёсся диалог обладателя гортанного голоса и настоятеля. Казалось, он летит откуда-то из колодца, из глубокого мрачного колодца.

– Я – настоятель скита Святого Духа. С кем я могу поговорить? Кто тут главный?

– А в чём дело? Я – режиссёр.

– Я требую, чтобы вы покинули это место. В непосредственной близости к мужскому скиту не подобает снимать такие вещи!

– Не знаю, как вас там, – нагло ответил гортанный, – я не вижу рядом никакого скита. Вы тут вдвоём, что ли, поклоны бьёте?

Беспардонность гортанного раздражала Алёшу, подпитывала злость, кулаки чесались. Но фигура игумена рядом, как мощная дамба, не позволяла ему выплеснуть наружу бушующий ураганами в душе гнев.

Отец Георгий только указал на огороды:

– Это скитские земли, и прямо за поворотом находятся наши здания. – В голосе настоятеля слышался металл. – Я всё-таки полагаю, что вы культурный человек, и взываю к вашему чувству такта. Ситуация щекотливая. Вы должны найти другое место для съёмок.

Тут встрял длинный нескладный человек в тёмно-синей шведке и брюках:

– Да нет, батюшка. Я этот водопад всё лето искал…

– Во-первых, я вам ничего не должен, – перебил гортанный, – во-вторых, ничего мы искать не будем. Придётся потерпеть. Как там: Бог терпел и вам велел.

– Недолго, батюшка, – умиротворяющее вставил длинный. – Сегодня до вечера и завтра. И уедем.

– Это невозможно, – ответил игумен. – Лес большой, живописных мест много, не будем пререкаться. Уходите.

– Вы меня не понимаете, уважаемый, – спокойно ответил ему гортанный. – Мы этот участок арендовали, деньги перечислили местной администрации. Договор имеется. Так что я в курсе: прав на эту землю у вас нет. И никакой суд вы не выиграете.

– Есть Высший, Божий суд.

– Мне с этим проще, батюшка, я – атеист, – хмыкнул режиссёр. – Так что всего хорошего!

Если бы отец Георгий не развернулся и не окликнул Алёшу, тот бы бросился с кулаками на мерзкую рожу – сил сдерживаться больше не было. Но, будто почувствовав, игумен дёрнул его за рукав и повторил:

– Алексей! Мы уходим!

Не говоря ни слова, настоятель и послушник прошли метров сто, поднимая ботинками дорожную пыль, а потом прорвало самого игумена. Позабыв о христианской терпимости, он принялся сокрушаться, размахивая руками:

– Ох, Алёша, Алёша! Ничего святого у них нет! Видел, ироды какие? Поперёк всего деньги стоят. Курдюков, председатель, тоже молодец! Я давно прошу его этот участок скиту продать. И архиерей обещал средства выделить. Но председатель решил по-другому деньги зарабатывать: арендой… Каково, а? Разврат развели, вертеп. Ни стыда, ни совести!

Алёша даже не кивал, всё глубже погружаясь в свои мысли. Отец Георгий продолжал роптать:

– Ты подумай, Алёша! Ладно, эти мужики прожжённые, но девушка там, а? Девочка же совсем. А одета как? Голая считай разлеглась перед камерами, бельё нижнее напоказ. И чем занимается! Срам! Будто матери у неё нет. Я не знаю. Или чему её мать учила, что она вот так абы с кем блудить. И опять же ради чего? Ради денег. Верно говорил, истинно верно Иоанн Златоуст, что от «мирских песен бывает много вреда, развращения и других зол… Где поются срамные песни, туда стекаются демоны…» И души всех людей этих явно демонам подчиняются. Боже мой! И сегодня приедет митрополит. В первый раз! Да он разгонит наш скит с такими-то соседями. Как пить дать, разгонит… А этих не остановить. Хоть бы Господь покарал их, что ли. Вот кто геенны огненной достоин… Огнём очистились бы… прости, что скажу…

Алёша встал как вкопанный.

– Ты чего, Алексей? – спросил отец Георгий.

– Вёдра забыл. Вернусь, – непослушным языком солгал Алёша.

– Иди, иди, – вздохнул настоятель и, сгорбившись, поплёлся к скиту.

Алёша повернул обратно, а в ушах звучали обрывки фраз наставника: «Голая разлеглась перед камерами… её мать учила… блудить ради денег», – и регулярные, чтоб не забылись, слова отца: «Мать – шлюха… шлюха… шлюха…» В голове всё гудело и плавилось.

Глава 15
«…и пал Вавилон»⁶

В сценарии слово «поцелуй» казалось забавным, а на деле Машу выворачивало от настойчивых приставаний Марка. В душе было невозможно скверно. Волшебство вчерашней ночи оказалось втоптанным ею самой в омерзительную грязь. Вместо тонкого, нежного юноши её губы теперь лобызал развратный ловелас. Впрочем, она сама позволила – хотела же врезать пощёчину, но сдержалась. Почему? Она не ответила бы. За отвратительной сценой начался настоящий кошмар – когда Маша встала с мятой травы, в паре метров увидела белое, как полотно, лицо Алёши. Застыв, он смотрел на неё с таким ужасом, как если бы она превратилась в рогатого дьявола с копытами и хвостом.

Маша не выдержала, убежала к кемперу. Что она могла сказать? Как оправдаться? Маша спряталась за фургоном, проклиная день, когда прельстившись деньгами и «началом карьеры кинозвезды», согласилась сюда приехать.

До её ушей донёсся разговор батюшки и Юнуса. Режиссёр вёл себя возмутительно, Лёня ещё зачем-то вклинился… Несолоно хлебавши, священник и Алёша покинули съёмочную площадку, а Маша отошла к водопаду. Плеснула водой в горящее от стыда лицо, да только стук в висках и мутный жар было не унять.

«Через пять минут продолжим!» – крикнул режиссёр, отрывая её от тяжких мыслей. «Так больше продолжаться не может!» – решила Маша. Она приблизилась к развалившимся в матерчатых креслах Юнусу и Марку.

– Эй, – окликнула их она. – Вы слышали, что сказал священник. Может, вам всё равно, а мне нет. Я не буду сниматься здесь.

Режиссёр с удивлением вскинул брови, но тут же ответил жёстко:

– Мария, не зарывайся! Ты сбрендила или перегрелась? Где скажу, там и будешь работать.

– Здесь не-бу-ду, – упрямо повторила Маша. – Вам пейзажей мало? Ищите другое место.

– Не тебе решать, где и что мне снимать.

– Где угодно, но только не возле скита.

– Ты думаешь, что одну смазливую мордашку нельзя заменить другой? – От возмущения режиссёр даже привстал.

– Значит, меняйте.

– Тогда, дорогая, заплатишь неустойку.

Маша стояла на своём:

– Я всё сказала.

Краем глаза она увидела Юркин силуэт возле Лёниного, но ей было не до них. Маша развернулась и быстро пошла в сторону леса. Марк откинулся в соседнем кресле и процедил сквозь зубы режиссёру:

– Ну? Ты хочешь, чтобы мы всё снимали заново?

– И что?! Ты мне предлагаешь побегать за этой шалавой? – вскипел Юнус. – Да эта девка готова ноги раздвигать перед кем угодно и где угодно, как все они…

– Как видишь, эта не готова.

– Цену себе набивает.

– Не думаю. Пока поп сюда не припёрся, всё шло как по маслу. Может, она верующая?

Режиссёр гомерически расхохотался:

– Верующая?! Тогда я – папа римский.

– Короче, не важно, – тоном, не терпящим возражений, заявил певец. – Я хочу её. Возвращай.

* * *

Маша долго шла по тропинке, свернула в чащу, пока наконец не остановилась, никем не видимая. Провалиться бы под землю, исчезнуть, забыться. У водопада, где снимался клип, загромыхала музыка. Маша приникла лбом к тёплой коре дерева. Век бы не слышать этот противный голос и дешёвую мелодию!

Но побыть одной Маше не удалось – из-за высоких кустов фундука выступил Алексей. По-бычьи налитой взгляд не предвещал ничего хорошего. Не зная, как вести себя, она неловко сказала:

– Здравствуй.

Послушник промолчал. Одёрнув коротенький сарафан, будто стремясь пониже натянуть красный подол, Маша снова заговорила:

– Вот. Мой отдых закончился, теперь клип снимаем…

– Я видел, что вы творите, – грубо перебил он, – разврат. Вертеп устроили!

– Да какой вертеп… просто съёмки, – промямлила она, не решаясь посмотреть ему в глаза.

– А ты просто шлюха? – зло спросил он.

«Как?.. Я же… Я не…» – У Маши в голове помутилось от возмущения. Да, ей было стыдно, стыдно как никогда в жизни. Но казалось: стоит признаться, насколько мерзко самой от всего происходящего, и она добровольно станет в один ряд с пропитыми проститутками, предлагающими себя на трассах, с развратными девицами с порносайтов… Хотя Алексей уже приравнял её к ним. И, отчаянно защищаясь, Маша выпалила с негодованием:

– А ты вообще кто, чтобы это говорить?! Напялил на себя рясу, а сам за мной по пятам… Тоже под юбку хочешь забраться?!

– Дура ты.

– Не тебе меня учить! Пошёл вон!

Он посмотрел на неё исподлобья, но не пошевелился. Маша развернулась и шагнула к съёмочной площадке. Алёша схватил её за руку, словно клещами стиснув запястье:

– И чем ты там займёшься? Сексом? Перед камерами? С конём этим напомаженным?

Маша покраснела, но назло процедила:

– Что по контракту надо, то и буду. Не твоё дело!

Алексей одним движением вернул её к себе:

– Моё. Одумайся. Или я за тебя подумаю.

– Отпусти! – Она замахнулась на него свободной рукой. Алексей поймал и её. Маша попыталась вырваться, отпрянула и почувствовала за плечами шершавый ствол. Страх, вина, стыд, возмущение – всё перемешалось в голове, и, потеряв над собой контроль, Маша заорала истерично:

– А ты мне не указ! Ты вообще никто! Я буду делать то, что захочу – а хоть бы и трахаться перед камерами. Может, мне это нравится?! Уж точно лучше, чем с маньяком в рясе! Любителем подглядывать! Ты против? А мне пофиг! Вон со скалы разбегись и прыгай! Говорил же Никита: в ските вашем все либо психи, либо лицемеры! Сами неизвестно чем в своих кельях занимаетесь, голу…

Пощёчина, да такая, что аж потемнело в глазах, перебила Машины слова. Она поперхнулась воздухом. От жгучей боли в скуле Маша пришла в себя и поняла, что перешла все границы. Но было поздно. Заскрежетав зубами, Алексей навалился на неё всем телом и в считаные секунды неясно откуда взявшейся бечёвкой связал кисти за тонким стволом. На лбу Маши проступили ледяные капли пота: какая же она идиотка! А вдруг он правда маньяк? Помоги, Господи…

– Прости, прости, я не хотела… – пробормотала она. – Развяжи меня… Пожалуйста…

Он не отвечал. Он был страшен. Жёсткая кора сильнее впивалась в кожу.

– Отпусти-и-и, – зарыдала Маша. – Мне больно… Отпусти!

– Огнём очистишься. Огнём… Огнём… – мычал Алексей со стеклянными глазами.

– Огнём. – Он подобрал с земли сухой хворост. – Огнём. – Бросил ветки к её ногам. В его пальцах мелькнула красная зажигалка.

– Алёша-а-а! Не надо!! – в страхе завопила Маша, вдруг понимая, что он собирается сделать. – Алёша! Пожалуйста! Не зажигай!

– Огнём. – Он шагнул к мёртвому валежнику, споткнулся о торчащий из земли корень и со всего маху полетел кувырком вниз в овраг. Безрезультатно пытаясь высвободиться, Маша громко выла:

– Прости-и-и!

Растянувшись на камнях, Алексей замер на секунду. Потом медленно сел, встряхнул головой. Он поднёс к глазам зажатую в кулаке зажигалку и, пожав плечами, отбросил в сторону. Та упала на пожелтевшие листья черемши, спугнув ящериц. Алексей провёл рукой по лицу, начал подниматься, повернулся и окаменел при виде Маши – словно это не он только что связал её. По его виску стекала тонкая струйка крови. Маша проговорила навзрыд:

– Я не буду больше… Я в церковь пойду. Я покаюсь! Прости меня! Развяжи, пожалуйста!

– Что с-с-л-лучилось? – выдавил из себя Алёша и покрылся пунцовыми пятнами.

– Прости меня. Отпусти… – выла Маша.

– Я?..

Растерянный и оторопевший, Алёша приблизился к ней неверным шагом. Заглянул за дерево. Охнул чуть слышно. Маша почувствовала, как его холодные непослушные пальцы пытаются развязать самим же туго затянутые узлы. Наконец верёвка упала оземь. Судорожно всхлипывая, Маша отошла от дерева. Она молчала, в страхе спровоцировать послушника снова, но Алексей стоял, вперившись в багряные царапины и следы от верёвок на Машиной коже, и, казалось, не понимал, как и кто сделал это с ней. И вдруг он отшатнулся и, закрыв лицо руками, хрипло произнёс:

– Уходи. Уходи же! Скорее.

Маша сорвалась с места и бросилась по тропинке в лес.

Глава 16
Отщепенец

Алёша опустился без сил на высохшую траву. Что он натворил? Как он мог? Как такое возможно?! Надо в полицию… или в скит. Нет, в полицию. Сдаваться. Он опёрся о дерево и с трудом встал, как тяжело больной. Изверг.

Алёша побрёл в горячке, пробиваясь сквозь кустарник, не замечая царапающих веток, давя грубыми подошвами цветы и муравейники. В Алёшиной голове гудело, глаза то видели чётко, то вовсе отказывались смотреть: всё вокруг становилось мутным, расплывалось. Путь прервал высокий обрыв. Алёша замер, не понимая, куда идти дальше.

Перед глазами стояли ссадины, алые царапины на Машиных руках – их сделал он, не кто-то, не его отец, а он сам. Это он – зверь. Он сумасшедший. Садист.

Алёша вспомнил зарёванное, по-детски искажённое плачем лицо Маши, ужас в глазах перед ним, перед его разнузданной властью. Внутри Алёши всё заклокотало, закипело. Он вдруг понял, что если б не пришёл в себя, огонь коснулся бы её нежной, тонкой кожи, прожёг бы безжалостно, жадно, обнажая до мяса, заставляя кричать, корчиться от боли, умирать в жестоких муках. Алёша представил всё это так живо, что начал задыхаться. Он почти это сделал! Ему нет прощения! Кем бы она ни была…

Алёша закачался, как пьяный, перед глазами всё поплыло ещё сильнее. Вдруг какая-то тёмная фигура с посохом, то ли реальная, то ли плод воспалённого воображения, появилась рядом.

– …я – убийца, – еле выговорил Алексей. Ужас от содеянного требовал покаяния, и Алёша стал на колени перед обрывом, шепча, будто на исповеди: – Я грешен. Она обманула… Маша… Она же убила меня… во мне…, а я её.

Сквозь туман в сознание Алексея проник низкий голос, говоривший с отвращением:

– Ты просто маньяк, отброс человеческий.

– Я не могу больше, не хочу… – бормотал Алёша, доверяясь тёмной фигуре – голос её был знакомым, значит, его надо слушать. А кто это? Он не понимал.

Голос заметил недобро:

– Да, отморозок, девушек обижать нехорошо. У них есть друзья… Поднимись.

Алёша встал с колен, балансируя на краю пропасти, над обломками скал, над лесом и рекой, распростёртыми, размазанными кем-то Высшим меж серо-зелёных холмов. Из-под ступней посыпалась каменная крошка, цокая по скалистым стенам.

Кто-то с мстительной усмешкой сказал:

– Давай, гад. Шагай вперёд. И всё. Сам мучиться не будешь, не изнасилуешь и не убьёшь больше никого.

Фигура отошла в сторону, будто предлагая Алёше место для разбега перед прыжком, а затем добавила, словно оправдываясь:

– Понимаешь, зло надо выдирать… С корнем. Даже если оно – ты сам. Прыгай.

– Не-ет. – Алёша, как пьяный, попытался удержаться, но сзади в его спину уткнулся посох. Лёгкий тычок, и послушник с криком сорвался с щербатого края пропасти.

* * *

Воздушный поток перевернул его, словно пластиковый манекен, головой вниз. С нарастающим ускорением Алёша пронёсся мимо серо-жёлтых каменных стен.

Треск. И в одно мгновение ткань подрясника обтянула торс Алёши, и высокий воротник врезался жёстким краем в кадык, будто кто-то схватил за шиворот. Ветер перестал хлестать щёки. От встряски зрение снова стало чётким. Желтоватые кроны дубов, зелёное пятно пихтарника и белёсая с блёстками лента речки всколыхнулись, будто стекла в калейдоскопе, застыли на секунду, а потом, как на качелях, заколебались вправо – влево. Подвешенного вверх ногами Алёшу раскачивало над землёй, которая стала ближе на несколько десятков метров. Он изогнулся с трудом, но увидеть, что задержало падение, не смог. Он почти коснулся руками выступающего уступа скалы, но ухватиться не удалось. Послышался треск сухого дерева, Алёшу качнуло сильнее.

«О! Господи! Ты? – сглотнул послушник, чувствуя, как с давящей силой приливает к голове кровь. – Я всех предал… Я Тебя предал… И Ты повесил меня, как Иуду на дереве… Прости меня, Господи! Помилуй».

Дерево затрещало ещё сильнее и, наконец, хрустнуло. Длинный сук будто рычагом отбросил Алёшу к громадным пихтам. Он зажмурился. Порыв ветра вновь ударил в лицо. Тело, потяжелевшее от скорости, обрушилось на пружинящие колючие ветви. Задерживаясь на миллисекунды, а затем нещадно ломая их, оно скатывалось вниз.

Когда разодранный до крови жадными лапами пихт Алёша упал в кучу нанесённых откуда-то жухлых листьев и источавшей сырой смрад мёртвой хвои, он был ещё в сознании. От мощного удара сотряслись все органы; ноги, спину, руки пронзила жуткая боль. Она вырвалась наружу леденящим воплем, а затем растеклась по изломанным костям и разорванным тканям. Лёжа в неестественной позе, Алёша хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная стихией на сушу. Недвижимый и израненный, он смотрел сквозь ресницы на бесконечные стволы деревьев, устремляющиеся к навсегда потерянным небесам. Постепенно всё превратилось в тёмно-зелёное, мутное пятно и погасло.