Kitobni o'qish: «Без боя не сдамся»

Часть первая

Глава 1
Послушник

Сквозь ветви орешника пробивалось августовское солнце. Яркие пятна света ложились на горную тропу, слепили туристов.

– Жарко! – прикрыв глаза рукой, улыбнулась Маша. На её щеках появились милые ямочки.

– Скоро к водопаду придём, охладишься, – подмигнул Никита, веснушчатый парень лет двадцати пяти. – Посмотри-ка: самшит колхидский.

Слева, в широкой трещине провала на камнях плескался ручей. По неровным склонам обрыва тянулись вверх тёмно-зелёные заросли. Мелкие, глянцевые листочки источали терпкий аромат.

– Ух ты! – сказала Маша. – Огромные. А запах какой! М-м-м, как на море!

Никита довольно улыбнулся – удалось-таки поразить спутницу.

– Реликт третичного периода, – блеснул он знаниями. – Можно найти и двадцатиметровые экземпляры.

Из группы, которую повёл по маршруту Никита, Маша оказалась самой благодарной слушательницей. Её друзей: Юру, Антона и девчонок, Катю и Вику, реликты, похоже, не интересовали.

Маша и Никита уже спустились с холма, а ребята всё ещё плелись следом и обсуждали что-то своё, то и дело заглядывая в смартфоны.

Прорезая зелёную долину, грунтовая дорога, усеянная булыжником, убегала вперёд – к лысым серым скалам.

– Позагораю немного, чего время терять, – сказала Маша и стянула спортивную футболку, оставшись в топе от купальника и маленьких джинсовых шортах.

– О! Маруся обнажается, – послышался сзади смешок Юры. – Берегись, комары сожрут!

– Да нет у нас комаров, ночью только москиты. И то мало, – хмыкнул Никита, неприкрыто разглядывая идеально сложенную девушку с золотистой кожей, тонкой талией, соблазнительными округлостями и стройными ножками. До вчерашнего вечера он был убеждён – подобные красотки бывают только в журналах, и те – дело рук толпы гримёров и умельцев фотошопа. Однако вчера во дворе соседки Семёновны он встретил именно такую «модель с обложки». Она улыбалась «как живая» и сама заговорила с ним! В первую секунду Никите хотелось дотронуться до незнакомки и убедиться, что гостья из столицы – не плод воображения и не побочное явление после недавнего эксперимента с грибочками. Ан нет, Маша была реальна, и пара тысяч за услуги проводника, которые он от неё получил, тоже хрустели по-настоящему.

– Ты тут вырос? – вырвала Никиту из раздумий Маша.

– Нет, я из Еката. В городе жить надоело, – многозначительно сказал Никита, не признаваясь, что попросту прячется в горах от вездесущего военкомата. – Познаю здесь иные формы жизни. Вон справа, глянь, скит мужской.

– Правда, что ли? – Маша посмотрела на заросли кукурузы, скрывающие меж глянцевыми листьями нежные початки с чуть лиловой бахромой, на бесконечные ряды фасоли, что цеплялась за длинные колья высушенными зноем стеблями, и звонко рассмеялась: – Да нет тут скита, огороды какие-то!

– Конечно, огороды. У этих бородатых умников, знаешь, какое хозяйство! Сами себя кормят, чтобы от общества не зависеть. А нас зато учить пытаются, как жить, – с неприязнью заметил Никита. – На подругу мою вчера батюшка наехал. Вообще как с цепи сорвался: грех, мол, в короткой юбке возле церкви тусить. Типа так только проститутки ходят…

Маша прыснула:

– Да ладно! А я тогда в купальнике кто?

– Демон-искуситель, как и все женщины. И сидит в тебе чёртик. Страшненький такой, злобненький. А лучше вон у монаха поди спроси, – ухмыльнулся Никита и кивнул в сторону, – видишь его?

Маша всмотрелась повнимательнее – за посадками высилась чёрная фигура. Монах стоял неподвижно, и Маше показалось, что он не сводит с неё глаз.

– Учат, говоришь? – хитро сощурилась она.

– Ага.

– Ну-ну, может быть, и сидит чёртик.

Маша стянула резинку, и рыжие блестящие кудри рассыпались, закрыв спину до самых бёдер. Завлекающе улыбаясь, она провела пальчиком по шее и ниже, будто смахивая каплю пота. Достала из сумочки воду и с самым соблазнительным видом принялась пить, запрокинув пол-литровую пластиковую бутылку, потом подняла её выше и струйки потекли на плечи и грудь.

– Да ты и правда искусительница, – сглотнул Никита, судорожно соображая: она дразнит его или монаха.

– Терпеть не могу ярлыки, – спокойно пожала плечами Маша, выходя из «образа». – Уж если на меня будут их цеплять, пусть это будет хоть чем-то оправдано.

Она вытерлась платком как ни в чём не бывало.

– Для кого представление? – послышался сзади смешок. Это подоспели Юра и Антон.

– Никита, уж не для тебя ли? – ехидно поинтересовалась светловолосая Вика. – Ты тогда половину гонорара верни.

– Похоже, это для детей кукурузы, – хихикнула Катя, поймав Машин взгляд.

Никита, смутившись, хрипло произнёс:

– Пойдёмте дальше, а то так и к заходу солнца до водопада не доберёмся.

Шестеро молодых людей зашагали вдоль скитских огородов. А по другую сторону, прячась за зеленью кустов, за теплицами и деревьями, неслышно, словно чёрная тень, метнулся парень в подряснике.

– Я не пойму, – вдруг остановился Юра, – тот тип следит за нами, что ли?

– Какой тип? Где?!

– Это он на вас, девчонки, засмотрелся, – загоготал Юра, – им же нельзя ничего такого. А тут три такие дивы топают. Или это ему ты, Маруся, показывала зарисовку из рекламы Уотерс – «Жара и жажда»?

– Хэй, бро! – крикнул Антон фигуре в рясе, скрывшейся теперь за дощатым сараем. – Братишка! Иди сюда! С девчонками познакомим!

Туристы расхохотались, а Никита прошёл чуть вперёд, будто был не с ними. Он довольно скалился, чувствуя себя отомщённым.

– Чувак! Да они не кусаются! Честное слово! Хорошие девчонки! Отче, иди сюда, – не унимался Юра.

* * *

Но молодой послушник не показывался. Прижавшись лицом к тёплым доскам сарая, он дрожал. В висках стучало, по спине тёк горячий пот. Послушник не мог совладать с собой. С застилающим разум гневом он ударил по тонкой дощатой стене и, пробив её кулаком, прошептал сквозь зубы: «Сволочи».

Глава 2
«Помилуй мя, грешнаго»

Уже третий год Алёша Колосов жил при Святодуховом ските. В первый день здесь ему сказали: «Запомни два слова: простите и благословите». И именно их поначалу произнести было невыносимо трудно.

Долго он оставался обычным трудником¹, и лишь недавно ему дозволили принять послушание. Просил Алёша благословления батюшки и на постриг, но отец Георгий отказал, говоря: «Монах – это воин Царя Небесного, который бьётся на передовой. Он не может отступить и уйти с поля, позади него – Бог и Царствие Его, а впереди – невидимые, иногда неведомые враги. Для монаха смертельная битва длится всю жизнь. Сначала он отрекается от мира, потом совершает подвиг, и только в конце его ждёт награда или посрамление. Не спеши, Алёша. Ты не готов ещё. Совсем не готов. Всему своё время».

Алёшина битва шла в основном с самим собой: с желанием поспать и полениться, со слабостями и старыми привычками. Неделя к неделе, месяц к месяцу, год к году среди икон и людей, отрёкшихся от радостей мира, – атмосфера скита пропитывала Алёшино нутро, растворяя привычки и воспоминания о прошлой жизни.

Скит благоустраивался и разрастался. Монахи были страннолюбивы: принимали трудников и летом, и зимой – послушаний всегда хватало. Кто-то приезжал, попросту оставшись без работы, кому-то хотелось вкусить благости – почувствовать себя иначе, кто-то помышлял о постриге, а кто-то – об исцелении. Приходили сюда и бывшие уголовники, желающие «перекантоваться», и совсем неверующие, кому податься было некуда. В первый Алёшин год в скиту чуть ли не каждый день разнимали братья трудников, особенно когда новичка задирал кто-нибудь из случайных людей. Но они уезжали, а дёрганый, злой на весь мир мальчишка оставался. Не отсылал его отец Георгий – нагружал работой, беседовал подолгу то строго, то ласково, наказывал епитимьями: дополнительными послушаниями и долгими часами молитв, но не прогонял. А когда достроили новый дом-общежитие, отдал настоятель Алёше, ещё и не послушнику пока, отдельную комнатку-каливу. Два на два метра всего – да не со всеми жить. Роскошь по уставу скита дозволительная лишь инокам. Отец-эконом даже повздорил из-за этого с игуменом, но слово отца Георгия было последним. Всегда.

Братья говорили о светлом, счастливом мире, который обрели здесь. Алёша верил им на слово, сам того не испытывая. Он работал в огороде, помогал на стройке, таскал воду, мёл двор перед общежитием. Честно отрабатывал пребывание в скиту. По десять часов в день послушник должен был посвящать молитве. Заученные слова он повторял про себя до сна и после, во время работы и трапезы. Монотонные слова молитв постепенно припорошили внутренний гнев, как снег землю. Только ночами порой приходили к Алёше незваные мысли о том, что занимает он не своё место, злоупотребляя добротой монахов. И откуда-то исподволь старые мечты свербели о несбывшемся. Впрочем, почти каждый из насельников мог дать сто очков вперёд любому, кого знал Алёша в прежней, мирской жизни. А потому ему хотелось оправдать доверие людей, которых уважал.

Со временем Алёша научился сдерживать ярость, и ему уже не хотелось, как прежде, разрушить всё, когда что-то не ладилось, разбить всякое лицо, в котором читалась усмешка. Отец Георгий не уставал повторять, что «все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии», а значит и Алексей – дитя Господа. Но прививка от счастья, полученная в детстве, была сильнее.

Строгий, логичный распорядок приносил спокойствие. А природа – без капли лжи и пафоса, от красоты которой так часто замирало Алёшино сердце, была доказательством того, что Бог есть не только в молитве и на иконах у алтаря. Раньше Алёша будто и не замечал всего, только здесь почувствовал себя посвящённым в её таинства, Алёша снисходительно, как на детей неразумных, поглядывал на туристов, что фотографировались на фоне горного великолепия, заслоняя «бесценным я» главное, чем стоило любоваться. Горожане в модных костюмчиках резвились в горах, не слыша за собственными криками естественной, волшебной музыки – шелеста леса, трелей птиц, плеска реки. Нередко выпив и закусив, приезжие прыгали по пенькам с вытянутой рукой с планшетом или мобильным и радостно возвещали: «Здесь есть Интернет!», словно это было единственное, зачем они сюда приехали.

Алёша усмехался. Ещё не монах, но уже не мирянин, не успевший толком разобраться в самом себе, он чувствовал перед этими людьми странное превосходство – такое безотчётно ощущает мускулистый спортсмен перед сутулым ботаником.

* * *

Заслышав голоса и переливчатый смех на дороге, Алёша неспешно поднял голову и обомлел: на дороге, бегущей сверху по холму, по загорелой спине незнакомой девушки каскадом рассыпались кудри, отливая медью на солнце. Она обернулась. Алёше отчаянно захотелось, чтобы в лице, обрамлённом волнами пушистых волос, нашёлся изъян. Но, увы, оно было красиво. Очень. Похотливо дразнясь, девушка вызвала в нём негодование и странное, застилающее разум желание видеть её ещё. Забыв о работе и молитве, Алёша устремился за группой туристов.

Но скоро они остановились и посмотрели в его сторону. Спутники девушки принялись гоготать и отпускать обидные шутки. Алёша не слушал их, он только видел её плавные изгибы бёдер, стройные ноги и едва прикрытую грудь. Каждое её движение отзывалось в нём неконтролируемой дрожью. Алёша закипел гневом: да что это с ним? Просто девка, пошлая девка – одна из многих.

От удара, разбившего в щепки дощатую стену сарая, на костяшках лопнула кожа. Алёша разжал кулак, молча глядя, как набухают на ранах алые капли крови. С дороги ещё слышался смех, но безумное напряжение схлынуло.

– Прости, Господи! Бес попутал. Помилуй мя, грешнаго. Помилуй мя, – забормотал Алёша, изумляясь самому себе. Он резко развернулся и поспешил к каливам, нанизывая словно бусины на чётках, слово на слово второго послания к Коринфянам: «…если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется. Ибо кратковременное лёгкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу…»

Глава 3
Шоу-балет

Так случилось, что в Залесскую не вела ни одна приличная дорога, и чтобы выбираться к цивилизации привычные к бездорожью станичники обзаводились «уазиками» или внедорожниками покруче. Если же какой-нибудь смелый путешественник приезжал на избалованной городским асфальтом иномарке, ему затем приходилось латать пробоины в днище и менять безвозвратно испорченную ходовую.

Все попытки построить дорогу в Залесскую успехом не увенчались. Оползни и сели быстро справлялись с асфальтом, оставляя от него крошечные куски в назидание дорожным строителям. От узкоколейки в ущелье, по которой когда-то, как на американских горках, гоняли вагончик поддатые дрезинщики, остались лишь поросшие амброзией и белокопытником промасляные шпалы. Залесской как настоящему медвежьему углу суждено было оставаться самым труднодоступным местом в округе.

Станица захирела после девяностых. С распадом Советского Союза благополучно ушло в небытие лесное хозяйство, будто кто-то свыше решил поберечь лесную красоту от человеческой жадности и приостановил уничтожение пихт и можжевельника, дубов и тисов. Цеха по обработке древесины рачительные станичники растащили по частям, приладив, куда придётся, кирпич и стёкла, металл и шифер.

Заезжали в этот «конец географии» только туристы, истосковавшиеся по дикой природе, йоги и анастасиевцы.

Поэтому едва местный глава поставил закорючку в договоре на съёмки клипа Марка Далана в Залесской, весть облетела всю станицу. Точнее разнесла её, как эпидемию гриппа, супруга главы, Курдючиха. Она обежала всех кумушек, размахивая, как флагом, новостью: в Залесскую едет Марк Далан – тот самый, что в «Золотом граммофоне» пел и в новогоднем шоу на Первом главную роль играл. И режиссёр известный с ним, и ещё какие-то звезды, в общем, все, кого по телевизору показывают.

Станичники качали головой: «Совсем Курдючиха забрехалась». Но неделю назад Семёновна в сельмаге обмолвилась, что к ней приезжают танцоры из Москвы, и народ навострил уши: а не те ли самые?

Когда пятеро молодых людей вылезли из «Нивы Шевроле» Семёновина мужа, возле голубой калитки собралось немало народу, желающего поглазеть на звёзд.

Столичные гости были как на подбор, модные, статные, сверкающие голливудскими улыбками, но, к большому разочарованию залесских, совершенно неизвестные. «Несанкционированный митинг» рассосался сам собой. Только станичные девчонки не покинули заранее оккупированные скамеечки и, перешёптываясь, с любопытством рассматривали Юру, черноволосого красавца с вытатуированным на плече драконом, и светло-шоколадного мулата Антона. На рыжую Машу, высокую, белокожую брюнетку Катю с короткой дерзкой стрижкой и на кареглазую блондинку Вику с красивым лицом хищницы, юные селянки поглядывали придирчиво, выискивая недостатки.

* * *

Для городских приезжих Залесская оказалась по-своему экзотичной. Саманные хибарки и срубы, дощатые сараюшки и редкие каменные дома окружала со всех сторон кудрявая зелень лесов.

На туристов осоловело смотрели коровёнки, за которыми нет-нет, да погонится какой-нибудь взлохмаченный пёс, вдохновенно лая и размахивая хвостом, как пропеллером. Чёрные ослы у заброшенного сарая издавали вместо ожидаемого «Иа» весьма странные звуки. Белые гуси вышагивали по заросшим травой берегам речушки и хлопали большими крыльями. Пёстрые куры деловито шастали вдоль заборов, то перебегая от поленницы к воротам, то ныряя в крапиву за жучками.

В том, что танцоров из столицы занесло в такую глушь, виноват был Лёня Вильберг, оператор, закадычный друг и сосед по лестничной клетке Маши Александровой. Он провёл пол-лета в поисках самого красивого водопада для клипа Марка Далана и неисповедимыми путями добрался до Залесской.

Неуклюжий экспансивный Лёня частенько заглядывал к Маше «попить чайку». У соседей было много общего – оба счастливые обладатели однокомнатных квартир да к тому же трудоголики, погружённые в творчество. Лёня сутками таскал на худом плече профессиональную камеру. Маша репетировала до кровавых мозолей, до щиплющей боли в мышцах и любила придумывать танцы сама.

Фортуна соседей любила: Вильберг снимал клипы для самых-самых, Маша танцевала в труппе популярного шоу-балета «Годдесс». К двадцати одному году она уже вращалась в кругах российских селебрити, да и порою сама чувствовала себя звездой.

Оба привыкли жить без родителей. Лёнины славно здравствовали где-то в Твери. Ма́шины год назад вернулись в столицу из пятилетней командировки в Алжир.

Как нормальный мужчина, Лёня не мог оставаться равнодушным к красоте соседки. Однако, будучи уверенным, что его носатая физиономия у неё страстных чувств не вызовет, выбрал роль старшего брата и даже «жилетки». Лёня приносил вкусняшки к чаю; чинил розетки и устранял течь в ванной – в общем, делал всё, чтобы оставаться по-своему нужным, получая в ответ дружеские объятия и слушателя одиноким вечером.

Недавно Лёня решил расширить сферу своего влияния и приложил все усилия, чтобы фото Маши оказались перед капризным Марком Даланом. Тот которую неделю отвергал одну модель за другой. На следующий день с видом мецената Лёня пригласил соседку на кастинг для съёмок нового клипа. Обрадованная суммой гонорара и забрезжившей карьерой актрисы, Маша подписала контракт.

Она приехала в станицу пораньше, чтобы отдохнуть на природе прежде, чем Залесскую наводнят киношники. Договорившись о жилье с «VIP-хозяйкой» Семёновной, у которой останавливался Лёня, Маша позвала с собой Катю из труппы. Услышав о Далане, Вика напросилась сама, а с нею и ребята: Юра и Антон. Вот и сложилась компания – не соскучишься.

* * *

В тенистом дворе Семёновны, усаженном розами, бархатцами, скромными ноготками, белыми и алыми георгинами, гости отметили приезд распитием французского вина, что захватили с собой, и щедро оплаченными кушаньями от хозяйки.

К вечеру от чистейшего воздуха у всех разболелась голова.

– Газу мне, газу, – смеялась Маша, хватаясь за горло.

Хозяйка с недоумением смотрела на неё.

– Может, молочка хотите? Сейчас корову подою, будет парное, – сказала она наконец.

Маша удивилась:

– Сами доите?

– А чего ж нет?

Молоко, что хозяйка принесла в синем пузатом кувшине, оказалось вкусным, сладко-травяным, тёплым. Маша отхлебнула из кружки и восхищённо заметила:

– Супер! Такое в пакетах не продают. Если б ваша корова со сливками ещё и кофе сразу выдавала, ей бы вообще цены не было.

Ребята прыснули, а Семёновна покосилась на Машу, но ничего не сказала – довольны гости, платят хорошо, и ладно.

От молока Катя вежливо отказалась, Вика брезгливо поморщилась:

– Фу, гадость – оно ж коровой воняет.

А парни предпочли молоку вторую бутылку вина.

Потом друзья долго сидели в уютном дворе под громадными, совсем близкими пайетками звёзд, рассыпанными по южному небу. Заглядывали в айфоны, болтали о пустяках.

Уже ночью, лежа на новом, но сыроватом белье и слушая, как недвусмысленно скрипит в соседней комнате пружинная кровать, Маша почему-то вспомнила чёрную фигуру, что скользила за ними огородами. И вдруг почувствовала к монаху жалость. Ей стало стыдно. Глупая шутка. Зачем она так?

Сон не шёл. Маша достала из сумки тонкую книжку в синем переплёте. Жёлтый луч высветил на обложке: Фаулз «Коллекционер».

Глава 4
Отец-одиночка

Мать сбежала, когда Алёше было пять, а потому слово «мама» для него больше не существовало. Отец, Михаил Иванович Колосов, чиновник, удачно нажившийся во времена приватизации, поставил себе целью сделать человека «из сына этой шлюхи». Беда в том, что Алёша оставался постоянным напоминанием о женщине, которая посмела Колосова бросить: те же глаза, черты лица, та же светлая кожа, золотисто-медовые волосы. В нежном мальчике ничего, казалось, не было от отца – коренастого, кареглазого шатена, квадратного, грубо скроенного. «А он вообще твой?» – пошутил как-то начальник. «Мой», – буркнул Михаил Иванович. Сам он в этом сомневался, но из непонятного упрямства анализ, чтобы подтвердить родство, не делал. Наташа предала его однажды. И раньше могла. И куда потом девать белокурого огольца, преданно смотрящего большими глазами?

«Не мой он», – мучился Михаил Иванович, свирепея и срывая истеричную злость на Наташкином отпрыске, таком же одиноком и никому не нужном, как он сам.

А ведь Михаил Иванович любил Наташу – пусть без телячьих нежностей, по-своему, постоянно чувствуя, что не пара ей: ни по возрасту, ни по складу. Но любил. Взял в жены полуголодную, худую студентку музучилища, без роду, без племени. Одевал как королеву, работать не заставлял, не позволял даже. Разве что воспитывал иногда. А она сбежала, да ещё и деньги его прихватила. С любовником. Шлюха.

Последней Наташу Колосову видела соседка – та садилась в красную девятку к смазливому хахалю. Колосов неистово искал её, заявление в полицию подал, подключил связи – всех поднял на уши, но жену не нашёл.

Высокопоставленный папаша покупал «Наташкиному сыну» всё самое лучшее из того, что считал нужным, определил в престижную школу, не скупясь, оплачивал факультативы. Вот только не думал он, что если читать нотации, выдыхая мальчику в лицо клубы сигаретного дыма, если отпускать оплеухи и лупить за малейшую шалость, то из всего посеянного самые щедрые всходы дадут страх и ненависть.

Маленький Алёша был плохим из-за принесённого в дом котёнка, из-за внимания к цветочкам и бабочкам, и даже из-за слёз. Отец терпеть не мог, когда тот «разводил нюни», ведь «Колосовы не хнычут. Они – настоящие мужики, не то, что ты…». Стоило какой-нибудь напудренной дамочке умилиться при виде пухлых губ и ямочек на щеках: «Ах, очаровашка! Ваша?» – отец взрывался. Он стриг Алёшины кудри почти налысо, одевал в чёрное и хаки, чтоб «не так на девку смахивал», а сын чувствовал себя навязавшимся отцу уродцем, которого тот стыдится. Часто в голосе отца сквозила брезгливость, отчего всё в душе мальчика съёживалось и меркло.

В школе Алёша слыл круглым отличником, но не столько оттого, что тянулся к знаниям, а потому что за четвёрку получал затрещины, и каждое «удовлетворительно», поставленное учительницей лёгким росчерком пера, проступало затем на его коже тёмно-фиолетовыми отметинами от солдатской портупеи.

В тринадцать попробовал Алёша повоевать с родителем за право иметь собственное мнение, но подростковое стремление к свободе Михаил Иванович подавил нещадно – так же, как Екатерина II – Пугачёвское восстание: кровью. Алёша тогда попал в больницу с сотрясением мозга и сломанными ребрами. «Упал с лестницы в новом доме. Только переехали, не привык ещё», – пояснил травматологу представительный родитель, вручив пятьсот долларов: «Вы же хороший специалист. Мой сын должен встать на ноги через две недели. У него олимпиада по математике».

* * *

Отношения со сверстниками у Алёши не складывались. Он никого не звал в гости – не дозволено было, и с ним никто не играл, а его «уроки учить надо» вызывало смех и раздражение. Его задирали, но Алёша не жаловался, просто однажды прокусил руку старшекласснику, который попробовал вытрясти из него деньги. Как-то пацаны скопом собрались проучить зубрилу-предателя за то, что не удрал со всеми с урока. На стадионе за школой мальчишки окружили Алёшу, но, поняв, что его ждёт, он сам набросился на классного заводилу, Женьку Миронова, да так свирепо, что оттащить его смогли не сразу. Алёше, конечно, досталось – не столько от одноклассников, сколько от собственного родителя. Зато после этой истории, окончившейся для Женьки в травмпункте, уже никто не нападал на «психа Колосова». Не решались. Вот и дружил Алёша только с музыкой, с рокерами на дисках, их песнями об одиночестве и безысходности.

От матери Алёше досталась не только внешность, но также чистый, лиричный тембр и абсолютный слух. Пользуясь отсутствием отца днём, он разучивал хиты на любом языке, пел их перед зеркалом и записывал себя на камеру, сжимая в руках вместо микрофона освежитель воздуха. У Алёши получалось хорошо – так хорошо, что соседи никогда бы не догадались, что второй голос, сопровождающий популярную песню, принадлежит не профессиональному бэк-вокалисту.

В неполные семнадцать Алёша поступил в Академию госслужбы. О музыкальном образовании отец не хотел слышать, сатанея от одной мысли о том, что его, Колосова, сын подастся к «голубым», как Михаил Иванович называл длинноволосых парней, что толпились у музучилища. Да и не позволил бы он никогда, чтоб мальчишка пошёл стопами матери. Зря разве растил его в спартанской дисциплине?

Мечты о пении и сцене казались Алёше настолько же нереальными, как полёт к Марсу на выходные. Но где-то в глубине души они не умирали. С тоскливой завистью Алёша смотрел по ТВ на зажигающихся звёзд и звёздочек, и ещё с большей – просто на парней, несущих по улице гитары в чёрных кофрах.

Однажды он пришёл домой и услышал из коридора собственный голос. «…like Jesus to a Child», – неслось из его комнаты. Алексей замер в ужасе: как отец мог найти записи? Он же так далеко их запрятал! Не зная, лучше уйти или принять на себя бурю, Алёша стоял на пороге. Впрочем, пути к отступлению уже не было: показался отец. Он медленно снял пиджак с мощного торса, ослабил галстук и закатил рукава. Налитые по-бычьи глаза уставились на сына.

– Посмотрел я, как ты кривляешься и визжишь бабьим голосом, – пренебрежительно процедил Михаил Иванович.

Алёша молчал.

– А ты, оказывается, из «голубых»…

Сын продолжал молчать, но возмущение серой пеной всколыхнулось в душе, увеличиваясь с каждой секундой. Отец с угрожающей издёвкой добавил:

– Если ты собрался подставлять зад мужикам, я лучше сразу тебя покалечу, чтоб дурь вылетела.

Привычный страх перед отцом подмяла неконтролируемая ярость, и Алексей ударил ему под дых первым. От неожиданности Михаил Иванович согнулся и захрипел:

– Ах ты, сука!

Со слепыми от ненависти глазами Алексей монотонно, как робот, бил по гладко выбритому, красноватому лицу, пока отец не выпрямился и не отразил удар. Алёша отскочил в сторону. Не дожидаясь, когда отец, сплюнув на паркет кровь из разбитой губы, забьёт его до полусмерти, Алёша выбежал из дома. В сумке лежал паспорт и пара тысяч на репетитора. На первое время хватит. Алёша нёсся так быстро, как только мог. Запрыгнул в маршрутку и обмяк, устав после взрыва эмоций. Он знал одно: сюда больше не вернётся. Он теперь сирота: нет тирана-отца, и никогда не было шлюхи-матери, что бросила его беззащитным рядом с этим монстром.