Kitobni o'qish: «Самое лёгкое время»
Красавицы
Женька – моя лучшая подруга. Нам четырнадцать лет. Мы считаем себя красавицами.
Мы вышли на вечернюю прогулку. Воркутинский мороз не останавливает. Перед выходом из дома мы долго крутились перед зеркалом.
От мороза накрашенные ресницы покрываются инеем, щёки деревенеют. Варежками мы растираем румяные лица и стреляем по сторонам глазами в надежде на интересную встречу. Интерес для нас представляют, конечно, мальчишки. При встрече мы делаем вид, что их не замечаем.
В нашем посёлке принято гулять по центральной части проезжей дороги. Машины здесь появляются крайне редко.
Случается, мимо проезжает армейский грузовик, тогда мы гордо не смотрим на смеющихся парней в солдатской форме. Они машут руками, называют нас «красотками», в душе мы счастливы. Машина исчезает в морозной дымке, доносится ещё гудение, а нам снова хочется услышать, что мы «красотки», и испытать волнение.
– Смотри, смотри! – Женька толкает меня и указывает глазами вперёд.
Армейский грузовик!
Но он едет нам навстречу, это означает, солдатики не увидят наши лица, не узнают, что мы красавицы, а потому нам никто не прокричит, что мы красавицы. А даже если и прокричит, то это будет не заслуженно, ведь со спины не видно, красавицы мы или нет.
Мы с Женькой разворачиваемся (и действительно, не всё ли равно, в какую сторону идти на прогулке), идём уже в противоположную сторону. Гудение всё ближе. У нас замирают сердца. Мы идём всё медленнее. Ещё мгновение, вот грузовик поравнялся с нами, мы приготовились, сейчас глаза всех солдат будут с восторгом устремлены на нас, и мы услышим долгожданные слова, что мы красавицы.
Мельком, с равнодушием на лицах, но с нетерпеливой тайной надеждой бросаем взгляд, и вот – вместо ожидаемых десятков восхищённых глаз видим: сено. Покрытый брезентом фургон утрамбован сеном.
Мы останавливаемся, смотрим друг на друга и валимся с хохотом в сугроб. Дубасим друг друга в избытке весёлых чувств. Потом бежим вприпрыжку, размахивая руками, непонятно куда.
Снег сверкает под фонарями. На чёрном небе – северное сияние. Мы стоим, задрав головы. Как хорошо. Всё вокруг переливается. Кажется, так будет вечно. Северное сияние, яркий снег, кипучий мороз, и такое же сильное, жгучее ощущение счастья.
Нам весело. Мы всё равно красавицы. Пусть даже никто нам сейчас об этом не сказал.
Крымские шрамы
Родной Крым для меня ассоциируется в первую очередь не с его главными достопримечательностями, а с родителями. Крым удавалось увидеть только летом. Остальное время мы жили в Воркуте, куда папа-баянист и мама-детский врач поехали ещё в молодости (с нами, двумя маленькими девочками) зарабатывать на оплату новой трёхкомнатной кооперативной квартиры, да так до пенсии там и застряли. Летние месяцы проходили, конечно же, возле Чёрного моря. Мисхор со знаменитой русалкой, Алупкинский парк, Кореиз… Длинные очереди в столовую, забитый людьми пляж, утомительные взбирания по серпантину в гору, туда, где ждёт маленькая комнатка в фанерном домике, снятом по нынешним ценам за копейки…
Я уже давно не путешествую по Крыму, хотя и живу в центре его столицы. Но в фотографиях, сделанных папой и им же оформленных в десяти семейных альбомах, осталась та, счастливая жизнь, в которой тебя любили папа и мама и плескалось море.
На этих советских чёрно-белых фотографиях мы по утрам ловим рыбу на закидушку с больших камней-валунов в пустынной бухте Тарханкута. Рядом наши палатка и папин «Жигулёнок». Его он потом в начале перестройки продал за, казалось бы, неплохие деньги, но грянувшая никому из советских людей до того ещё не изведанная инфляция этот капитал превратила в бумажки.
В обеденное время, когда особенный зной, мы с завистью смотрим на прозрачную, сверкающую в лучах солнца, морскую гладь, но залезать не решаемся, ведь этот период времени уже давно взят в аренду местными змейками. С высоко гордо поднятыми головками, столбиками, они курсируют вдоль берега, с полным правом наслаждаясь своим местом под солнцем…
Зато возле нас пыхтит папин походный примус, на сковородке жарятся свежие, пойманные нами утром, бычки, и к ним мы дружным семейным кругом вскоре подсаживаемся…
Однажды среди ночи нас разбудили оружейные выстрелы. Мы лежали, притаившись, в палатке, и делали вид, что спим. Утром неподалёку в камнях увидели подстреленную чайку. Она прыгала с места на место, покрикивая. Я побежала к ней, схватила на руки, но чайка укусила меня за палец. Я заорала от боли, бросила птицу и помчалась назад за скорой помощью к маме. Мама перебинтовала кровоточащий палец, а раненая птица доскакала до моря и уплыла умирать. Шрам на пальце остался на всю жизнь.
Иногда наше уединение нарушали сельские коровы. Они задумчиво разбредались по берегу, оставляя кое-где свежие лепёшки. Вскоре на горизонте появлялся загорелый до черноты пастух. Он лениво помахивал кнутом и уводил коров в неведомые дали…
Как-то одна из коров пришла к нам в гости. Разморенные жарой и рыбным обедом, мы дремали внутри палатки, единственном месте, где можно было спрятаться от солнца. Мы с сестрой спали и не видели, как, по маминым рассказам, нечто большое и тёмное просунулось внутрь нашего убежища. Мама проснулась и несколько мгновений они с коровой глядели друг на друга. По глазам коровы было трудно понять её дальнейшие намерения, то ли она вздумает зайти внутрь, то ли нет, но вот морду свою она не спешила убрать из нашего жилища.
Оказаться в роли сказочных героев Теремка, придавленных гостем-медведем, такой перспективы не хотелось. На каком языке говорить с бурёнкой? Какими доводами убедить её в нашем не гостеприимстве? Мама подумала, подумала, а потом загавкала. И не ошиблась. Этот язык корова понимала отлично. Она убралась восвояси.
Воспоминания о детстве – у каждого свои. Но есть нечто общее в них. Это теплота и любовь, которые согревают вблизи родителей.
Картошка
Добрались до села, когда сумерки уже плотной синью охватили всё вокруг. Передавались от двора ко двору ауканья собак, гудел трактор. Мы шли по сухим кочкам ухабистой, каверзной дороги, с сумками, с хорошим настроением.
На дощатых самодельных столах, выстроенных в ряд, под навесом, теплилось в стаканах свежее деревенское молоко. Рядом – напаханные ароматными, ноздреватыми ломтями колхозные хлебы.
Свежий сентябрьский воздух, весёлый юный аппетит, радость от чего-то нового, что ждёт, и сильное желание спать.
Нас отвели в просторное, похожее на барак, помещение, внутри которого всё было заставлено железными кроватями, на кроватях, как и положено, матрацы, одеяла. Мы повалились, не раздеваясь, в своих спортивных костюмах, и уже не обращали внимания на зудение северной мошкары.
Сон сковал так чудесно, приятно.
На рассвете под тем же навесом нас снова угостили молоком с хлебом, и началась трудовая жизнь на картошке второкурсников из Сыктывкарского университета.
Картошку копали до ночи.
Кормили сытно – борщ, котлеты, каши, компот. С добавкой.
Сельские женихи приходили глазеть на городских девчат. Предлагали покататься на тракторе с прицепом.
Боже мой, как легко, как чисто было на душе. Так может быть только в детстве.
Чудесная помощь
Перед выходом из дома мама подходила к иконе и просила шёпотом Богородицу помочь ей продать одну, всего одну, картину.
Мама всю жизнь проработала врачом. Время на живопись появилось лишь после выхода на пенсию. Исполнилась её заветная мечта.
Папа к этим картинам делал рамки.
Выплату крохотных пенсий затягивали от месяца к месяцу. Старики повсеместно сидели без денег. Государство, говорили, в кризисе.
Зато мама целыми днями писала картины.
И картины в папиных деревянных рамах их кормили.
Мама и папа, как большинство советских людей, не ходили никогда в церковь. Но в девяностые годы родители повесили в спальне иконы Спасителя и Богородицы.
Мама доверительно мне рассказывала, что ничего не понимает, но после её обращения к Богородице появлялся человек, чтобы купить у неё картину.
Свой товар она относила на стихийный рынок самодеятельных художников.
В подземном переходе, рядом с Центральным рынком, вдоль стен кучковались люди возле выставленных ими на продажу пейзажей, натюрмортов.
Они с удивлением наблюдали за успехом маминой торговли. «Вы знаете какой-то секрет», – говорили ей.
Мама молчала про Богородицу. А когда возвращалась домой, шла к иконе благодарить.
Сокровища Вадерпаля
Каждый день я слышу вокруг себя музыку. За левой стеной – играют на баяне. Справа – рояль. За дверью, по другую сторону коридора, контрабас, кларнет, аккордеон…
Если выглянуть из комнаты, то увидишь длинный коридор с портретами знаменитых композиторов, и множество обитых коричневым дермантином дверей. И вот за каждой из них – жизнь музыки.
Мне семь лет. Мы только-только приехали из Крыма в Заполярье. Родители ради хорошей северной зарплаты решились на непростое путешествие, которое затянется для них где-то на двадцать лет.
Наша семья живёт в здании детской музыкальной школы. Здесь нам предстоит прожить весь учебный год – 1966-1967. Мой папа поначалу – завуч, а вскоре – директор Горняцкой детской музыкальной школы в городе Воркута.
Квартиру нашей семье дадут, когда я перейду во второй класс. А пока будни превратились в настоящую музыкальную сказку в окружении фантастических симфоний, арий… Моя жизнь протекает под разучивание гамм, скрипичных концертов, хоровое детское пение.
Я – хозяйка одноэтажного длиннющего здания, напоминающего снаружи обычный барак, но за внешней простотой, уж я-то знаю, таится непередаваемая атмосфера счастья. Здесь целыми днями не просто обитает Царица Музыка, но ещё вместе с ней, Музыкой, дышат ветры, плещется море, летают птицы, мчатся огромные львы навстречу знойным лучам солнца, взмывают ввысь орлы, а дети звонко поют: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца!»
Я могу по вечерам ходить по опустевшим классам, слушать вместо привычной музыки тишину, трогать инструменты.
Мой самый любимый кабинет – тот, где стоит в углу огромный контрабас. У него говорящие низким шёпотом струны, у него блестящий живот, он толстый и красивый, я его люблю. Он выше меня, и он мне друг.
Но ещё больше в этом кабинете я люблю широченный, добродушный и, конечно, гостеприимный стол. Это стол Вадерпаля. Так зовут высокого могучего дядю с густой русой бородой, он является распорядителем и контрабаса, и всего кабинета. Его стол полон сокровищ. Они находятся в выдвижном ящике.
О, великий Вадерпаль, я так и не запомнила его имя, но меня настолько околдовал его стол, что и сама фамилия его хозяина мне представлялась такой же волшебной. Ва-дер-паль. У этой фамилии, несомненно, было своё музыкальное звучание. Наверное, такое же мощное, как и у контрабаса, принадлежащего Вадерпалю, такое же загадочное, как звон железных сюрпризов из стола Вадерпаля.
Я с замиранием сердца на цыпочках приближалась к двери его кабинета и слушала, как он играет на своём потрясающем контрабасе. Моя душа уносилась туда, где бродили величественные призраки эпох и времён, где рокотали века и рождались звёзды, где открывалась завеса предстоящих свершений, грядущих катаклизмов, мне казалось, я видела будущее и слышала прошлое. Я была переполнена музыкой Вадерпаля, я жила величием его творчества, он исполнял многое, что сам придумывал, и это ещё сильнее очаровывало.
Этого великана с добрыми синими глазами, умеющего широко улыбаться, я с горячей верой детского сердца считала в музыкальной школе самым главным. В глубине души я полагала, Вадерпаль не спроста занимает самый просторный кабинет, имеет самый огромный музыкальный инструмент, и обладает самым большим выдвижным ящиком в самом большом рабочем столе. И сам богатырский внешний вид Вадерпаля указывал мне на то, что да, это он, Вадерпаль, а не директор, и не завуч, является хозяином. Пусть говорят, что тут есть руководители. О, нет. Главное то, чего никто не знает: управляет всей этой сказкой – Ва-дер-паль. Он властелин сокровищ, которые здесь на каждом шагу, он повелитель тайн, которые буквально витают в воздухе. И это не просто сольфеджио или дуэты, гаммы или академические концерты. Это гораздо большее: тайна тайн.
Чуть ли не каждый день я с восхищением созерцала сокровища Вадерпаля. Я подходила к заветному столу, вскарабкивалась на высокий стул, и, болтая ногами, выдвигала, наконец, огромный деревянный ящик. Чего только тут не было! Мне было неизвестно предназначение некоторых предметов, но их обилие, их сверкание, или, напротив, пыль, ржавчина, всё невообразимым образом воздействовало на мою впечатлительную натуру.
Я обожала карандаши, с обратной стороны которых выглядывал ластик. Ими можно было стирать то, что нарисовал на бумаге. Мне нравились старые дверные замки разного калибра, десяток больших и маленьких ключей, перемешанных с другими вещицами, а ещё блестящие винтовые стержни с красивыми рукоятками, позже я узнала, что они называются «штопоры», коллекция сломанных наручных мужских и женских часов, с ремешками и без них, был там самиздатовский миниатюрный фотокалендарь с портретами Сталина на каждой страничке, точилки, парафиновые свечи, фонарики, спички, перьевые ручки, блокноты, компас, и даже театральный бинокль и несколько премаленьких игрушечных машинок, а также фигурки оловянных солдатиков. Находились там и совсем непонятные мне охотничьи принадлежности, а ещё гайки, гвозди, кнопки, железный молоточек, плоскогубцы, почтовые марки. И много чего другого. Всё это пребывало в состоянии хаотичной кучи, что придавало богатству в моих глазах ещё большую ценность.
Конечно, подобный многоценный клад досконально изучить можно было далеко не за один раз, а разве что за год. Вот как раз года и хватило для детального ознакомления с выдвижным ящиком стола контрабасиста Вадерпаля.
Периодически сюда, в моё отсутствие, когда Вадерпаль находился на работе в своём кабинете, добавлялись его богатырской рукой новые вещицы. Это доставляло мне потом, во время секретных набегов к Вадерпалю в его владения, огромную радость.
Конечно, тайну подобных путешествий я тщательно оберегала от взрослых.
Засыпая, я смотрела в окно, за которым обычно ничего, кроме снега, не было видно, но я тем не менее видела звёзды, небо, космос, вечность, всё то, чем был заполнен минувший день в поющих живых стенах музыкальной школы.
Утром я в валенках выходила на крыльцо школы и оказывалась в снежном туннеле. Снега накапливалось обычно выше уровня окон. Сугробы плотной стеной опоясывали школу, подпирали крышу, наглухо закрывали окна, вот почему и нельзя было разглядеть изнутри в окне ничего, кроме снега.
Учителя с помощью лопат прокладывали внутри снежной крепости дорогу к двери.
Конечно, в ту волшебную пору я хотела учиться музыке, разве могло быть иначе. Меня привели на прослушивание. Я как можно громче спела свою любимую песню «Чёрный кот». Все почему-то засмеялись. Мне казалось, я красиво пела. Ведь такую замечательную песню петь некрасиво просто невозможно. Я была уверена, меня зачислили в первый класс «музыкалки» именно потому, что я спела про чёрного кота. «Жил да был чёрный кот за углом, и кота ненавидел весь дом…»
В новой квартире на следующий год мы поставили сверкающее чёрное пианино. Несколько лет мне предстояло разучивать пьесы. Теперь это был труд. Сказка закончилась.
Но вот ощущение счастья, восторга, тайны, всего того, что я каждый день переживала в свои семь лет на протяжении года, в окружении той непередаваемой атмосферы, той таинственной жизни музыкальных звуков, всё это не прошло бесследно. А как бы наложило восхитительный отпечаток на дальнейшую жизнь, оставило в душе какое-то неизъяснимое сияние чистоты и радости.
Новогодние приключения
Мы вышли на прогулку. А ещё в магазин. Покупать мне подарок. Ведь у меня шестьдесят второй день рождения. Да и Новый год ночью. Как тут без подарка.
2021-ый на смену 2020-му. Люди по такому случаю теперь говорят так: с отступающим!
В городе почти демонстрация – народу! Все оживлённые, настроение приподнятое, праздник.
Тепло. Плюс шестнадцать. Пахнет весной. Солнце. Небо ясное. Крымский Новый год.
На площади Ленина украшенный гирляндами и лампочками новогодний пластмассовый треугольник, чуть ли не выше Дома правительства. Это как бы ёлка. Почти.
В магазине «Ева» мне повезло с подарком. Вместо одного крема для лица дали два за полторы цены, акция.
Напротив «Евы» на скамейке сидит Дед Мороз. С мешком. Посмотрел на нас и что-то крикнул. То ли «шире круг», то ли «шире шаг». Думаю, надо ускорить шаг, чтобы не приставал со своей рекламой. «Пошли, пошли», – тороплю, а сама шаг ускоряю. Оборачиваюсь, вижу – сын остановился. Ковыряется в своём ботинке. А, понятно, что ему Дед Мороз кричал. Шнурок развязался. Я с благодарностью смотрю на Деда Мороза. Спасибо, думаю, за внимание к человеческим проблемам.
В телефоне – пропущенный звонок. Ё-маё! Курьер! Подарок же от дочери мне привезти сегодня должны! Ну, всё, проворонила, доставку перенесут, и я останусь в свой день рождения без дочкиного подарка. Набираю курьера. «Ой, я уже уехал из вашего района, еду в другую сторону, на следующий заказ, – говорит жалобно, извиняется. – Вы не ответили, я звонил вам. А возвращаться – это, понимаете, неудобно, мне ещё в контору надо за зарплатой. Если опоздаю в контору, то без денег останусь». Что поделать, думаю, лучше я – без подарка, чем человек без зарплаты. «Ладно, пусть будет, как будет, – говорю курьеру не без сожаления в душе. – С Новым годом!». Он обрадовался, благодарит. Мне тоже как-то весело стало. За человека порадовалась. Да, без подарка в день рождения – вроде неинтересно, но разве не подарок – сделать приятное другому человеку. Тем более у меня есть на сегодня уже один подарок, от сына. А от дочери тогда четвёртого января. Будет ещё один повод вспомнить про свой день рождения.
Нагулялись по аллеям парка. Идём домой. Праздничное состояние вокруг не унимается. Все Новый год ждут с неубывающим хорошим настроением, с покупками в руках, каждый спешит куда-то. Людей по-прежнему много. А где-то во дворах уже, слышно, постреливают этими, всякими, взрывными устройствами праздничными.
Идём мимо заполненной людьми остановки. Сын оглядывается, один раз, другой. Я тоже оглянулась, вижу, в толпе выделяется парень молодой – чернявый, смуглый, высокий, будто на нас смотрит, громко говорит что-то кому-то. Алексей замедляет шаг, снова оглянулся. Я ему: «Да что ты всё оглядываешься. Он по телефону говорит. Это не к нам». Но всё же останавливается и возвращается к парню. Оказывается, к нам, Алексей не ошибся. Парень протягивает ему наполовину опустошённую двухлитровую бутыль с пивом: «Выпей за моего сына!»
Я со стороны молча смотрю на чужое, отпитое незнакомым человеком, пиво, в моей голове – туча беспокойных мыслей о вирусах и заразе.
«Неужели он притронется к бутылке, неужели согласится пить из горлышка, из которого только что пил неизвестный человек, бр-р».
Алексей смотрит на пиво и говорит: «Это что, пиво?»
«Ну, конечно, пиво, а что же ещё, – возмущается парень. – Да ты выпей. Выпей. За сына!»
Алексей берёт бутылку, делает глоток.
Парень в восторге говорит: «Во-от! Видишь. Здорово!». И с обидой добавляет: «А то, эти, в автобусе, никто не захотел».
Мы уходим. Я оглядываюсь и улыбаюсь парню. Он тоже провожает нас взглядом. В его красивых, восточных глазах – счастье. Он подмигивает мне и что-то говорит ещё своё, счастливое. Я понимаю, что у него сегодня родился сын. Я больше не думаю о вирусах и заразе. Фиг с ней, с заразой.
Мы идём дальше, у меня замечательное настроение. Хорошо от того, что стал причиной того, что стало хорошо другому человеку. Тут, правда, не моя заслуга, а моего сына, но я избавилась от плохих мыслей о заразе, я улыбнулась тому парню, а он мне, мы поняли друг друга, ведь у него родился сынишка. Я чувствую себя причастной к счастью этого парня и его новорождённого сына.
У меня сегодня день рождения. Как много подарков за один день. Как много приключений.
Родиться в Новый год – это, пожалуй, самое интересное приключение, длиною в целую жизнь.
Крутой дворник
Крымская осень так долго сохраняет тепло, что и в октябре можно, не боясь простуды, сидеть на скамейке под тёплым солнцем и листать книгу. Полчаса свежего, пронизанного солнечным светом, воздуха – что может быть лучше.
Когда чуть ли не каждое утро ты отдыхаешь на скамейке в одном и том же месте, то имеешь возможность заметить того человека, которого многие как бы не видят. А тем не менее этот человек тут, в сквере Республики, рядом с величественным зданием Госсовета, играет важную роль, и является он, можно сказать, неофициальным директором этого самого сквера. Седой, лет семидесяти, крепкий загорелый старик в оранжевой жилетке дворника с раннего утра и до самого обеда чистит тротуарную плитку, метёт, скребёт. Иногда рядом с ним останавливаются знающие его прохожие и ведут беседы, слушателем одной из которых я невольно и оказалась.
– Дядя Петя, здравствуйте, как дела, рада вас видеть, – к дворнику подошла худощавая женщина лет сорока, в джинсах и спортивной куртке, с пустой хозяйственной сумкой в руке.
– А, привет-привет, племянница! – дворник опёрся на свою метлу и приготовился к разговору.
По моим наблюдениям, племянниками он в шутку именовал тех, кто его называл «дядей».
Итак, они разговорились, и Клава (так к ней обращался дядя Петя) спросила, не знает ли он, где есть свободное место дворника.
Дядя Петя был отлично осведомлён, где как платят дворникам, где какие льготы, о чём охотно поведал Клаве. Зарплата – восемнадцать тысяч рублей, сообщил он.
– Сходи в парк возле Куйбышатника, там на работу берут. Походи по другим паркам, загляни в Тренёвский, в Шевченковский, там есть шансы. Поспрашивай.
Он сообщил, что его рабочий день с шести утра до двух часов дня. А встаёт в четыре утра.
Слово за слово, и вот уже дядя Петя вспоминает интересные случаи.
– А то повадились сюда ездить эти, чиновники. Сама понимаешь, люди они важные, в пиджаках. Депутаты, или там ещё кто. А мне, знаешь, всё равно. Каждый посетитель сквера – это рядовой гражданин, с одинаковыми правами и обязанностями. А потому изволь быть как все: не мусорить. А они повадились. Подъезжают на машинах то один, то другой, выходят с набитыми мусором пакетами, и тащат сюда, ко мне, в урны! Из дома-то, видно, неохота идти до местного мусорного бака, им проще нырнуть в машину и – сюда, в центр, на свою высокопоставленную работу, а по пути и мусор в каком-нибудь парке закинуть в урну. Представь. Пришлось охоту объявить. Не так давно – тормозит машина, выходит один такой, открывает багажник. Я наблюдаю. Ага, пакет, значит, с мусором. Идёт прямиком к урнам, вон, возле каждой скамейки. На меня и не взглянул. Уверенно, будто бюллетеней мешок в урну для голосования несёт. Э, гражданин, притормози. Я ему мозги и вправил. Я ведь тридцать лет торговал запчастями, умею разъяснительные разговоры проводить. Объяснил культурно, что так делать нельзя, и пусть обратно уносит свои картофельные очистки. А если увижу ещё раз с его торбой, то на смартфон занесу, а фотографии мне ребята помогут (есть такие) переправить на самый верх, туда, главе Республики. Припугнул, словом. Надо отдать должное – он понял с первого раза. Извинился и двести рублей мне выдал. Я ему на это сказал: на эти двести рублей – и бутылку водки не купишь. Он просит: только не надо жаловаться никуда. Я, говорит, пост занимаю в городском Совете, мне неприятности не нужны. Я ему напоследок сказал: передай всем вашим, чтобы впредь никто не вздумал ездить сюда с мусорными мешками. Скажи: дворник крутой.
– И что, больше он не появлялся? – поинтересовалась Клава.
– Приезжал один раз. Но уже без мусора. «Я на работе рассказал про крутого дворника. Ребята решили: ты мало ему предложил». Улыбается. И сто рублей вынимает. Добавил, значит.
– Да, бывает… – сказала Клава.
– А ты, Клава, походи, позаглядывай в парки, где-то и найдётся работа.
– Надо попробовать. Ну, счастливо, дядь Петь, пойду дальше.
Клава улыбнулась.
Я тоже улыбнулась. И мне пора идти дальше. Сегодня у меня не получилось почитать свою книжку, да, бывает…
