Kitobni o'qish: «Рудничный бог»

Галина Романова

РУДНИЧНЫЙ БОГ

Пролог.

Глухой удар пришел из-под земли, начавшись тихим гулом, а потом резко оборвался коротким хлопком, от которого, казалось, содрогнулся весь мир. Со старых лип взлетели и закружились с оголтелым криком вороны. Взвыл дворовый пес. В конюшне забеспокоились лошади. Земля под ногами дрогнула, словно подавила рвотный позыв. Звякнула на полках посуда. Опрокинулся на пол стоявший на краю стола ковш с молоком, но голодная кошка в кои-то веки раз не кинулась подбирать языком белую сладкую жидкость, а рванула к окошку с диким мявом.

Стряпуха, у которой едва не сорвался горшок со щами, выпустила ухват и испуганно перекрестилась:

– Чур, нас! Чур! Никак, опять?

Чуть перестали дребезжать слюдяные окошки, прошла волна, качнувшая мир, утихла дрожь земли, и угомонились перепуганные животные, на втором этаже над головой стряпухи затопали шаги. Женщина высунула нос из щели и сразу наткнулась на хозяина, который тяжелым быстрым шагом сходил вниз по крутой лесенке. Замеченная им, баба пробормотала, теряясь и отводя глаза:

– Чего это деется, Сысой Псоич?

Ее обожгли светлые, чуть навыкате, глаза:

– Не твово ума дело.

– Так ведь боязно! – пролепетала стряпуха.

– Не впервой, – отрезал хозяин, проходя в сени. – Коня вели подать! – кивнул он мальцу, сидевшему на лавке в обнимку с кадушкой.

Мальчишка сорвался с места.

Накинув полушубок – зима в этом году отступала медленно, уже Масляная неделя шла, а сугробы еще до крыш доставали, – Сысой Псоич вышел на крыльцо. Усадебка его была небольшая, но крепко сколоченная – добротный двухэтажный дом, клети, конюшни, хлевы, амбары. Все это – за надежным забором и рвом, в котором летом среди травы плескалась вода. Чуть в стороне за такой же оградой стоял небольшой заводик – плотина, доменка, пара кузниц, клети, две длинные избы без окошек – для работного люда – и казарма, к которой примыкала приказчицкая изба. А чуть в стороне – еще одна изба, за оградой – для особых работничков.

Конюх подвел ему коренастого вороного конька. Хозяин вскочил в седло. Холопы еле успели отворить воротину – конек сорвался с места зверем.

Невейский заводик, как и сам городок Невейск, был невелик. Куда ему до богатых Долматовских заводов, которые, словно грибы старый пень, облепили берега полноводной реки Чавычи с притоками! Не льют в Невейске железной руды, не добывают меди или олова, но несут здесь охрану вооруженные люди, ибо в Невейских шахтах добывают не простую руду.

Вороной конек быстро донес хозяина до рудника. С первого взгляда Сысой Псоич понял, что дело худо. Стояла лебедка, не бегали рабочие с тачками. Из караулки высыпали солдаты. Под ноги хозяину кинулся приказчик, сорвал с головы шапку:

– Хозяин, кажись, опять!

– Сам знаю, – Сысой Псоич спешился, не глядя, кинул повод коня в чьи-то руки.

– Господи, оборони и помилуй! – приказчик быстро перекрестился.

– Пойди вон, – расспрашивать, что произошло, не было нужды. Он не первый раз переживал такое, и, если и досадовал, то привычно. «Никак, Рудничный пробудился? Чего еще стряслось? Чем не потрафили? Иль знак какой подает?»

– Добудь огня! – приказал он стоявшему у шахты охраннику. – Полезу, поглядеть.

Тот кинулся исполнять приказание. Взяв с собой двоих человек – не для охраны, а скорее для большей важности – Сысой Псоич решительно полез вниз. Не боясь запачкать яловые сапоги с подковками, и крепкие широкие ладони, цеплялся за железные скобы, вбитые в камень. Первым лез охранник с фонарем. Он действовал осторожно, медленно, то и дело останавливаясь, чтобы перехватить ношу поудобнее, и тем злил Сысоя Псоича. Но хозяин терпел, стискивая зубы, и следил лишь за тем, чтобы не наступить ему на руки. Надо было спешить – в колодце гулко, раскатистым эхом, отзывался доносящийся снизу шум. Звон железа, окрики, топот ног, звуки хлестких ударов кнута.

В шахте было темно, сыро, душно. Пахло сыростью, камнем, угольной пылью. Чем ниже спускались, тем гуще становился запах. К нему примешивалась застарелая вонь человечьей грязи и сладковатый душок подземного газа. В воздухе было столько мелкой пыли, что казалось, она и составляет сам воздух. Охранник, державший фонарь, всей грудью вдохнул эту смесь и покачнулся. Даже при свете фонаря было заметно, как побледнело его лицо, и Сысой Псоич усмехнулся – это тебе, брат, не на плацу день-деньской маршировать! Сам он не чувствовал вони, не обращая внимания ни на мрак, ни на нависающие над головой каменные своды, ни на хлюпающую под ногами грязь, ни на капающую с потолка воду.

У подножия шахты столпились полуголые, оборванные люди. Многие были в цепях. Тут же переминались с ноги на ногу сторожа с кнутами и дед-кузнец. Несколько человек еле стояли на ногах – их поддерживали товарищи. Кто-то глухо постанывал, привалившись к стене. Кто-то надсадно кашлял. Остальные дышали тяжело, с трудом. Еще несколько минут назад они напирали на сторожей, которые еле оборонялись от перепуганной толпы, но отпрянули, едва слез сам Сысой Псоич.

– Вы чего, мужики? – негромко, зло промолвил он, делая шаг вперед.

Горняки отпрянули. Руки с молотами опустились. Люди задышали чаще, заволновались.

– С чего шум? – повысил голос Сысой Псоич. – Почто работу бросили?

– Так ведь обвал!.. Неможно далее рыть! – загомонили горняки. – Страсть-то какая… Пятерых разом накрыло… Да вон, Дрюху зацепило – камнем прямо…

Рослый жилистый парень, заросший так, что об его истинном возрасте можно было только гадать, лежал у стены на земле. Подле него топтались двое. Один горняк наклонился, потрепал по плечу:

– Дрюха! Слышь… Дрюха…

Тело парня от толчка мешком повалилось набок.

– Кончился Дрюха, – пробормотал горняк.

Горняки стали креститься.

– Кончился, стало быть, – прищурился Сысой Псоич. – Ну, так и поделом!.. А вы чего застыли? На работу!

– Так боязно! – забормотали горняки. – А ну, как оно сызнова? Слышь, трещит крепежь-то! Неровен час… Не, не полезем! Сам иди, коли такой смелый!

– Чего? Бунтовать? Или к Рудничному захотели? – он шагнул навстречу мужикам. – Мне на ваше место новых найти – раз плюнуть! А вас тут так и замуруют, коли не пойдете!

Охранники не двинулись с места, оставшись стоять подле сторожей с кнутами и дедка-кузнеца. Сысой Псоич пошел на горняков один, уперев руки в бока и насмешливо сверкая светлыми глазами. И, хотя в руках мужиков были ломы, кайла, лопаты, они попятились перед хозяином, опуская глаза.

– Так ведь он того… ну, Рудничный, – бормотание горняков становилось все глуше и жалобнее. В людях боролись два страха – перед хозяином, который был тут, в шаге – и перед тем, что таилось в недрах горы, чье дыхание еще ощущалось там, где совсем недавно была одна из шахт, а теперь фонарь выхватывал из мрака свежую насыпь.

– Что – Рудничный? – холодно, одними губами, усмехнулся Сысой Псоич. – Он свое берет. И коли пробудился, значит, за своим и пришел! И, стало быть, надо кого-то к нему отправить.

Горняки угрюмо молчали, сжимая в крепких мозолистых руках инструменты. Из-под взлохмаченных грязных волос сверкали голодные злые глаза. Сысой Псоич усмехался в бороду, наслаждаясь их бессильным гневом и страхом.

– Ну, может, кто сам охочь? Чарку водки жалую смельчаку напоследок! – усмехнулся он.

– Кровопивец! – не выдержал, наконец, один из мужиков. – Веред! Паук ненасытный! Мало тебе нашей кровушки!

– Вот и смельчак сыскался, – шире улыбнулся Сысой Псоич. – Взять наглеца!

Горняки шарахнулись, попятившись перед охранниками, сбились в кучу, как перепуганное стадо. Некоторые рванулись бежать, но остановились – под землей им некуда было деваться, выход из шахты был только один, а на пути стоял, уперев руки в бока, хозяин, и его светлые, чуть навыкате, глаза горели в подземной тьме, как две свечи. Крепкие зубы скалились в усмешке, но взгляд был холоден и властен.

– Бегите! – голос гулко прокатился по туннелю. – Одного Рудничному будет мало. Все к нему пожалуют! Добро!

Мысль о смерти отрезвила остальных горняков. Они остановились. Выбранный в жертву мужик попытался сопротивляться, но свои же товарищи вытолкнули его из рядов, опасаясь, что в этом случае схватят кого-то из них. Мужик рвался из крепких рук, но ему, усталому, измученному работой, с забитыми подземной пылью легкими, не под силу было сладить с двумя здоровыми парнями. У мужика вырвали кирку, заломили локти назад и, бочком приблизившись, дедко-кузнец сбил с него кандалы.

– Вот так-то, – кивнул Сысой Псоич, когда горняка поставили перед ним на колени, и тот же дедок ловко надел ему на шею рогатку, для верности прикрутив к ней еще и запястья человека. – На сегодня работе шабаш! – гаркнул он. – Этого – за мной. Остальным отдыхать… А мертвяка – вон отсюда, чтоб духу его здесь не было.

Горняки облегченно выдохнули. Кто-то уронил инструмент, по-простому разжав руки. Кто-то сполз по стене на пол. Кто-то навалился на тачку, как на единственную свою опору. И все они старательно отводили глаза от своего бывшего товарища, которого, с рогаткой на шее, два охранника поволокли в ближайший туннель вслед за Сысоем Псоичем. Подле остались только стражники с кнутами и дедко-кузнец. Присев в уголке, он так и эдак крутил снятые с назначенного в жертву горняка цепи, прикидывая, сгодятся ли они для следующего невольника или надо ладить новые.

Сам хозяин шагал по низкому туннелю. Свет фонаря выхватывал из тьмы неровно стесанный свод, стены со следами кирки, время от времени попадался крепеж – подпиравшие потолок бревна и доски-горбыли. Камни, осколки руды валялись под ногами. Внезапно нагнувшись, Сысой Псоич поднял небольшой камень, обтер ладонью.

– Хорош! Как просмотрели? Небось, пошарить хорошенько – не один такой камешек в мусоре-то сыщется! Не зря Рудничный лютует! Такое добро разбазаривать! У-у, крапивное семя! Пёсья сыть… Я бы вас…

Колодник угрюмо молчал и не потому, что был зол – от давящего на сердце ужаса он словно онемел и оцепенел. Кабы не охранники, тащившие под руки, мужик не сделал бы сам ни шагу.

Сысой Псоич внезапно остановился:

– Здесь! Вали его.

Колодник глухо вскрикнул, словно очнувшись, рванулся бежать, даже пихнул одного охранника рогаткой, но второй ловко подставил ему ногу, и мужик упал. На него навалились сверху, прижимая к земле.

– Держи!

Ловко стянув с горняка пояс, Сысой Псоич быстро, как у бычка, спутал ему щиколотки.

– Готово. Пущай!

Все отступили. Колодник остался лежать, тяжело, со всхлипами, дыша и прикусив бороду. Запястья его были прикручены к рогатке, и распутать узел на ногах было невмочь. Белыми от ужаса глазами он нашел хозяина:

– Пощади!

– Я бы пощадил, да Рудничный строг, – ответил тот.

– Будьте вы прокляты! Оба! – харкнул колодник.

Плевок попал Сысою Псоичу на подол полушубка. Он отступил, прищурил глаза:

– Вот попадешь к Рудничному, сам ему это и передай! Пошли.

Люди тронулись в обратный путь. Сысой Псоич уходил последним. Он не боялся поворачиваться спиной к кому бы то ни было, даже к тому неведомому, что поджидало там, во мраке, в недрах горы.

Огонек фонаря удалился, пропал во мраке. Затихли последние отголоски далекого эха людских голосов и скрипа подъемника. В сводящей с ума, давящей темноте остались лишь хриплое дыхание парализованного страхом человека.

Но в этой темноте и тишине был кое-кто еще. Как давно он появился и откуда – сказать нельзя. Он долго ждал, ничем не обнаруживая свое присутствие. Наконец, ожидание ему наскучило. И он тихо двинулся вперед, ориентируясь на тепло, излучаемое живым человеческим телом.

Глава 1.

Веселый майский рассвет занимался неохотно, словно солнце предчувствовало что-то плохое и не спешило вставать. Низкие облака шли откуда-то с севера, ветер их гнал холодный и на Клязьме вздулись серые волны. Над крепостью хлопал флаг, закричала было к непогоде ворона, да смолкла. На соседней улице послышался благовест. Ему отозвались колокола на других городских храмах. Для обывателей Владимира-Северного, столицы Русской империи, начинался еще один день.

Все свершалось быстро, без лишних слов и шумихи, но слухами земля полнится. Еще затемно к площади стал стекаться народ, так что оцепление из казаков оказалось нелишним. Люди приходили пешком, приезжали в каретах и на извозчиках, но, поскольку наемные экипажи останавливали загодя, эти зрители все равно добирались до площади на своих двоих. Мрачно глядела на площадь знаменитая Навья башня. Возле каждого из трех ее мостов стояло по роте Петропавловского полка, толстая цепь перегораживала проход.

Лобное место было уже готово – пять виселиц и шесть плах не соорудишь за одну ночь. Из крошечных окошек Навьей башни можно было наблюдать за приготовлениями. Последними сложили две поленницы для больших костров – словно тут, как в старые времена, собирались сжигать скопом ведьм и колдунов.

Высившийся по ту сторону площади дворец молчал. Уже у костров и плах началось движение, уже прибыл всесильный глава Третьего Отделения князь Мишкевич, уже начали снимать цепи с мостов, и в самой Навьей башне загорелись огни, а дворец безмолвствовал. Ни огонька, ни шевеления. Если и теплилась в нем жизнь, то с противоположного, отнюдь не парадного крыльца.

Вдруг в Навьей крепости загрохотали барабаны. Под их усиливающийся грохот опустилась цепь, расступилась охрана, взяв на караул, а потом распахнулись ворота, и выехал отряд конвойных. За ними нестройными рядами, стараясь по давней привычке держать строй и чеканить гордо шаг, показались те, ради кого собрались сегодня на Лобном месте казаки и любопытствующая толпа.

Народ безмолвствовал. Лишь иногда в толпе раздавались шепотки, когда кто-то узнавал знакомое лицо или громко спрашивал соседа: «А это зачем?» или: «А сейчас чего будет?» – и всякий раз на говоруна шикали: «Молчи! Не до тебя!» Десятью отрядами, кто гордо чеканя шаг, кто поддерживая своих обессилевших товарищей, на Лобное место вступали те, кто полгода назад уже приходил сюда – ради иной цели. Император, сказывали, сам утвердил, что казнь должна была свершиться именно здесь.

Последней из ворот Навьей крепости выехала простая телега с высокими бортами, на которой, поддерживая друг друга, стояли десять человек. Одиннадцатый лежал у их ног, закутанный в мешковину. Со связанными руками, осужденные толкались плечами, чтобы сохранить равновесие. На высокого ростом богатыря с соломенно-желтыми волосами с двух сторон навалились сразу двое, и он, пошире расставив ноги, легко удерживал их вес. Мимо притихших отрядов, мимо оцепления, их провезли к плахам и виселицам и оставили там стоять. Спиной к зрителям – все равно из-за помостов виднелись только головы и плечи осужденных – лицом к остальным. Десять смертников – и десять отрядов тех, кому выпала сомнительная честь остаться в живых.

Их подводили к кострам, которые уже разожгли палачи. Приговоров не зачитывали, строк обвинения не оглашали – все это уже свершилось накануне в стенах Навьей башни.

Один отряд за другим они подходили к кострам. Палачи срывали с мужчин военные мундиры, срывали погоны. В огонь летели награды, пояса, знаки отличия. Пламя взвивалось выше, начало гудеть и потрескивать. С шипением плавились кресты за отвагу, ордена и медали. Запахло паленой тканью. Дым потемнел, пошел клубами. Некоторые из осужденных скидывали мундиры сами и сами, размахнувшись, забрасывали их в пламя, не давая палачам прикоснуться к ним. Окутанные клубами дыма, в пузырящихся на ветру рубашках, они проходили вперед, вставали на колени.

Обряд был не отработан, поневоле палач медлил, посматривая на гарцевавшего на крупном рыжем мерине главу Третьего Отделения. Рядом с ним стояли два его помощника, священник и писарь, то и дело сверявшийся со списком.

Когда первый из осужденных встал перед палачом на колени, тот принял из рук помощника его саблю, подержал на вытянутых руках над гордо вскинутой головой, покосился на священника и помощника. Священник забормотал отходную молитву.

– Ныне лишается имени, титула, состояния и чести…

Помощник палача шепотом подсказал имя. Палач, не произнося его вслух – зачем имя мертвецу? – с натугой, так, что было видно, как вздулись мускулы на плечах, переломил саблю, отшвырнул обломки в сторону, как металлолом. Священник протянул осужденному крест:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Прими, Господи, душу грешного раба твоего. Аминь.

Человек поцеловал крест, встал, чтобы тут же уступить место второму. Потом пришел черед третьего, четвертого, пятого…

В стороне, за оцеплением, вместе с другими стояла простая карета, похожая на почтовую. Кучер на облучке не спеша крестился, посматривая то на виднеющиеся из-за домов купола ближайшей церкви, то на Лобное место.

Прильнув к окошечку, Настя кусала платочек. Глаза болели, грудь сжимало, но она не плакала. Слезы кончились еще несколько дней назад, когда она случайно, окольными путями, из недомолвок и намеков поняла, что ее муж приговорен. Шесть месяцев страха, тревоги, неизвестности. Шесть месяцев глухой стены молчания и одиночества. К ней не допускали даже подруг, да и с прислугой Настя виделась лишь в присутствии своей матери, которая коршуном следила, как бы горничные не передали ее дочери чего лишнего. А ведь она была беременна. Шел уже седьмой месяц, и шесть из них Настя терзалась мыслью, увидит ли когда-нибудь ее ребенок своего отца.

Мать сжалилась над дочерью, когда уже поздно было что-то менять – Насте осталось носить всего ничего, и ей разрешили выходить из комнаты и свободно бродить по дому и саду. Тут ее и подстерегла новость – мол, суд состоялся, ее муж приговорен. Но что ему грозило? Смертная казнь или «всего лишь» каторга? Никто не знал, и Настя, рискуя своим положением, тайком сбежала из дома. Без паспорта, с горничной Малашей, на свой страх и риск добралась до Владимира-Северного. С полдороги написала два письма – в одном просила прощения у родителей за самовольный поступок. В другом письме спешила известить давнюю подругу, Нелли Шумилину, что спешит в столицу. От Нелли она и узнала о том, где и когда состоится казнь. Но о судьбе мужа – по-прежнему ничего.

Мужа Настя увидела издалека. Высокий стройный князь Алексей Варской был в третьем отряде. Не давая рукам палача коснуться его мундира, он сорвал его с плеч сам, что-то пренебрежительно бросил протянувшему руки мужику и быстро швырнул его в огонь. Последний раз прощально звякнули друг о друга два ордена, а Алексей решительно прошел вперед, вставая перед палачом на колени. Дрогнула на вытянутых руках сабля, полученная в свое время от великого князя за храбрость. Солнечный луч позолотил клинок, заставил заблестеть разводы – сабля была из императорских, дамасской стали. Она согнулась почти в кольцо, сопротивляясь до последнего. Благородное оружие хотело жить. Алексей, наверное, что-то сказал – палач вдруг огрызнулся в ответ, досадуя на неподатливый клинок. Резко, на выдохе, еще раз свел руки – и сабля, наконец, переломилась с жалобным звоном. Рука у палача дрогнула от рывка, и один из обломков задел Алексея по голове.

Он покачнулся. Настя ахнула, рванулась из кареты и не выскочила только потому, что верная Малаша вцепилась в подол, силой удерживая госпожу на месте. До белизны прикусив губу, обхватив руками напрягшийся живот, Настя видела, как встал Алексей. Из царапины на лбу текла кровь. Священник сунулся было к нему с последним напутствием – он отстранил протянутую руку, отошел к остальным. Там другой палач сорвал с его плеч рубашку, сунул в руки какую-то тряпку мышиного цвета.

– Ох, барыня, – Малаша высунула нос. – Чего теперь будет-то?

– Не знаю, – шепотом ответила Настя. Алексей исчез в толпе таких же, как он, серых, безликих. Разглядеть его было невозможно, но она упрямо смотрела в ту сторону, поглаживая живот одной рукой и мысленно утешая нерожденного младенца: «Ничего, ничего, маленький!».

– Поедем, ништо, барыня?

– Нет. Я должна досмотреть…

– Да чего там, – начала было Малаша, но под холодным взглядом госпожи осеклась.

Не отвечая ей, Настя снова уставилась в окошко.

Казнь шла своим чередом. Звенели и трещали ломаемые клинки, что-то бубнил священник себе под нос, гудело и потрескивало пламя. Двигались люди. Лишь однажды ровное монотонное течение словно застопорилось – когда к палачу подошел русоволосый юноша лет двадцати. Чуть пошатываясь, он шагал, как потерянный, а когда опустился на колени, от свиты князя Мишкевича отделился человек в темно-синем, почти черном мундире с нашивками в виде черепов. Он решительно сделал несколько шагов вперед, когда русоволосый юноша вдруг увидел его. Долю секунды осужденный и человек в тесно-синем мундире смотрели друг на друга, а потом осужденный покачнулся и, как подкошенный, рухнул на землю, забившись в судорогах.

К нему бросились, приводя в чувство и спеша оттащить к остальным. Человек в темно-синем мундире вернулся к Мишкевичу, заговорил с ним. Настя этого не видела – она во все глаза смотрела в другую сторону, надеясь отыскать Алексея.

Наконец, страшный обряд завершился, и десять отрядов вернулись в крепость. Настя проводила их глазами, обернувшись на тех, кто все это время простоял на телеге, сверху вниз взирая на то, что совершалось над их товарищами. Забили барабаны. Дробный перестук рассыпался частым горохом. На ближайшей церкви откликнулся благовест – завершалась заутреня. Колокольный звон сливался с барабанным боем, рождая причудливую какофонию звуков. Под этот шум десять человек один за другим поднялись на помост. Одиннадцатого вынесли на руках, пристроили подле крайней виселицы.

Стараясь перекрыть бой барабанов, глашатай начал зачитывать приговор. До Насти долетали обрывки фраз: «Злоумышление на жизнь помазанника Божия…» «измену родине и присяге», «подстрекательство к бунту…», «приговорить к смертной казни через удушение…», «к смертной казни через обезглавливание…» Она, затаив дыхание, слушала имена. Алексея Варского среди них не было. Как не было его и среди тех десяти, кто уже занял свои места подле плах и виселиц. Вместе с десятками других своих соратников ее муж, князь Алексей, скрылся в темном нутре Навьей крепости.

Тем временем на виселицу подняли первого – тот самый зашитый в рогожу куль. Его подвесили так, чтобы всем было видно. Спереди укрепили табличку с именем «Убийца и мятежник Юро Крутицкий». Человек в темно-синем мундире с нашивками из черепов, тот самый, чей единственный взгляд лишил сознания одного из осужденных, с холодным безразличием рассматривал это странное чучело. Настя тоже невольно обратила взор в его сторону. Близко не разглядишь, но по всему видно, что если там, под слоем мешковины, и находился человек, то живым он перестал быть уже несколько дней назад.

Засмотревшись, она пропустила миг, когда на остальных осужденных стали накидывать на голову мешки, а иных, сорвав с плеч рубахи, ставили перед плахами. Опомнилась Малаша, подергав госпожу за рукав:

– Не глядите, барыня! Негоже в вашем-то положении…

Но весь остальной народ вытаращил глаза, затаив дыхание. Ни звука, ни шороха, только жадно выпученные глаза, да сводящая с ума барабанная дробь. И под эту дробь свершилась казнь.

Только раз отчаянный крик вырвался из десятков глоток – когда один из висельников, светловолосый великан, сорвался с петли. Побелев, Настя отпрянула вглубь кареты, крепко зажмурилась. Горло перехватило, под веками запрыгали цветные пятна, противно, как комар, зазвенело в ушах, а прочие звуки отдалились, доносясь, как из-под воды. Живот скрутило острой болью. Она смутно чувствовала, как хлопочет над нею Малаша, как трет ее руки, как кличет по имени. Потом в нос сунулся флакончик с нюхательной солью. Настя встрепенулась, распахивая ресницы.

– Что?

– Барыня, – всхлипнула Малаша, – барыня…

Настя, отталкивая горничную, снова приникла к окошку. Казнь свершилась. Четыре тела болтались в петлях – последнее еще судорожно подергивалось, жизнь неохотно покидала светловолосого великана, – шесть голов одну за другой водружали на пики с укрепленными на них табличками, где значились имена казненных. У Насти опять потемнело в глазах, но самого дорогого имени – Алексея Варского – среди них не было, и она перевела дух.

– Трогай…

Зрители не спешили расходиться. Лишь несколько карет поторопились покинуть Лобное место. Лошади не спеша цокали копытами по мостовой. Барабанный бой и благовест перестали тревожить слух, но наступившая тишина камнем лежала на душе Насти. Алексею оставили жизнь. А дальше? Правы те, кто утверждает, что умереть легко – с жизнью прекращаются все тревоги и заботы, на исстрадавшуюся душу снисходит покой. А живые остаются жить, бороться, тянуть лямку судьбы. Алексей Варской остался ходить по этой земле, но сейчас он был дальше от Насти, как если бы лежал в холодной сырой могиле или раскачивался в петле.

– Что будем делать, барыня?

По недовольному лицу Малаши Настя поняла, что горничная не первый раз задает этот вопрос.

Она подняла голову, поглядела в окошечко. Карета медленно тащилась по улице мимо домов и особняков. Центр города, тут все больше частные дома. Где-то на Преображенской улице особняк ее родителей. А по какой улице они едут сейчас? Куда ехать? К себе домой, в родные стены, чтобы там затаиться в уголке, заплакать, лелея свое горе или сначала к любезно подруге Нелли Шумилиной, чей жених тоже был среди осужденных? Или…

Уже привстав, чтобы крикнуть кучеру, чтоб повернул, Настя увидела обнесенный зеленой стеной особняк. Липы и кусты сирени, чередуясь, образовывали живую ограду, за которой стоял четырехэтажный дом с колоннами у входа.

– Стой!

Шальная, тревожная мысль была подобна удару кнута. Перед нею высился особняк князей Варских, родовое гнездо ее мужа. Когда-то именно сюда привез Алексей молодую жену после свадьбы. Тут они жили, пока не отправились к морю на все лето – правда, ненадолго – дела Тайного общества, активным членом которого был Алексей, заставили их вернуться почти на месяц раньше срока. Здесь Настя узнала, что станет матерью, и после этого известия муж неожиданно услал ее из города, в поместье к родителям. Мать Насти сама вызвалась ехать с дочерью – вернее, она приехала в поместье на другой день, после того, как растерянная Настя осталась наедине со своими тревогами. Было это неполные семь месяцев тому назад. С тех пор Настя ни разу не видела Алексея, питаясь только слухами о восстании, его поражении и судьбе заговорщиков – вернее, теми крохами новостей и слухов, которыми делились с нею родители. Писать свекрови ей не разрешали. Знает ли мать о судьбе ее сына? Почему она не написала невестке ни слова? Как она пережила эти страшные полгода? Об этом думала Настя, выбираясь из кареты.

Лужайки вдоль подъездной дорожки были чистыми, ухоженными. Кусты сирени подстрижены. Кругом следы покоя, довольства и уюта. Не скажешь, что в столице уже полгода как исподволь бушует буря – с тех самых пор, как злоумышленники восстали против императора.

Навстречу гостье вышел слуга. Несмотря на то, что она прожила тут всего несколько месяцев, ее узнали сразу. Старого князя нет, он отъехал по делам, старший сын их, Елисей Варской, отсутствует, но старая княгиня Варская уже поднялась.

– Проси доложить…

Насте вдруг сделалось страшно. Зачем приехала она в этот дом? Чего ждала от встречи со свекровью. У нее дрожали ноги, а сердце колотилось как бешеное, когда лакей вернулся и сообщил, что их сиятельство будут рады принять раннюю гостью.

Княгиня Фелициата Алексеевна встретила Настю, сидя в глубоком покойном кресле со светлой обивкой. Вся мебель в комнате, полы, занавески на окнах, штоф, которым были обиты стены – все было выдержано в светлых тонах. Землисто-бледное лицо княгини терялось на этом фоне, кабы не темные волосы, обрамлявшие его, не карие глаза под густыми бровями, не глухое, темно-фиолетовое платье.

– Анастасия, – негромко, надтреснутым голосом произнесла княгиня Фелициата. – Прости, что не встречаю тебя, как подобает – здоровье мое в последние дни пошатнулось. Только и хватает сил, что ходить между постелью и креслом. А ты как? Здорова ли?

– Здорова, – кивнула молодая женщина.

– Оно и видно, – кивнула княгиня. – Ты еще молода, здоровья крепкого… Только больно бледна. Чай, срок уже подходит? Садись.

Княгиня позвонила в колокольчик, приказала горничной подать легкий завтрак – горячий шоколад, печенье с маслом. Настя отказываться не стала, хотя при одном воспоминании о том, что было на Лобном месте какой-нибудь час тому назад, в желудке все узлом завязывалось. Но чашку приняла, сделала глоток.

– Рожать, что ли, приехала? Оно и видно! В деревне ни одного порядочного врача не найдешь! Еще как ты хворь-то свою переборола, младенца не выкинула…

– Простите, – Насте удалось вставить слово, – но я не болела. Это ошибка какая-то.

– Никакой ошибки нет. Матушка твоя писала, что ты простудилась на Рождество, да так крепко, что уж соборовать тебя собирались. Всю зиму в горячке металась. Инфлюэнцу нашли доктора. Я писала, чтобы вызвали к тебе доктора Штерна, да маменька твоя отписалась, что он уж был к вам с визитом…

Настя слушала свою свекровь и не верила ушам. Она простудилась? Болела инфлюэнцей? К ней привозили доктора Штерна? Когда?

Когда Алексей находился под следствием, – подсказал внутренний голос. Когда его арестовали, допрашивали, когда он сидел в Навьей башне, мучаясь от неизвестности, и со дня на день ожидая своего приговора. Все это время она, Настя, сидела за запертыми дверями, лишенная возможности общаться с внешним миром, окруженная стеной молчания, которую день за днем возводили вокруг нее родители.

– Я вам писала, – пробормотала она.

– Так и я писала, а толку? Матушка твоя отвечала, что боится заразы. На твоем месте я бы все-таки навестила доктора Штерна. Тебе нельзя рисковать. Что-то ты бледна, душа моя. Небось, устала с дороги? Только что приехала? Платье на тебе, смотрю, дорожное…Багаж-то твой где? С кем ты путешествуешь?

Свекровь засыпала ее вопросами, и Настя растерялась. Что бы она ни сказала, выходила ложь.

– Я приехала одна, Фелициата Алексеевна, – призналась она.

– Одна? И как родители тебя отпустили?

Родители ее очень не хотели отпускать, но знать свекрови про побег не стоило.

– Ну, да ладно, – княгиня со стуком поставила чашку на столик подле кресла, – ты с дороги устала. Как бы горячка не началась. Мой тебе совет, душа моя, отправляйся-ка в постель. Сейчас тебе приготовят комнату, а пока ты отдыхаешь, я вызову доктора Штерна. Он сейчас в столице и должен тебя осмотреть. Твои старые комнаты никто не занимал, но пока доктор не скажет, что опасности никакой, все-таки не слишком броди по дому. А вдруг…