Kitobni o'qish: «Письма к Богу»

Глава 1

Небо заволокло серой пеленой. Дождик накрапывал тихо, стараясь не разбудить спящих людей, задерживая прелести ночи и продлевая ее воздействие.

Все могут поспать подольше в субботнее утро, и небеса постарались, создав особую атмосферу. Дождик, серость, сырость – это не плохо и не хорошо, это нормально. Небольшой городок на берегу Волги погрузился в пучину атмосферного фронта непогоды и сонливости. «Спите! – природа поет свою колыбельную песню. – Отдыхайте после трудовой недели».

Лиза нехотя вышла из подъезда, открыла зонтик и, съёжившись от утренней прохлады, отправилась по пустынной улице к себе на почту. Работать совершенно не хотелось. Перепрыгивая через лужицы, она ворчала на все вокруг: "Ну и утро, лужи сплошные, прыгай тут. Чего смотришь, не нравлюсь? Ты мне тоже не нравишься, – гаркнула она на ворону, подлетевшую к ней совсем близко за грязным, размокшим, непонятного происхождения кусочком, валявшимся на дороге. – Тьфу ты…. Собираете разную дрянь. А говорят, что вы умные птицы. Раз, умные, чего падаль-то жрете?"

Лизу догнал Петр Васильевич Петренко, управляющий почтой, единственный мужчина в их женском коллективе, не считая сторожа Степана.

– Чего ворчишь, Лизавета?

– Ой, Петр Васильевич, а я вас не заметила, – вздрогнула она.

– Так чего недовольная с утра пораньше? На работу, как на праздник, идти надо. Я тебе приказываю плохое настроение дома оставлять.

– А дома мать не велит в плохом настроении пребывать. И чего мне делать прикажете? Куда я его, а? Оно же вот тут застряло, – она ударила себя в грудь.

– Лизавета, не хандри, тебе всего-навсего тридцать скоро стукнет. Вся жизнь впереди. Молодая, симпатичная… Я вон с одной ногой ковыляю по жизни, и возраст уже…

– Да ладно уж вам, Вы же мужчина.

– На пенсию скоро, и то не унываю, – они свернули налево. – Вот и почта наша родная. Запомни, настроения – это голова наша.

– А вы что, без машины?

– Да, сломалась старушка. Завтра разберусь.

Петр Васильевич хромая поднялся по ступенькам и нажал звонок. Дверь тут же открылась, и сторож Степан, зевая, впустил сотрудников.

– Ну и погодка… спать хочется, – он зашаркал в маленькую комнатенку отдыха и поставил чайник. – Васильевич, чайку может?

– Да я же только из дома. Вон Лизавету напои, настроение, может, поднимется.

– Да, чаем здесь не поможешь, в девках пересидела. А ну, пошла прочь, – закричал он на кошку Маруську, которая прыгнула прямо на стол и подняла хвост трубой.

– Степан, ты Маруську избаловал. Раньше она у нас по столам не шастала. Выговор получишь. Валентина пришла?

– Да, в подсобке разбирает. А я чашку выпью, чего-то слабость какая-то. Старость не радость. А кошка – она же гуляет сама по себе, ей никто не хозяин.

В комнатушку вплыла уборщица тетя Валя, заняв собой почти всё пространство. Она смотрелась статно, величаво, несла себя как царицу. Преклонный возраст и излишняя полнота нисколько не сказались на её осанке.

– Здравствуй, Васильевич. Чего с Лизой-то? Как бешеная.

– Здравствуй, Валентина. А где она?

– Да письма из ящиков достает. Я ей "здрасьте", а она даже головы не повернула, – тётя Валя уселась на единственное кресло и вытянула ноги. – Болят окаянные. Я ей в матери гожусь, а она морду воротит, аль с уборщицами и здороваться не обязательно?

– Валентина, ну ты же знаешь, что Лиза тебя очень уважает, ну такое настроение сегодня.

– Ты, Васильевич, не защищай, а воспитывай.

В дверь заглянула Светлана.

– Ах, вот вы где.

– Заходи, – повелительно произнесла тетя Валя. – Чай будешь?

Повиливая бедрами, облачёнными в коротенькую юбку, Светлана прошла к столу и, бросив небрежно сумочку, достала себе чашку из шкафа.

– Светка, ты, конечно, у нас барышня красивая, чего уж там, блондинистая, вон как волосы кучерявятся, и возраст хорош. Тридцать пять – это еще не ягодка, а цветочек, но уж слишком юбку короткую одела. У твоего сына, небось, подружки такие носят, а ты все же мать.

– Ох, теть Валь, хочется еще похорохориться. Сама говоришь, цветочек.

– Так юбкой мужиков не удивишь. Сейчас вон и пузо, и зады у всех наружу, и никаких удивлений, иногда даже омерзение. Это я тебе как мужик говорю. – Петр Васильевич насыпал себе в чашку кофе и залил кипятком. Комната наполнилась ароматом.

– Валентина, тебе чего? Чай? Кофе?

– Ты начальник, Васильевич, тебе не положено разливать. Степан уснул, что ли? Ой, даже не знаю, что выпить: и кофейку хочется, да нельзя мне. А, ладно, давай кофе наливай.

– Вот видишь, тетя Валя, нельзя, а хочется. Вот и мне, вроде возраст уже не позволяет, а хочется. – Устроившись за столом и сложив ногу на ногу, Света достала зеркальце и помаду.

Хлопнула входная дверь. Петр Васильевич посмотрел на часы:

– Вера Петровна пришла. Ей дольше всех добираться, замерзла, небось. Степан, наливай чай, согревать будем.

– Здравствуйте. Ну и непогода, – потирая руки, Вера Петровна прошла в дальний уголок и пристроилась на табуретке. – Это мне, Степан?

– Да, моя королева.

– Хватит тебе издеваться.

– А я и не издеваюсь. Ты для меня, Верочка, эталон женщины. Ты и Валечка наша.

– А ну, с этого момента поподробнее. Может, и я уму-разуму научусь, – Света взяла со стола конфету и манерно стала ее разворачивать.

– Ну, я говорить красиво не умею, – начал Степан. – Во-первых, в сорок восемь лет ее хочется называть Верочкой. Вот ты, например, как конфету разворачиваешь. А? Сразу видно – на публику работаешь, а она естественная во всем. Во-вторых, при всех ее проблемах – всегда мягкая, отзывчивая, спокойная. В-третьих, при такой-то зарплате и так со вкусом одеваться не каждый сможет. А уж про Валентину и говорить нечего, царица и все!

– Вот поэтому-то и живу одна, – Вера Петровна смутилась и чуть не разлила чай.

– Да ты просто замуж не хочешь. Был бы я хотя бы лет на десять моложе, уж я бы тебя измором взял, – Степан заботливо пододвинул обогреватель к ногам Веры.

– Кто бы меня измором взял, – вздохнула Светка.

– У вас есть еще пятнадцать минут – и за работу, – поднимаясь со стула, сказал Петр Васильевич.

В комнату влетела Лиза, держа в руке конверт. В её больших голубых глазах застыло несвойственное ей удивление.

– Вот письмо…

– Мне, что ли, – удивился Петр Васильевич, беря у нее из рук белый конверт с множеством марок. – Ух, ты, разукрасили, видать далеко посылали.

– К Богу, – выпалила Лиза.

– Ты чего говоришь-то, Лизавета, – вертя в руках конверт, Петр Васильевич никак не мог найти адрес.

– Так вот написано: «Письмо Богу».

Действительно, среди марок было аккуратно выведено печатными буквами «Письмо Богу» без обратного адреса. Всем захотелось взглянуть на необычный конверт. Когда все успокоились, тетя Валя забрала послание из рук шефа.

– Вот дожили! К нам на почту письма для Бога стали приносить. Вот это шуточки.

– И куда его теперь отправлять? Не на небо же? – тихо спросила Лиза.

– Да, наверное, это чья-то шутка, – вырвав письмо их рук тети Вали, Света взяла ножницы и стала надрезать конверт.

– Стой, подожди, мы не имеем права. Так нельзя, – взволновано вскочила с места Вера Петровна.

– Ты что, Веруня, куда его? – растерялась Светка.

– Вскрывай! – приказала тетя Валя.

– Ну что, Петр Васильевич, с ним делать?

Он присел на стул, почесывая лысеющую голову.

– Ну, конечно же, чья-то шутка. Отправить мы его не сможем ни адресату, ни отправителю. Или выбрасываем, или вскрываем.

– Да вскрывай, давай, Светик. Интересно же, что там, – сказал Степан.

Света быстро открыла конверт, достав листок, сложенный пополам, и протянула Лизе.

– На, читай, я без очков не вижу.

Лизавета развернула лист бумаги.

– Детский почерк, ребёнок, наверное, пишет.

– Читай, – скомандовал Петр Васильевич.

«Дорогой Боженька, я не знаю, где ты живешь, и не знаю, дойдет ли до тебя мое письмо, но очень хочется тебе кое-что сказать и попросить. Тетя Лида всегда говорит: «Бог поможет». Боженька, миленький, у нас папка к другой тете ушел. Мамка плачет все время. Сестренка совсем маленькая, ей два годика. Боженька, почему папы бросают своих детей? У Ваньки тоже папка ушел, когда ему было три года. Боженька, ведь так не должно быть. Они все-таки нам папы, они родили нас. Как маму успокоить, я не знаю. Она курить стала. Дома нехорошо. Боженька, почему взрослые любят врать? И врут, и врут, папа врал, пока не ушел. Мама сейчас накурится, а мне говорит, что курить вредно. А зачем тогда сама курит, если вредно? В школе тоже все врут, я это чувствую, хоть всего и учусь мало. Боженька, помоги моей мамочке и верни папу. Мы его простим. Спасибо тебе большое. До свидания».

Лиза протянула листок Петру Васильевичу. В комнате стояла тишина. Дождик резко усилился, набирая темп. С этого хмурого неприветливого утра и необычного письма началась интересная история маленькой провинциальной почты и её небольшого коллектива. История, сумевшая выйти за пределы и повлиять на многие сердца, не оставив равнодушным никого в округе.

Глава 2

Лиза открыла дверь своей квартиры и, бросив зонт в сторону, громко крикнула:

– Мам, это я.

Мать сидела в инвалидном кресле на кухне у окна. Седые пряди торчали в беспорядке. Было видно, что расчёска давно не гуляла по волосам, дав им вольное существование.

– Ясно, что ты, кто же еще, – прошипела она.

– Мам, я тебе гранатик купила и немного яблок, – Лиза поставила сумку на стол и краем глаза следила за матерью, которая, отъехав от окна, направила свой транспорт вон из кухни.

– На фиг мне твои гранатики. Деньги только переводишь. Мне бы в могилу быстрее.

– Мам, ну что ты говоришь?..

– Мне твои яблоки не нужны. Какая в них польза, весною-то. Вот когда молодые пойдут, тогда и покупай.

Проезжая мимо стола, она взяла яблоко и понюхала:

– Одна химия. Вон как наполировали, на новогоднюю елку можно вешать, сволочи. Травят нас, как тараканов. Сигареты купила?

– Купила. Между прочим, сигареты тоже яд, да еще какой. Тебе ничем не угодишь, чтобы не сделала – все плохо.

– А чего хорошего-то – в коляске по дому гонять?

– Ну, я же не виновата, что ты себя довела до инвалидности, – немного повысив голос, сказала Лиза, и тут же пожалела об этом.

– Не кричи на мать. Не виновата она. А кормить, поить, учить, одевать вас надо было на что, а? Отец-то палец о палец не ударил. Одна всё тащила.

Лиза, не снимая куртки, села за стол и грустно посмотрела на мать, на ее до боли родные руки, которые когда-то ее гладили и дарили, пусть маленькие, но подарочки: «Мама, мамочка, где ты та, которая умела улыбаться».

Мать развернула свою коляску в сторону дочери и зло посмотрела на нее.

– Что, сказать нечего?

– И что мне теперь сделать, чтобы вину свою снять перед тобой. Ну, прости, что я у тебя родилась, и Тольку прости, – слезы покатились по Лизинам бледным щекам. В груди стоял ком боли и безысходности. Радости она не испытывала уже давно. Да! Радость можно потерять, как потерять что угодно: девственность, честь, ум и так до бесконечности, пока не превратишься в нечто нечеловеческое. Слезы текли сами собой, как уже привычный ритуал, без них не проходило ни одного дня.

– Ну ладно, ладно, доченька, успокойся, я ведь не со зла.

– А с чего? Каждый день одно и то же.

– Жизнь такая собачья, – она достала сигарету и, прикурив, глубоко затянулась.

– Крыша над головой есть, еда тоже. Я тебе во всем помогаю, Толик не забывает. Думать теперь о душе надо.

– Похоронить быстрее хочешь. Конечно, я тебе мешаю. Вот придешь как-нибудь, а меня нету. Я вниз головой с балкона. О душе заговорила.

– Ох, мама, мама, – Лиза, тяжело вздохнув, встала с табурета и поплелась в коридор раздеваться. – Разве только перед смертью о душе думать надо. Если бы мы все о ней каждый день думали, наверное, все по-другому сложилось бы. Устала я очень.

– Прости меня, доченька, говорю чушь всякую. Иди, поешь, я вон картошки натушила.

– Где? На плите пусто.

– Да вон в одеялко закутала, чтобы не остыла.

Лиза помыла руки, наложила себе картошки с овощами и поймала себя на мысли, что есть-то совсем не хочется.

– Мам, нам на почту письмо опустили для Бога.

– Да ты что? Это надо же, а кто?

– Мальчик какой-то, а мы прочитали вместо Бога.

– Небось, просил, чтобы отец вернулся?

– А ты откуда знаешь? – удивилась Лиза.

– Знаю, дочка, знаю. Ладно, поехала я восвояси кино свое смотреть.

Лиза нехотя поковыряла картошку, выбрав из нее овощи, и заварила себе кофе. Она любила аромат темного напитка и с наслаждением пила, смакуя каждый глоток: «Господи как вкусно, как мне нравится. Пусть вредно, но как вкусно».

На улице стемнело, зажглись огоньки, а она допивала вторую чашку, размышляя о жизни: "Скоро тридцать! Молодость, безрассудство, беспечность -все осталось где-то там, в далёком прошлом. Как быстро пролетает время, унося с собой радость и горе, смех и радость… А я философ", – усмехнулась Лиза и вспомнила свою первую любовь. Класс, парта, он, взгляды, записочки, учащённое сердцебиение, крики «тили-тили тесто жених и невеста» – стандартный набор незабываемых эмоций. Перед Лизой чётко, ярко возник тот день, с которого начался новый поворот в её судьбе: она набивала рюкзак всякой всячиной, а Толик сидел за столом и наворачивал жареную картошку с солеными огурцами.

– Ты, Лизка, ерунду-то не бери. Вот зачем тебе игрушка? Ты едешь экзамены сдавать, посерьезнее надо быть.

Лиза прижала к себе зайца Тему, и в этот момент раздался телефонный звонок.

– Это меня, меня, – закричала Лиза. – Это Борька.

Брат замер с трубкой в руках, а в глазах появился ужас.

– Ты чего, Толь, а? Что с тобой?

– Нашу маму парализовало.

На улице кто-то выпустил петарду, вернув Лизу из прошлого в настоящее, она тяжело поднялась и, поставив чашку в раковину, горестно подумала:

«Борька, Борька, как ты там, в столице нашей. Ты ведь теперь бизнесмен, у тебя жена, ребёнок, а у меня ничего. Если бы мы вместе уехали сдавать экзамены, наверное, всё было бы по-другому. Господи, ведь я тогда к тебе не обратилась. Я вообще о тебе не думала»

Глава 3

Вера Петровна стонала, мечась во сне, подминая под себя простынь, и, наконец, проснулась.

«Господи, опять этот сон», – уткнувшись в подушку, она зарыдала сильно и безутешно. Одеяло сползло на пол, открыв скорчившееся от боли тело. Вера резко встала, накинула на ночную рубашку пальто и выскочила на улицу.

Она жила на окраине города в частном секторе. Свою уютную двухкомнатную квартиру Вера обменяла на маленький домик на берегу Волги. Она не могла находиться в пустой квартире одна, ей всегда надо было чем-то занимать свое свободное время. За городом Вера Петровна разводила цветы, занималась огородом, красила забор и все, что попадалось под руку, а к вечеру ее сердце начинало сжиматься от страха. Ночью она опять увидит все заново во всех деталях со всей раздирающей душу болью. Ох уж эти сны.

Вера спустилась к реке и села на скамеечку. На улице было прохладно и сыро, дул сильный ветер с запахом гари и дыма.

«Господи, помоги, – кричало сердце. – Помоги! Ведь кто-то теряет память, забывая все, но почему не я»,– думала она.

– Господи, помоги. Помоги! – голос вырвался из ее души и понесся ввысь к адресату.

– Теть Вер, что с вами? – услышала она голосок из соседней беседки.

– Варя? Ты почему не спишь?

К ней подошла соседская девочка – подросток, укутанная в одеяло.

– Да не спится… Что с вами? – Варя примостилась рядом на скамеечке.

– Сон страшный видела. А с тобой что произошло?

– Да мамка пьяная, кричит, песни поет. Сейчас вроде угомонилась.

– Варь, а брат как же? Сколько ему.

– Восемь лет. Он укроется с головой и спит, а я не могу.

– А тебе сколько?

– Пятнадцать будет… А что за сон-то видели?

Вере Петровне вдруг очень захотелось рассказать Варьке все о своем горе. Такое желание у неё появлялось крайне редко. Многие даже и не подозревали, что она пережила в своей жизни. И когда люди жаловались, страдали, растрачивая свои жизненные силы по пустякам, ей было обидно за них. «Глупые, – думала она. – Это ведь просто жизнь, самая простая жизнь… Неприятности, проблемы, а потом радости и опять проблемы… Ведь судьба ни у кого не бывает только гладкой, надо всегда что-то преодолевать. Иначе жить не интересно».

– Знаешь что, Варька, пошли ко мне, я тебя чаем напою и расскажу свой сон.

Они сидели за круглым столом. Ночник освещал только чашки, варенье, вазочку с конфетами и простой семейный альбом.

– У меня, Варя, был прекрасный муж Евгений и сын Антошка. Мы жили очень дружно. Я любила своих мужчин, как только могла любить. Не буду ворошить прошлое… Больно… Просто Женя погиб, спасая какую-то девчонку от озверевших подростков. Антону было двенадцать лет. Мы пережили это горе вместе, поддерживая друг друга, а через три года, когда моему мальчику исполнилось пятнадцать, как тебе сейчас, он заболел. – Вера дрожащей рукой взяла чашку и сделала глоток. – Он заболел неизлечимой болезнью. Если проще – рак костей. Два года больниц, сильнейших болей и – конец.

В комнате возникла тишина, отблески от лампы искорками разлетались по мебели, создавая особую обстановку.

– Ночью я часто возвращаюсь в прошлое, в то ужасное время. Он стонет, ему больно двигаться, болит все: каждый позвонок, каждая клеточка. Его голос звучит у меня в голове постоянно: «Мама, мамочка, ну, сделай что-нибудь, мне больно», – потом помолчит и опять просьбы о помощи. Я кричу, зову доктора. Сестра делает укол в исхудавшую безжизненную руку, и Антон затихает. Ему становится легче"

Вера Петровна замолкает. Молчит и Варя, понимая, как трудно говорить о смерти. Последние минуты жизни сына Вера Петровна помнит до мелочей, до той секунды, когда всё померкло, потускнело и потеряло смысл. Она закрыла лицо руками и опять услышала его предсмертные слова: «Не плачь, мамочка. Я там с папой встречусь. Я знаю, мы будем вместе, а потом и ты к нам придешь. Я часто с папой во сне разговариваю.

– Антошка, не говори так. Ты еще поживешь.

– Мам, помнишь, вы мне медведя смешного подарили?

– Да, сынок, помню.

– А где он?

– Дома в шкафу. Я его убрала, чтобы не запылился.

– Принеси его сюда, ладно?

– Конечно, сынок, принесу.

Вдруг лицо сына как-то напряглось.

– Мама, мамочка, я тебя люблю. Ты только ничего не бойся, мне кажется, я…

– Антошке моему плохо, сыночку моему родному, помогите, – её крик перешёл в шепот. – Помогите, прошу Вас.»

У Веры машинально сжалась кисть. Память чётко выдала картинки из прошлого. Её руки и кулачки сына сплелись прочно в прощальном пожатии, спазм, как замок, защёлкнул последние прикосновения живого и мёртвого.

Наконец, она очнулась от своих воспоминаний. Ветер разогнал на небе тучи, и лунный свет проник в комнату. Вера Петровна вытерла слезы и протянула салфетки плачущей Варьке.

– Вот и снятся мне последние дни его жизни, – она открыла альбом в первый раз за пять лет. – Это мой Антошка.

На них смотрел веселый белобрысый мальчишка, держа в руках смешного пушистого медведя.

Глава 4

За большим столом сидел Петр Васильевич, потирая руки и рассматривая королевское блюдо с дымящейся едой. Сразу начинать есть это произведение поварского искусства было невозможно. Сначала он наслаждался взглядом, изучая все, что его жена положила на самую большую тарелку в доме, и только после внимательного просмотра взялся за инструменты. «Столько лет живем, а Тося не разучилась меня удивлять», – подумал Петр Васильевич.

Запахи, исходящие из их квартиры, будоражили соседей. Они активно начали интересоваться их источниками. Тося научила готовить Галину из 70 квартиры, Лену из 65 и даже Федьку, одинокого волка, живущего за стенкой. А пироги! Пироги с капустой, рисом и яйцами, вареньем и ягодами возбуждали весь подъезд. Про Тосины выпечки слагали легенды. Она щедро угощала желающих очередным произведением кулинарии, устраивая дома чайные церемонии.

Петр Васильевич подцепил на вилку запеченный кусочек тыквы. Тося вплыла в комнату, неся на подносе вазочку с ландышами и чашку ароматного чая.

– Ну, мать, ты даешь! Чай с ландышами! А это что?

– Цукаты.

– И откуда это у тебя?

– Ландыши? Купила сегодня на базаре.

– Да не про цветы я, а про все это, – он обвел взглядом скатерть самобранку. – Мог ли я подумать, когда тебя встретил, что за клад мне достался.

– Только не говори, что я через желудок добивалась любви. Нет, Петенька, у меня все наоборот, это от большой любви к тебе я так самовыражаюсь. Полезная и вкусная пища – это вклад в здоровье.

– Так ведь еще и красота какая! Все со вкусом, с изюминкой, придумкой.

Тося расплылась в улыбке.

– Творить можно везде. Было бы желание, – она уселась за стол, сложив руки, как ученица, с удовольствием глядя на мужа. – Вкусно?

– Еще бы!

– Петя, у меня письмо мальца из головы не выходит. Дедам Морозам писали, волшебникам, наверное, тоже, а вот Богу, да еще через почту….– Она покачала головой.

– А знаешь, мать, мы в той же ситуации.

– Ты о чем?

– Да о Кольке нашем. Надо сделать все возможное, чтобы сын не ушел из семьи.

– Так ведь Танька непутевая, грязнуля. Вечно бардак в квартире, обедов никогда нет.

Петр Васильевич отодвинул тарелку.

– Ну и что?! Обеда, видите ли, нет. Зато сын есть семи лет. Ты дома сидишь, взяла бы да приготовила всё, что надо.

Тося встала, выпрямилась во весь свой небольшой росток и раздраженно стала приводить аргументы не в пользу своей невестки.

– Вот еще, обед ей готовить! Я за тебя замуж вышла, сама все делала. Работала, чистоту наводила, да еще и Кольку воспитывала. Мне никто не помогал. Никто! Наработалась за свою жизнь, все, хватит, не зря пенсия предусмотрена.

– Внук ведь наш… Семья.

– Я с Сашкой и в кино, и в театры хожу, и к нам они его привозят, а семья другая сложится, может, и лучше будет.

– Да как у тебя это все легко! Другая… Не должно быть другой! Должно вырасти цельное родовое дерево, именно родовое, а не гнилое, – он встал из-за стола. – Грех бросать своих жен и детей из-за мужской прихоти. Идут как зомби на поводу у одного своего места. Если бы я за этим местом побежал, ты сейчас со мной бы не сидела и с Колькой неизвестно, что было бы.

Тося возмущенно вскочила.

– Ты что, мне изменял? А ну, признавайся! Ведь у тебя ноги нет, инвалид, и все туда же. Изменял?

– Дура ты. Изменял, не изменял. Я говорю, что не за мужскими прихотями идти надо, а за сердцем. Оно вести по жизни должно. Инвалид, видите ли, а бабы, между прочим, на шею вешались. Только я за сердцем шел, – он выскочил из комнаты и хлопнул дверью.

– Но Танька ведь не хозяйственная. Она мне никогда не нравилась, – полетели ему вдогонку слова Тоси.

Петр Васильевич предстал перед женой грозный и нетерпящий никаких возражений.

– У нашего сына есть сын и жена. Он должен жить с ними и в радости, и в горе. Мы должны все предпринять для их примирения.

– А если не получится?

– Значит, плохого сына воспитали, главному не научили.

– Чему?

– Заповедям Божьим.