Kitobni o'qish: «Саркис и Лаппочка»

Shrift:

Документальная история

Несколько слов вначале…

И дырами будет светиться все утраченное…

Это история двух артистов балета, мужчины и женщины. Они вместе с момента встречи в хореографическом училище и до сих пор: почти 50 лет. Друзья зовут их Саркис и Лаппочка.

Он: Виктор Саркисьян, поцелованный Богом, абсолютный любимец публики, танцовщик с мощной мужской энергетикой, народный артист БССР, обладатель третьей премии I Международного конкурса балета в Москве 1969 года, профессор кафедры актерского мастерства Белорусской государственной академии искусств.

Она: Ольга Лаппо, ведущая солистка Большого театра оперы и балета Республики Беларусь и ведущий педагог Белорусской государственной хореографической гимназии-колледжа, ученица Нины Млодзинской и Софьи Головкиной, хранительница балетных традиций, мастер по превращению маленьких девочек в прекрасных балерин.

Возможно, вам покажется, что книга вне жанров. Это не исследование творчества и не мемуары, скорее попытка восстановить память о людях и событиях. Пробегать сухие строки биографии, когда за скобками остается все самое вкусное – мысли, эмоции, настроения, смешные случаи и трагические, все специи жизни – все равно что жевать диетический хлеб без масла… (Ну вот, начинается, как всегда у балетных, цирковых и гимнастов: любой разговор сворачивает на кулинарную тему!)

Записей и фотографий немного: их никто специально не собирал, не придавал им большого значения. Да и балет – такая вещь, о которой словами и фотографиями рассказать невозможно, даже видео показывает движение, но не передает энергию артиста. Маленькие эпизоды и детали складываются в мозаику жизни, утерянные или забытые в суете имена неожиданно и сладостно возникают из небытия, наполняя теплом сердце. В книге встречается множество имен – это сделано специально: в повседневности, к сожалению, забываются люди, которые и есть эпоха.

Ну что ж, начнем, пожалуй…

– Что вы танцуете?
Приветствие в племени Банту,
дословный перевод

Меньше всего я интересуюсь тем, как люди двигаются, меня интересует, что ими движет…
Пина Бауш,
танцовщица, хореограф

Балет – искусство не интеллектуальное, а визуальное. Его надо смотреть. Он как прекрасный цветок. Что вы можете сказать о прекрасном цветке? Все, что вы можете сказать, что он красив…
Джорж Баланчин,
балетмейстер

Ушла из театра, сраженная в сердце…
Майя Плисецкая,
балерина, 5 лет

Виктор Саркисьян

Ольга Лаппо

I Акт

Все по-настоящему значимое находится в той области, где у человека сердце.
Сергей Соловьев, кинорежиссер

Моя мама была шахтером

(Страницы дневника В. Саркисьяна)

Гастроли в Смоленске. 1977 год

Лежу в гостинице на кровати, не могу уснуть. Вспомнил годы детства: бабушку, маму, дом, знакомых, близких. Вспомнил, как пошел в школу, подумал, что напрасно уничтожил дневник, который вел с 14 до 24 лет. Я описывал в нем собственные чувства. Однажды, прочитав написанное, разорвал листы: показалось слишком откровенным. Осталось лишь несколько страниц. Сейчас хотелось бы восстановить записи, но я понимаю, что не смогу этого сделать так же честно, как раньше: не хватит мужества. Тогда стоит ли тратить на дневник время и эмоции?..

Саркисьян

Фамилия Саркисьян мне досталась от первого мужа матери. Георгий Саркисьян был талантливым художником и человеком. В сталинские времена отправился на съезд в Москву, и больше его никто не видел. Мама попросила: «Сохрани память о нем, сохрани фамилию». Мама сказала – я сделал. Так всю жизнь и живу с армянской фамилией. Ну какой я Саркисьян: белобрысый, лопоухий, голубоглазый?..

Отец

Родился я в 1947 году в городе Каменске-Шахтинском Ростовской области.

Настоящая моя фамилия – Твердов. Про отца мне рассказала бабушка: он был проезжим и звали его Владимир Владимирович. Я отца не видел, мама о нем никогда не говорила, и никто мне его фотографии не показал. Смутно помню, как меня чуть не украли и не увезли в Краснодарский край, где в то время жил отец. Мне было лет 6: двое мужчин с кавказской внешностью дали игрушку, взяли за руку и повели по улице. Соседи позвали бабушку. Она ураганом вылетела из дома, подняла страшный крик и оторвала меня от похитителей. Те быстро исчезли, и об отце я больше ничего не слышал.

Мама

Воспитывала меня бабушка, потому что мама сразу после моего рождения уехала на Сахалин в поисках заработка. Там она вышла замуж за Туголукова Ивана Васильевича, моториста на рыболовецком судне. В 1950-м, когда мне было 3 года, они вернулись и поселились в городе Шахты Ростовской области. Мама устроилась забойщиком в шахту, а отчим – в автогаражное хозяйство. Это время жизни, если можно назвать это жизнью, вспоминаю с ужасом.

Мать уходила в 5 утра, возвращалась домой поздно вечером уставшей и почерневшей от угольной пыли. Как объяснить, что женщина выполняла работу, которую не всякий мужик осилит? Уголь тогда рубили вручную, отбойный молоток весил больше 9 килограмм, смена длилась по 10–12 часов, и женщин в то время под землей работало больше, чем мужчин. Использование женского труда в забоях было запрещено в 1957 году…

Мама приходила настолько измочаленной, что любая оплошность с моей стороны выводила ее из себя и оборачивалась жесткой поркой. Если я громко жевал за столом, она хватала меня за волосы, брала армейский ремень, снимала штаны, зажимала между ног и лупила до исступления. Отчим оттаскивал ее, бил, чтобы прекратить истерику, укладывал на кровать, клал ей на лоб мокрую тряпку и успокаивал. Меня отводили на улицу подальше от дома. Как только мать открывала глаза, все начиналось сначала. Часто она обвиняла отчима в чем-нибудь, бросалась на него с ножом. Эти леденящие кровь сцены производили на меня страшное впечатление. Виной всему была тяжелая ее работа и безысходность, но детское потрясение живет во мне до сих пор.

Отчима я любил и называл папой. Он был волевой честный человек с интересной жизнью, работал на траулерах. В его жизни было много невероятных приключений, которые, к счастью, оканчивались благополучно. Хоть и не родной, отчим относился ко мне очень хорошо и даже баловал: покупал иногда конфеты. От первого брака у него были 2 дочери, которые вышли замуж и уехали в другие города.

Друзей у меня почти не было, потому что я был запуган и часто плакал, но если они и появлялись, дружба быстро терялась из-за матери, которая не давала ни с кем общаться.

Ужасные сцены повторялись часто, и бабушка забрала меня жить к себе. Стал видеться с матерью очень и очень редко, да и то в присутствии бабушки. Через несколько лет мама с отчимом переехали на хутор Красновка, что недалеко от Каменска, у них родились сначала Люба, потом Наташа, и мне казалось, маме вообще стало не до меня.

Бабушка, дед, дядя Коля

Бабушка, Златопольская Ольга Григорьевна (по мужу Кошелева), имела земли и дома в Польше, так что во мне есть частичка польской крови. Почему она оказалась в Каменске-Шахтинском, я не узнал, а она сама об этом никогда не говорила. Она была умная и добрая, привила мне любовь к литературе, искусству, природе, ко всему тому, в чем видела красоту мира.

Дед Яков был огромного роста, плотник с золотыми руками, он рано умер, и его я помню смутно. Когда ко мне в Минск приехала двоюродная сестра Тамара с мужем Володей, они удивились, что я сам построил дом на даче, имея из арсенала инструментов только топор и молоток. Володя воскликнул: «Весь в деда!», поехал в магазин и купил мне комплект строительного инструмента.

У деда с бабушкой были сын Коля и три дочки: старшая – Шура (она тоже растила меня, я называл ее мама Шура), средняя – Зинаида и младшая – Валентина, моя мама.

Дядя Коля был для меня авторитетом, майор-артиллерист, воевал на фронте, вернулся с войны невредимым. Он разрешал мне рассматривать свои многочисленные награды. В молодости дядя играл в футбол, но потом ушел из спорта из-за травмы. Он был мастером на все руки: сложил в доме печь из кирпича, которую бабушка топила каждое утро. Когда в комнате становилось тепло, так сладко было лежать под одеялом – не хотелось идти в школу.

Когда дядя Коля приходил с работы, они шушукались с бабушкой на кухне, и до моего слуха доносилось имя Сталина. Я в то время думал, что они говорили о Сталине, подарившем нам счастливое детство.

Ест в одиночку у всех на виду, значит, богатый

Весь дом на своих плечах тащила тетя Зина, работавшая в две смены на секретном заводе. В то время раздавали земельные участки, которые назывались «бахча». Нам тоже выделили такой участок. На нем старшая дочь бабушки, Шура, выращивала арбузы, картофель и кукурузу. Этим мы питались весь год.

Бабушка готовила один раз в день, мы ели, когда приходили из школы. Если удавалось перехватить из еды еще что-то, это считалось счастьем. Иногда бабушка давала пятак и посылала за калачом. Так назывался большой свежеиспеченный бублик из пшеницы. Отстояв час в очереди, я покупал этот долгожданный калач (давали один в одни руки), и мы его дома, растерзав, съедали.

Если посторонний человек ел у нас на виду, не понимая, что рядом дети, которым постоянно хочется кушать, мы ненавидели его: считали, что он богат и может себе позволить вот так сидеть и есть, не делясь ни с кем. С тех пор у меня появился комплекс: стесняюсь при людях есть. Кажется, что все на меня смотрят и ненавидят. Понимаю, что это глупость, но прошлое засело во мне так прочно, что ничего не могу поделать. Испытанные в детстве нищета, унижения и побои повлияли на мой характер и на мою жизнь.

С обувью и одеждой также были проблемы. Однажды пошел в школу в теткиных сапогах, а когда меня вызвали к доске, сказал, что не выучил урок: не хотел, чтобы надо мной смеялись. Потом возвращался домой по обочине, по глубокому снегу, специально проваливая сапоги в сугроб, чтобы их не было видно. Дядя Коля переделал свои солдатские сапоги на мой размер, а из его гимнастерки бабушка сшила рубаху. Когда мне, как ребенку из малоимущей семьи, выдали в школе пальто и обувь, я был счастлив, а бабушка – еще счастливее.

Я любил гонять с соседскими мальчишками лошадей в ночное: огромное поле, скошенная трава, кони – красивейшие животные, благородные и благодарные. Нравилось поливать сад, пусть он был небольшим, но я его любил, потому что за ним ухаживал. Любил мыть полы и не считал это стыдным. Летом мы делали самокаты, сбив под углом две доски и прикрепив вместо колес подшипники, а зимой – коньки из дерева, приматывали их к башмакам веревками. Бабушка меня журила за поздние возвращения домой, но делала это беззлобно, и я на нее никогда не обижался, потому что знал, как она меня любит. Светлую память о ней я сохранил на всю жизнь.

Антонина

У тети Зинаиды было две дочки. С младшей, Людмилой, я не общался, считал ее малолеткой. А вот с Антониной мы почти не разлучались. Она поучала меня, потому что была старше на целый месяц! И если я не выполнял ее требований, она меня колотила. Я плакал – бабушка спешила на выручку и часто снимала меня с какого-нибудь дерева во дворе, куда я залезал, чтобы спрятаться от Тони. Выглядело это очень смешно, бабушка говорила Антонине, что братьев нельзя обижать, и мы мирились.

Мы учились с Тоней в одном классе. Наша школа № 3 находилась так близко от дома, что можно было бегать на переменке домой. Учился я по всем предметам плохо. Не потому, что не мог, просто не хотел. Во втором классе имел успех у одноклассников на уроке пения, мне даже предсказывали будущее певца. Часто на контрольной я не мог решить задачу или не успевал написать сочинение. От мысли, что мне за это поставят двойку, плакал, хотя и знал, что бабушка ругать не будет, но я все равно плакал, переживая, что она расстроится.

Тоня решала мне задачи по арифметике и даже писала за меня какие-то контрольные и сочинения. Некоторые учителя вели уроки скучно и неинтересно и вовсе не были знатоками своего предмета, работали спустя рукава. Мы этим пользовались – в итоге ничего не знали. Директор школы Скоробогатов Николай Николаевич, грузный и добрый, многое нам прощал. «Ох уж эти послевоенные дети», – он знал, как мы живем, знал, что у многих нет отцов или матерей. На родительские собрания ходила только бабушка, она вместе со мной переносила детские горести и радости. Мать в школе никогда не появлялась, ссылаясь на занятость, я стал ей чужим.

Географ

Моим кумиром был учитель географии. Когда он впервые вошел в класс, я был поражен внешним видом: подтянутый, с прямой спиной, гладко выбритый, ни морщинки на выглаженном офицерском мундире, ни пылинки на начищенных до блеска сапогах. Бывший фронтовик, он слегка прихрамывал после ранения.

Мы его любили и побаивались. Он никогда не повышал голоса, говорил негромко, четко и жестко. Если кто-то начинал шуметь и хулиганить, спокойно просил: «Кто виноват, выйди из класса, пожалуйста», и этот кто-то вставал в тишине и выходил. Географ никогда не жаловался на нас директору, и мы его за это уважали.

Только однажды, когда я нашел у соседа в сарае немецкий штык со свастикой, притащил в класс и всем показал, Географ вызвал моих родителей: «Этим штыком людей убивали». Бабушка пришла в школу и впервые за все время ругала меня так, что даже Географ встал на защиту. С тех пор у меня осталась привычка: когда нервничаю – начинаю дергаться.

Мне хотелось быть похожим на Географа, хотелось почувствовать рядом мужскую силу, поговорить о мужских делах, хотелось, чтобы он заметил меня, считал взрослым и знал, что смогу выполнить любую мужскую работу. Поэтому я тщательно учил географию и выше других тянул руку. Просто у меня не было отца…

Спортивная форма ДСШ

Любимым моим предметом была физкультура: меня включили в школьную команду, я перепробовал все виды спорта, кроме тяжелой атлетики. Одновременно занимался гимнастикой, футболом, ходил в секцию легкой атлетики при ДСШ, с энтузиазмом готовился к соревнованиям и даже получал грамоты. Соревнования обычно проходили на стадионе «Прогресс».

Однажды тренер по легкой атлетике собрал нас и сказал, чтобы мы получили спортивную форму и «послезавтра пришли в ней на стадион, где будем идти колонной в честь Дня Физкультурника». Услышав первую часть про форму, я так обрадовался, что прослушал, зачем и куда в ней надо идти. Назавтра я поехал к матери в Красновку и гордо щеголял весь день перед деревенскими мальчишками в новенькой спортивной форме, на груди моей крупными буквами было написано «ДСШ». На следующую тренировку я пришел как ни в чем не бывало и очень удивился, когда тренер отругал меня и сказал, что я специально не пришел на праздник. Я не стал ему объяснять, почему не явился, было стыдно, когда он ругал меня. Я сдал форму и больше в секцию не ходил.

Физрук Сидоров стал моим первым хореографом

Когда школа готовилась к праздничным концертам или смотрам художественной самодеятельности, директор поручал нашему физруку Сидорову Алексею Ивановичу подготовить танцевальные номера. Физрук собирал мальчиков и девочек в спортзале и спрашивал, кто что умеет делать. Потом все предложенные движения Сидоров замешивал в танец и придумывал своему шедевру какое-нибудь звучное название. До сих пор почти целиком помню «Русский танец», потому что, исполняя его на концерте, ошибся в двух движениях. Но тогда ни о танцах, и уж тем более ни о балете я не думал, и если видел их по телевизору, то скучал и убегал к ребятам играть в футбол.

Bepul matn qismi tugad.