Kitobni o'qish: «Чудо в перьях (сборник)»

Дурачок

Детская площадка помещалась между двумя девятиэтажками хрущобного типа. Песочницы, скамеечки, гигантские шаги, горки, качели. За всем этим следила дворничиха Нюра. Поддерживала чистоту и порядок. А порядок был такой: с понедельника по пятницу творите чего хотите, а в субботу-воскресенье – кыш: место принадлежит ее Васеньке. Все по справедливости – в выходные нечего у дома толочься, родители должны детями заниматься, в зоопарк возить, на экскурсии или дома воспитывать. А ее Василек дома всю неделю не бывает. Он учится в специальном интернате для необычных детей. Она так называла своего сыночку – необычный. Для всех остальных – детей и взрослых – он был дурачок.

Дурачка ей отдавали по пятницам. Сын с матерью чинно шли домой. По дороге Нюра рассказывала все, что наболело за неделю. Дурачок внимательно слушал, старательно вышагивая, пытаясь не наступать на тротуарные трещины. Высказав все за двадцать минут пути, Нюра успокаивалась, удивляясь, как такой несмышленыш умеет все понять.

Становилось поздно. Они пили чай с сушками и ванильными сухарями. Сушки Васенька сначала надевал на толстенькие пальчики. Как колечки получались. Пальчики растопыривались. Им вместе делалось смешно.

– Гы-ы-ы, – смеялся Васенька.

Потом он съедал свои колечки. Показывал матери пустую руку: все, нету, ам.

Потом они ложились спать.

После субботнего завтрака Нюра совершала привычные приготовления: проверяла на лоджии свой поливальный шланг и одевала Василька для прогулки. Гулять дурачок выходил в синем сатиновом халате и черных ботинках на шнуровке. Ему так нравилось. Он почему-то не мерз. Только в самые лютые морозы разрешал надеть на себя шаровары и пальто. Но тогда он себе не нравился и делался печальным и неуклюжим.

А так, в халате, он, может, думал, что он птица. Он усаживался на качели, раскачивался что было сил, полы халата распахивались, как крылья. Он старался кричать по-птичьи: ар-ар-ар. Получалось очень громко. Птицы не осмеливались соперничать с ним и, пораженные, наблюдали за победителем с верхушек деревьев.

Он качался часами, не уставая. Ему не надоедало.

Мать любовалась его наслаждением со своего наблюдательного пункта. С лоджии на первом этаже. Сидела такая маленькая и безобидная со счастливым лицом. Но колючие глазки недобро провожали всякую опасную для ее Васеньки мелочь.

Вот новые жильцы, не знающие порядка, выводят собаку выгуливать в песочницы.

– Это что такое!!! Собакам здесь запрещено!!! Здесь дети гуляют!

– А кто ты такая мне указывать?!

– Я тебе покажу, кто я такая. Я здесь на службе, зарплату получаю.

– Да моя собака чище твоего ребенка!..

После таких вступительных слов Нюра беседу не продолжала. Она молча врубала шланг на полную мощность. Защитница-вода радостно обрушивалась на чужаков. Собака рвалась прочь, таща на поводке орущего человека. Ори, ори, вода твои гадости до моих ушей не допустит. А жаловаться не пойдешь: на детской площадке собакам гадить не положено.

Не только собакам запрещалось мешать Васенькиному отдыху. Безжалостно-любопытным «обычным» детям тоже не разрешалось подходить к играющему Васильку. Родителям Нюра объяснила давно:

– Глядите, они его обидят, а он сильный, расстроится, ударит, кто потом будет виноват? Вы давайте своих стерегите, а я своего пожалею.

И то верно. Даже взрослым было жутковато смотреть, как взлетает Василек в небо в распахнутом халате. Страшно было слышать его гортанные выкрики «ар-ар-ар». За ними чудилась угроза, слышалось недовольство.

Пусть себе гуляет один на выходные. Зато их детям принадлежит весь мир. По справедливости.

Нагулявшийся Васенька валился с ног от усталости. Нюра наливала ему щей и велела дуть – горячо, ай! Василек надувал щеки, делал ветер, капуста в щах двигалась, толкалась, плыла. Он показывал на нее пальцем, смеялся.

И все-таки: какой интернат у ее сыночки хороший! Всему научили: и в туалет ходить, и попу вытирать, и ложкой кушать. Руки мыть умеет. Но не любит. Она дома его и не заставляет, в понедельник утром его умоет. А так – уж какой такой грязи он в собственном доме наберется! Ничего. Главное, нарадоваться друг другу, наговориться.

Нюра рассказывает Васильку про чужую собаку, про то, что во вторник привезут новый песок в песочницы. Как она его весь просеет, чтобы не было камушков. Еще кормушки для птиц одни тут обещали сделать. Развесят они кормушки, прилетят разные птички: пи-пи-пи, чирик-чирик, тюк-тюк-тюк.

Васенька хохочет. Значит, правильно она это с кормушками придумала. Надо будет тех-то поторопить, чтоб к следующим выходным…

Спать ее дитя укладывается прямо в халате, чтобы с утра быть готовым взлетать и качаться, приближаться к небу и отдаляться.

Нюра любуется им, любуется. В кого он у нее такой? Кабы знать…

Она тогда пришла к доктору и спросила:

– А можно забеременеть, если случайно в бане наденешь мужские трусы?

Доктор стал странно кашлять и хрюкать, и головой качать: нет, мол.

– Тогда я не беременная, – свободно вздохнула Нюра.

Только врач знал больше, даром, что ли, учился!

– Беременная, – постановил он. – Ну что, на аборт направлять?

– Это зачем же? – обиделась Нюра.

Но она все равно ничего не могла понять, как это у нее возникло. Она тогда жила еще в общежитии бедной лимитчицей и вечерами ходила убираться в баню, чтобы не мешать своей соседке по комнате встречаться с женихом.

Мужики в бане ее не стеснялись, иногда наливали пивка. Чего не выпить пивка, если угощают? Да и предлагали-то обычно полкружечки.

Может, подмешали ей что в тот вечер? Ничего она не помнила и до сих пор не знает. Помнит только, что уже утром все смеялась со своей соседкой, трусы мужские семейные на себе показывала: во, доработалась! Трусы чьи-то в горошек на себя натянула. А как же тот мужик – без трусов домой поперся?

– Ах-ха-ха-ха!!!

Ну и ничего. И хорошо. И все сладила. И квартиру заработала. И сын инвалид. И должность – начальник двора. Ничего. Жалко только, один он у нее. Случись что с ней – отнимут ведь все у него, беззащитного. Ему бы братика или сестричку. Чтоб не один. Чтоб вместе.

Да и зачем о печальном думать? У нее у самой еще сил полно. И в интернате, глядишь, Васеньку еще многому научат. Ему же четырнадцать всего. Ему еще расти и расти.

Нас здесь никто не понимает

– Давай-ка я тебе спинку кремом намажу, а то вон покраснела уже. Вечером будешь как рак вареный, все развлекаловки наши накроются медным тазом.

– Ну, ты лучше не тяни, рассказывай!

– Вот я и рассказываю. Подставляй давай спину… Она давно хотела ребеночка усыновить, эта американка. У нее почему-то своих детей не было. У них там как-то так получается, что все есть, а дети на свет появляться не хотят. А у нас полный развал и тьма египетская, но дети так и прут. Приключениям навстречу, что ли? Страданиям и унижениям? Или там, на небесах, праведников не хватает? Хотя какие из наших детей праведники в этой грязи? С другой стороны, не в благополучии же и заботах о себе они произрастут? Они же здесь намучиться должны, чтобы белые одежды на небесах обрести…

– Нет, ну чего ты отвлекаешься все время? Ты ситуацию давай!

– О’кей, ситуацию: американская баба хотела ребеночка. Давно. Кстати, мужа у нее не было. Самостоятельная, работающая женщина с домом, садом, бассейном, машиной и всякими другими удобствами. Все могла. Все, что задумывала, у нее получалось. Кроме ребеночка. Конечно, можно было бы усыновить какого-нибудь черненького младенчика из голодающей африканской страны или желтенького азиатика. Но ей хотелось белого, как она сама. Девочку беленькую. Чтобы со временем они стали подружками и можно было бы ее всему научить, что сама умеешь: губы красить так, чтобы помада не расползалась, брови выщипывать, ноги брить, морду кремом на ночь мазать, педикюриться регулярно, мужиков презирать. В общем, глодала ее мечта передать свой бесценный жизненный опыт, так сказать, дочери. Но где взять беленькую? Они редкость! В странах, где беленькие рождаются, с детьми напряженка. И вдруг – чудо! Начался у нас развал. Эта потенциальная мать сразу принюхиваться стала: где паленым запахло, там и сиротки появятся. Она не знала, что сиротки у нас и так водились в большом количестве, только на экспорт не поставлялись. Запрещено было. Типа того, что Родина-мать своих детей не бросает… Но у нее, у тетеньки американской, короче, зародилась надежда. Каждое воскресенье она в своей церкви – у них там что-то вроде секты есть, Церковь Христа называется, – так вот каждое воскресенье она молилась, чтобы в России дела шли как можно поганей и обратились бы русские, в конце концов, к Америке за помощью. И они бы раскрыли свои широкие объятия побежденным без единого выстрела русским, а там, глядишь, и сбылась бы ее мечта и появилась бы в ее доме желанная беленькая дочечка.

И довольно в скором времени все пошло так, что лучше не придумаешь: все катилось в тартарары, и обещался голод, и нужны были духовные наставники вместо этих чудовищ-коммунистов. Вот уже из ее секты поехали в Москву миссионеры учить русских христианству, обращать к единственно правильной вере. Какое-то время пришлось подождать, и наконец разрешено было усыновлять наших сирот иностранцам, но только совсем больных, хиленьких, «не жильцов», как говорится. Помнишь, как-то калечек крохотных по телику показывали, как американцы в них вцеплялись, не глядя: берем, вырастим, это при том, что у них свои дети были, вполне здоровые. Там был мальчик безногий, Алеша, его мать в роддоме сразу оставила, как увидела, что у сыночка ножки нет. Сидел он в кроватке, серый, печальный такой бедняга, словно не ребенок, а отживший свой век старичок со своей пенсией в десять долларов. А потом видим, каким Алеша через год в новой семье стал – не узнать! Сделали ему протезик – от ноги не отличишь, бегает, в футбол играет, хохочет, загорелый, гладкий – ни следа сиротства не осталось! Здоровые дети детдомовские, наверное, завидовали увечным – здоровых вывозить не разрешалось.

Американка наша томилась в ожидании, вымаливала себе полноценное дитя. Наконец благая весть: наладили братья-миссионеры нужные связи, можно приезжать выбирать беби. Она рванула в Россию.

От детдома уже издали несло детской тоской и гадкой едой. Не верилось, что именно здесь водятся светлокожие, ясноглазые дети, что мечта ее исполнится, и вот приводят девочку пятилетнюю – просто из сказки девочка. И дальше было как в сказке – малышка сразу к ней побежала и говорит: «Мама!» Так обе друг в друга и вцепились, не оторвать. Стала она собирать бумаги, то да се, несколько раз моталась туда-обратно, деньжищ угрохала. Все вроде бы выходит. Медосмотр ребенку по всем статьям провела, чтобы избежать неприятных сюрпризов. Но при этом постоянно жутко тряслась: а вдруг в последний момент что-нибудь сорвется. Родители у девочки были живы, хоть и лишены родительских прав: отец в тюрьме, мать хоть и на свободе, но алкоголичка запойная, которая исчезала из дома, оставляя своих детей некормлеными по несколько дней. Дети вообще чудом живы остались, благодаря тому только, что у них в квартире прорвало водопроводную трубу и залитые водой по колено нижние жильцы, не достучавшись, вызвали милицию. Взломали дверь, возились на кухне с трубой, а потом чисто случайно глянули на ворох тряпья на драном диване, а оттуда глаза, неземным светом уже сияют – крайняя степень истощения. Дети поначалу глотать даже не могли, разучились. А мамаша, когда домой заявилась, о них даже и не вспомнила, будто их и не было у нее никогда. Тем не менее американка, ее, кстати, Джоселин зовут, боялась по-страшному, что вдруг-де родители как-то опомнятся и выцарапают у нее ребенка.

И вот когда все было почти готово, она прилетела с кучей подарков для своей девочки, а та вдруг не стала ничего брать и принялась плакать и что-то лепетать на непонятном своем языке. А переводчица и объясняет, что у Мэри есть братик на год ее младше и малышка умоляет маму взять и братика тоже. Но американка-то мечтала о девочке, и только о девочке. Из девочки вырастет очаровательная девушка, прекрасная цветущая женщина. А из мальчика? Вонючий бул-шит! И она сказала: «Нет, мы так не договаривались», и «Это не представляется возможным», и «Я прошу не оказывать на меня давление». Маша разрыдалась и принялась вырываться из ее рук, еще не услышав перевода, – поняла интонацию. Директор детдома – женщина с измученным лицом, от которой пахло потом и духами и еще изо рта от плохих зубов, стала приближать свое лицо к гладкому лицу Джоселин и просительно что-то втолковывать. Нельзя было усугублять ситуацию – так можно было не прийти к поставленной цели, лишиться долгожданной, вымоленной девочки или невероятно все усложнить. Она махнула рукой: «Хорошо, я готова и мальчика взять».

Мальчика ей оформили быстро, просто стремительно. Она медосмотр проводить не стала, вообще едва на него взглянула…

– Ритка, подожди, подожди, неужели ты у этой самой Джоселин переводчицей была?

– Естественно, а то кто же! Ты же знаешь мою планиду: живу себе тихо, никому не мешаю, а награды сами находят героя, приключения на голову так и валятся. Ну что мне эта американка, что мне эта Маша чужая, когда своя Маша дома без матери скучает, правда, слава Богу, не одна, а с бабушкой или с папой. А мать в это время таскается повсюду с гостьей из страны, где все четко знают, что такое хорошо и что такое плохо. Она под конец, знаешь, меня считала уже своей в доску, делилась своими впечатлениями, жить учила. Как начнет, бывало: «Маргарэт, слушай, нас здесь никто не понимает, какая же у них грязь на улицах» или: «Как эти русские все же бедно живут, а, Маргарэт!» А я все слушала, как пень. В конце концов, мне-то что: как приехала, так и уедет, платит отлично, делает доброе дело детишкам. Вот за ребятишек я рада была: они уже такого нахлебались на своем веку – мало не покажется! Жалкие дети до невозможности. Машин братик никого, кроме нее, не признавал, ходил за ней, как привязанный, без нее просто в панику впадал, но не ревел, как нормальные дети, а застывал: глаза в одну точку – и сидит, как каменный.

Я радовалась, что он, как говорится, сменит обстановку, попадет в благополучное окружение и – глядишь – через какое-то время сам станет благополучным, нормальным ребенком, по-английски заговорит. Свой язык полузабудет. И все страшное, что было в жизни, сотрется из памяти.

Пока суть да дело, Джоселин поручила мне учить детей английскому, а сама брала уроки русского, чтобы на первых порах как-то элементарно объясняться. Способная оказалась, хваткая. То, что выучивала, произносила почти без акцента, чисто, правильно. Зря говорят про них, что они тупые. Упрямые – да, это есть. Но секут все мгновенно и своего не упускают.

Наконец все было готово. Забрала американская мать своих детей в отель, нарядила во все новое – загляденье. Можно в рекламе снимать, если бы не глазки их – скорбные слишком, взрослые. Дня три она еще была в Москве, мы вместе гуляли, адаптировали детишек к новым условиям жизни. С Машей Джоселин болтала без умолку, причесывала ее, на прогулках ручку девочкину из своей ни на минуту не выпускала и обращалась исключительно со словами «хани» и «свит харт» ¹. Мальчик неприкаянно телепался при Маше, или же я его за руку брала, если дорогу переходили или что-нибудь такое. «Ничего, – я думала, – стерпится-слюбится». Тем более – мальчик хороший. Умненький. К языку гораздо способнее сестрички. Та отвлекается, забывает, а этот все, что скажешь, – уже помнит. Джоселин еще гордиться своим сыночком будет и спасибо скажет, что ей его в дети отдали.

В общем, все нормально. Улетали они днем. Вечером устроили у меня дома прощальный ужин, директриса детдомовская была, я пирогов напекла, купила ребятам на прощание подарки: Маше куклу, мальчику – зайца пушистого. Моя собственная Маша обзавидовалась. «Счастливые, – говорит, – им все, а мне ничего. Да еще в Америку едут». А директриса услышала и говорит: «Ой, детка, не завидуй ты их счастью. Ты с мамочкой остаешься, а они – с чужой тетей в дальние края…» А я еще думаю: «Ну, запричитала. Чужая тетя, чужая тетя. Их собственная мать куда как страшней этой чужой тети». Ну, в итоге вся троица играла дружно, про нас забыли, веселятся. Я на прощание у Джоселин спрашиваю: «В аэропорт приезжать?» Она говорит: «Да в принципе не надо, сама справлюсь, они у меня самостоятельные, помогут маме. Но если хочешь, рейс такой-то, мы там будем за два часа. Я тебе буду писать. И звонить. Фотографии детей пришлю». Так что попрощались по-хорошему. В аэропорт я решила не ехать: дел полно, и действительно, справится сама Джоселин, не маленькая. Я свои обязанности выполнила, и до свидания. Утром зарядила стиральную машину. Маша с бабушкой гулять отправились, села за компьютер: перевод у меня был большой, технический, ненавижу их. Звонок. Наталья Николаевна, директриса. «Рита, может, съездим в Шереметьево? Я бы за вами на машине заехала. А то как она там? С двумя детьми, без привычки». Я прямо разозлилась: «Да бросьте вы, что там с ними случится!» – «Ну, тогда я сама поеду». Ну, и, конечно, я устыдилась, и поехали мы с ней вместе. Пусть уж все как по маслу пойдет у детей в их новой жизни. По пути – пробки жуткие. Но я даже не переживала. Успеем – не успеем: какая разница? Ведь попрощались уже. Ну, опоздаем, так не на самолет же. Подъехали мы в результате где-то за час до отлета самолета. Ясное дело, что бесполезно, они наверняка уже багаж сдали, паспортный контроль прошли, и мы их больше не увидим. Но раз уж ехали… А вдруг? Читаю я по бумажке номер рейса, ищу на табло – нет! Быть того не может, не улетел ведь самолет на час раньше. Бегу в справочную. «Рейс такой-то? Да у вас время неправильно записано, он час назад улетел!» Джоселин такая пунктуальная, неужели спутала? Так, глядишь, она-таки на самолет опоздала и мечется где-нибудь неподалеку. Обалдела, видно, от всех этих хлопот и время перепутала. Эх, надо было мне билет ее посмотреть, все уточнить. Объясняем девушке в справочной ситуацию, она успокаивает: «Сейчас мы по компьютеру проверим, улетели они или нет». И спустя минуту радостно объявляет: «Зря волновались, улетела ваша Джоселин Данн и Мария Данн вместе с ней». Я поворачиваюсь к директрисе – довольна, мол? А она баба настырная: «Их трое Даннов должно было лететь, третий у вас есть? Александр Данн?» Я думаю: «Ну чего ты лезешь, ну тебе же ясно сказали – улетели. Все. Домой надо ехать. Времени столько зря потеряли из-за ее добрых чувств». И вдруг слышим: «Нет, здесь только двое». Как в дурном сне.

Директриса начала, как бабка старая, причитать: «Ой, батюшки, где ж она его дела! Ой, чуяло мое сердце!» Я ей: «Вы что, Наталья Николаевна, триллеров насмотрелись? Думаете, съела Джоселин Сашу? Да просто не занесли его в компьютер – и все дела». – «Да, – отвечает, – за двадцать лет работы я таких триллеров насмотрелась, что весь род людской возненавидеть можно. Не знаю, как Господь Бог нас еще терпит». А девочка информационная тоже на меня обижается: «Как это не занесли в компьютер? Что вы такое говорите? Это исключено. Они же государственную границу пересекали!» И тут я забеспокоилась – и правда, куда мальчик девался? Девушка посоветовала к месту регистрации того рейса подойти, может, там помнят женщину с детьми. Или с девочкой? Мы бегом туда. И на наше счастье – просто-таки большое человеческое счастье, огромное и чистое, – увидели нашего Сашу. Вернее, сначала я зайца своего белого углядела. Мальчик сидел на большой дорожной сумке и прижимал к себе зайца, заслонялся им от всего.

– Сашенька, миленький, ты что же здесь сидишь? – довольно глупо спрашивает Наталья Николаевна.

– Маша с тетей – в туалете, – еле выговаривает мальчик.

Видно, долго-долго так просидел и уже совсем в себя ушел, оторванный от сестренки и от всего привычного.

Но как глубоко чувствует своим детским горемычным сердечком! Ведь раньше называл Джоселин «мама», а тут – «Маша с тетей». И мы видим, что вместе с зайцем он прижимает к себе конверт. Спрашиваем, что у него там.

– Билет… Не потерять… – лепечет. Никакого там, конечно, билета не было.

Документы его и записка печатными буквами: «Александер Саблин. Прошу доставить по адресу…» Адрес, ясное дело, детдомовский. Ты представляешь: «Прошу доставить»! Как вещь какую-то! А имя как написала! Александер… Торопилась, мразюга, на свой лад написала. Вообще-то она внимательная, тщательная, в спокойном состоянии такой ерундовой ошибки у нее бы не было.

Видишь, сделала как хотела. По-своему. Не допустила давления на себя. Планировала девочку – увезла девочку. А ненужного отвергла, обрубила. Хирургическим методом. Отрезать и выбросить, что не нужно. А рана заживет.

Знаешь, чего стоило уговорить его ехать с нами? И самим не реветь, а быть спокойными, как будто все идет как надо. Даже не помню, что мы ему тогда плели, какую чушь. Едем в Москву, он сидит в машине между нами, задремал. Веки тоненькие, синенькие, ротик открыт, осунулся сразу весь, скулы обозначились. Дышит, не слышно как. Я даже несколько раз руку к его личику подносила, чтобы почувствовать теплое дыхание. Подъезжаем к моему дому, и я вдруг заявляю:

– Наталья Николаевна, я его к себе беру. Нельзя ему сейчас в детдом, он угаснет там один.

В общем, беру я сонного Сашу на руки, заваливаемся мы с ним домой. Машка счастлива: продолжение вчерашнего праздника. Мама моя в шоке. Ребенка уложили на Машин диванчик, спит беспробудно. А мы с Натальей решаем, что делать. Выцарапывать ли нам Сашину сестричку, жаловаться ли кому-то на Джоселин. Как вообще в этой ситуации поступать. И что сейчас делается с девочкой, обманутой, оторванной от брата. Она же привыкла о нем заботиться, прежде чем о себе. И как еще проявится железная воля и целеустремленность ее американской матери? Мне страшно делалось, когда я представляла Машу, понявшую, что ее братик брошен среди чужой толпы, а она ничем помочь не может. И не вырваться ей, не убежать. Летит…

Потом еще с Вадимом был разговор. Он добрый, ты же знаешь. Но когда я говорила, что давай, мол, еще ребенка родим, что Машке одной плохо, он всегда отказывался: «Ты пойми – сердце только одно. Не смогу я больше никого так любить, как Манюру». А тут я ему чужого, да с такой бедой. Я ему рассказываю, а он:

– Давай определимся, мы его как – на время или навсегда в дом берем? На время – слишком жестоко для него: сколько можно ребенка из рук в руки перекидывать, а навсегда – потянем ли мы? Прокормить – прокормим, не вопрос. А вопрос в том, что Машка и так на шее у твоей мамы в основном. Парня что – туда же? А парень-то не простой. Генетика – жестокая штука. Что с ним будет в пятнадцать-шестнадцать? Это знаешь какой сволочной у мужиков возраст? Он, может, в пропасть покатится и еще нашу Машку за собой прихватит.

Мама моя золотая выступает в своем репертуаре:

– Ничего, Вадим, моя шея выдержит, у ребенка такое горе. И что уж мы – такие порочные, что из маленького мальчика человека не сделаем?

А я мужа слушаю и во всем абсолютно соглашаюсь. Прав он. Мальчик мне уже чуть ли не генетическим монстром кажется, и хочется забрать его из Машкиной комнаты, чтобы чего не случилось… А мальчик спит с моим зайцем, синие веки его неподвижные, даже на свет из коридора не вздрогнули, и опять кажется, что не дышит. Настрадался.

– Вадим, – говорю, – пусть за нас Господь Бог рассчитывает на такой долгий срок. И пусть он меня накажет, если я плохо поступаю. Давай ребенок останется с нами. А мы будем стараться, чтобы не в чем было себя упрекнуть…

…Ну что, хотела ты ситуацию – вот тебе ситуация. И хватит на сегодня. Вон, глянь, как на нас смотрят, как будто что-то понимают. Интонации, наверное, драматические угадывают. Залежались мы с тобой на этой жаре. Пойдем поплаваем.