Kitobni o'qish: «Гейша»

1

Под потолком вяло вращались лопасти большого вентилятора. То небольшое движение воздуха, которое производилось им, в результате только мешало: вялые горячие потоки шевелили бумажки на столах и не давали сосредоточиться. Я почувствовал, как по спине стекают струйки пота. Стояла ужасная жара.

Окна в зале суда были раскрыты настежь, и с улицы доносился гул проезжающих машин.

Судья, который, пожалуй, мучился больше всех в своей дурацкой черной мантии, вытер носовым платком пот со лба и проговорил:

— Итак, подсудимый, спрашиваю вас еще раз. Что вы делали в магазине, когда ваши друзья Каменюгин и Запашный совершали ограбление кассы?

Подсудимый, и он же мой подзащитный Вадим Тепцов, покачал головой. Голова его сидела на длинной жилистой шее, которая, казалось, могла изогнуться даже под прямым углом. Мне было жаль Тепцова. Он вместе с напарниками совершил налет на магазин «Стройматериалы». Что именно побудило их, троих работяг, простых слесарей с завода «Серп и молот», пойти «на дело», мне так и не удалось выяснить. Раньше за ними ничего подобного не водилось. Ну несколько драк с последующей отсидкой в ментовке, ну пара-тройка ночей, проведенных в вытрезвителе, — никаких особенных правонарушений, одним словом. А тут полный набор — и тебе разбойное нападение, и предварительный сговор, и группа лиц, и физическое давление на продавцов. Им грозило как минимум по «пескарю», по пять лет общего режима. Просто по пьяни приятели решили обогатиться. Полученная за четыре последних месяца зарплата плюс выпитые на троих две бутылки водки вскружили им голову, потянуло на подвиги… Каменюгин и Запашный давно сознались в содеянном. И только Тепцов упорно отнекивался, несмотря на груз улик и свидетельских показаний. Он все время твердил, что зашел в магазин случайно, купить гвоздей.

— Лоджию застекляю, — говорил он, — вот гвозди и кончились. Решил после смены зайти в магазин.

Из-за этого дурацкого и тупого упрямства ему могли припаять пару лишних годков. Я ему уж по-всякому объяснял, но он устало твердил свое:

— Лоджию застекляю.

Видно, простой работяга Тепцов надеялся на какое-то чудо, которое позволит ему выбраться из Бутырок, вернуться к жене и троим ребятишкам и, конечно, уткнувшись мордой в женин фартук и размазывая по щекам грязные слезы, дать торжественную и страшную клятву никогда, ни за что, ни капелюшечки в рот не брать…

— Показания Каменюгина и Запашного ясно свидетельствуют, что налет на магазин был совершен вами по предварительному сговору. Вы согласны с их утверждениями?

Судья строго смотрел на Тепцова. Тот съежился под этим взглядом. А я попытался послать ему телепатический приказ — «сознавайся, дурашка! Скидка выйдет».

Но нет. Тепцов покачал головой и промямлил свое:

— Зашел в магазин за гвоздями…

Я, конечно, подготовил большую и очень убедительную речь. Без ложной скромности замечу, что произнести такую речь не погнушался бы сам Плевако. Я работал над ней весь вечер. Она действительно получилась на славу. Но после того как мой подзащитный сам, собственными руками выкопал себе яму, произносить речь было совершенно бессмысленной тратой времени. Поэтому я ограничился несколькими фразами о хороших отзывах с работы Тепцова, о его больной жене и маленьких детях, о том, что он не рецидивист и не совсем потерян для общества… Судья выслушал меня вполуха и вместе с народными заседателями отправился в комнату совещаний.

Через полчаса все было кончено. Присутствующие с облегчением вздохнули, когда судья огласил приговор. Все произошло именно так, как я и предполагал. Мой подзащитный получил на два года больше, чем его подельники.

Ну вот — темное пятно в моей трудовой биографии. Согласитесь, если человек не хочет сам себе помочь, что я, простой адвокат юридической консультации № 10 Юрий Гордеев, могу сделать? Ничего. Ровным счетом.

Я вышел из здания суда. Солнце палило нещадно. Асфальт под ногами напоминал поролон — был таким же мягким. В небе ни облачка. Одуревшие от жары прохожие тщетно пытались найти хоть какую-то тень. Безуспешно… Время едва перевалило за полдень.

Мой «жигуленок» уныло приткнулся во дворе суда. Когда я подходил к своему боевому другу, казалось, он укоризненно смотрит на меня своими стеклянными глазами. «Что ж ты так? Оставил меня прямо на жаре… И не стыдно?..» Я действительно не подумал о том, чтобы поставить машину в тень. Торопился очень.

Впрочем, моя непредусмотрительность отразилась на мне же. Когда я открыл дверь и сел за руль, мне показалось, что я попал в микроволновую печь. И сейчас поджарюсь. Салон прогрелся настолько, что на приборной панели, казалось, можно жарить яичницу.

Кстати, неплохо было бы закусить. Я завел мотор, открыл все окна и повел машину к ближайшей закусочной.

Вообще-то, летом нужно отдыхать. Все порядочные люди так и делают. Вместо того чтобы торчать в пыльной, жаркой Москве, купаются, в зависимости от состояния собственных финансов, в Карибском, Средиземном или Черном море. Ну, на худой конец, конечно, сойдет и великая русская река Волга. А я… Скажу честно: у меня началась полоса неудач, и сегодняшнее состояние моего кошелька позволяло мне только пару раз окунуться в воды Химкинского водохранилища. И то если постоянно капризничающий последнее время папин «жигуль» не подведет и не встанет где-нибудь по дороге. Все дело в том, что моя машина уже месяц находилась в ремонте по причине отсутствия запчастей. Пришлось одолжить старый раздолбанный «жигуленок» у папы. В самом деле, не могу же я остаться совсем без колес.

Тем не менее я лелеял мысль выехать куда-нибудь. Дело Тепцова было последним долгом перед родной юрконсультацией. Больше вроде бы мой начальник Генрих Розанов не собирался вешать мне на шею других «бесплатных» дел, то есть дел по назначению суда. Хотя я и сам старался как можно реже попадаться ему на глаза.

«Жигуль», кажется, прочитал мои мысли. А может, оказался настолько злопамятен, что решил отомстить. Позвенел внутренностями, постучал чем-то, громыхнул и встал. Ни туда ни сюда.

Я повертел ключ зажигания — ноль реакции, со вздохом вылез из машины и, сняв тормоз, повел изделие славных тольяттинских автостроителей к обочине. Поковырялся в моторе, заглянул под днище. Оправдались самые мои худшие ожидания. Карбюратор, и так дышащий на ладан, полетел окончательно. Его нужно было давно менять на что-нибудь другое.

Легко сказать, когда в кармане практически ни гроша. Думаете, адвокатам зарплату платят вовремя? Ничуть не бывало! За те несколько гонорарных, по соглашению, дел, в которых я принимал участие в прошедшем месяце, вознаграждение, как назло, задерживали. Лето, все в отпусках. И главное, все мои знакомые, у кого я мог перехватить денег, тоже разъехались. Даже сестра Вава и та укатила на Селигер ловить рыбу и дышать чистым воздухом Валдайской возвышенности.

Что делать? Извечный русский вопрос встал передо мной самым явным образом. Я находился вдали от дома, сотовый телефон отключили за неуплату, никаких автоматов вокруг не было. Но даже если бы и были, у меня все равно не нашлось бы денег, чтобы оплатить эвакуатор. С ближайшего перекрестка на меня уже очень нехорошо поглядывал постовой милиционер.

Я отвел машину в какой-то двор неподалеку и пристроил под деревом. А сам поехал на метро. Куда бы вы думали? Ну конечно. На работу. На поклон к начальнику.

Наша юрконсультация в разгар летних отпусков производит унылое впечатление. То есть унылое впечатление она производит и во все остальные сезоны, но летом — особенно. Почти пустые коридоры, выкрашенные экономичной серо-коричневой масляной краской, ободранные двери с табличками, давно не мытые стекла окон. Когда здесь полно посетителей, как-то веселее. А тут — ни посетителей, ни работников. И только несгибаемый Генрих Афанасьевич Розанов на месте…

Секретарши не было. Видно, шеф отпустил ее по причине практически полного отсутствия дел.

Я постучал в дверь.

— Войдите, — донеслось из кабинета.

— Можно? — спросил я, приоткрыв дверь.

Разумеется, в отличие от всех остальных Генрих Афанасьевич был весь в делах. Удивительно — он всегда умудрялся найти себе занятие, даже в самый что ни на есть мертвый сезон. Вот и сейчас он был весь обложен бумагами и читал сразу несколько документов, делая заметки в большом блокноте.

Я вошел в кабинет. Здесь работал кондиционер! Внезапно я почувствовал, что больше всего на свете хочу остаться тут, в этой райской прохладе.

Он поднял голову и знаком предложил мне сесть. Я выбрал стул и сел. Пусть вас не удивляет, что я не бухнулся на первый попавшийся. Для того чтобы это объяснить, нужно знать психологию нашего шефа. Последнее время он увлекся разными умными книжками по психологии. И теперь считал, что по одним только жестам и мимике может сказать о человеке буквально все. Ну, скажем, если посетитель кладет ладони на колени, значит, он о чем-то умалчивает, если складывает руки на груди, значит, пытается защититься… Я бы добавил: если у него уверенное выражение лица, дорогой перстень на пальце, а приехал он на «мерседесе», значит, у него много денег и упускать такого никак нельзя… Короче говоря, теперь Генрих Афанасьевич все время следил не только за посетителями, но и за сотрудниками вверенного ему учреждения. Все это давно заметили, прочитали книжку «Азбука телодвижений» и вовсю пытались произвести своими жестами самое благоприятное впечатление на Розанова. А тот, бедный, никак нарадоваться не мог, какие у него служат трудолюбивые, энергичные и исполнительные коллеги-адвокаты.

Итак, я выбрал стул, чтобы Генриху Афанасьевичу было удобно наблюдать за моими телодвижениями, сел на край сиденья, принял независимую позу, одной рукой теребя ручку, а другой сжимая папку. По моему замыслу, эта поза должна была обозначать спокойную уверенность вкупе с тревогой по поводу незначительных проблем и энергичной готовностью к действию.

Судя по всему, беглый взгляд, который Генрих Афанасьевич бросил на меня, вполне его удовлетворил.

— Ну что, Гордеев? Как успехи?

Я пожал плечами:

— Похвастаться не могу. Сегодняшний процесс закончился… ну не совсем так, как бы мне хотелось.

— А что такое?

— Моему подзащитному, это Тепцов, который магазин ограбил…

Розанов кивнул, хотя я могу поставить ящик пива, что никакого Тепцова он не помнит.

— Ну вот, ему дали на два года больше, чем его подельникам — другим подсудимым. Но он сам виноват. Колоться надо, а он уперся рогом — и ни в какую.

— Да, бывает, — промямлил Генрих Афанасьевич. — Но ты, я вижу, бодрость духа не теряешь?

— Да нет… Вот только проблемка одна у меня, Генрих Афанасьевич…

— Какая? — насторожился Розанов.

— Машина сломалась. Карбюратор полетел.

— Ц-ц-ц, — поцокал языком Розанов.

— А зарплату все задерживают, — заключил я.

— Да, задерживают. И что же ты от меня хочешь?

— Нельзя ли мне, Генрих Афанасьевич, некую сумму получить? На ремонт машины?

Розанов покачал головой:

— Ты же знаешь, Юра, касса пуста. Отпуска, расходы всякие, туда-сюда… Откуда я тебе денег возьму?

Я пожал плечами:

— Ну тогда я, пожалуй, тоже в отпуск уйду. Отпускные-то вы мне обязаны заплатить.

Я знал, что Розанов не пойдет на такой вариант. В консультации и так оставалось всего два или три работающих адвоката. Не может же он вообще закрыть контору на летние месяцы.

— Ну нет, Гордеев, в отпуск я тебя не отпущу.

— Почему? — недоуменно поинтересовался я. — По трудовому законодательству имею полное право.

— Ты, того… — Генрих Афанасьевич поискал аргумент, но не нашел ничего лучше, как сказать: — Молодой еще. И работаешь у нас всего пару лет.

— Интересно, — вежливо улыбнулся я, — значит, у нас в консультации существует что-то типа дедовщины? Старослужащие имеют право отдыхать в летние месяцы, а новички — только в зимнюю стужу? Вот в президиуме городской коллегии адвокатов удивятся…

Розанов запыхтел как паровоз. Было видно, что он потихоньку созревает. В моем воображении все более явственно появлялась картина: я на берегу Химкинского водохранилища… Красота!

— Ну ладно, — произнес наконец Розанов, — выпишем мы тебе немного денег.

Победная улыбка появилась было на моем лице, когда Генрих Афанасьевич все испортил. Он сказал:

— Но только одно условие. Ты возьмешь одно дело…

Ну вот… Удружил.

— Но, Генрих Афанасьевич! — взмолился я.

— Никаких «но»! У меня людей нет. Простенькое дело. По назначению, в порядке статьи 49 Уголовно-процессуального кодекса. Разберись с ним и езжай куда хочешь. Вот видишь — письмо прокуратуры, просят прислать адвоката по делу об умышленном убийстве.

Он протянул мне пару листов бумаги в прозрачной папке и принял позу, которая недвусмысленно означала: «аудиенция закончена».

— Но тогда, — выпалил я, — чтобы и на накладные расходы хватило. Как вы понимаете, без машины я тоже не могу.

Розанов вздохнул:

— Ну ладно, Гордеев. Выпишем тебе деньжат. Только смотри. Дело хоть и простое, но очень важное. Все-таки статья 105 пункт 3 Уголовного кодекса…

— Умышленное убийство из корыстных побуждений? — напряг я память.

— Вот-вот, — одобрительно кивнул Генрих Розанов.

Так я и знал!

— А что за дело? — Я поднял правую бровь, что означало крайнюю заинтересованность.

— Сходи к следователю, посмотри материалы дела. Ты же должен присутствовать при предъявлении обвинения.

Какая потрясающая заботливость. Голос Розанова приобрел явно отеческие интонации. Неспроста это… Гордеев, кажется, тебя поймали на тобой же приготовленную наживку.

— А что за дело-то?

— Да так, пустяки, — Розанов как-то странно улыбнулся. — Ты телевизор-то смотришь?

— Смотрю…

— Небось «Угадай мелодию»?

— Бывает, а что?

— Слышал, что с Суреном Осепьяном случилось?

Знакомое имя… Кажется, в школе, на уроках истории…

— Да-да! Вспомнил. Был такой бакинский комиссар. Ну из тех, которых было двадцать шесть. Его расстреляли.

Розанов как-то странно поглядел на меня.

— Расстреляли — не то слово. Просто застрелили. И никакой он не бакинский комиссар.

— А кто?

— Заместитель председателя Спецстроя, вот кто.

Ну я же говорил. И зачем мне это на голову?

— В убийстве подозревается его любовница. Вот ее-то ты и будешь защищать. Дело почти доказанное. Везет Мосгорпрокуратуре. Тебе там делать почти нечего. Дави на смягчающие обстоятельства. Понятно?

Как не понять?

— Кем доказанное? — иронически поинтересовался я.

Розанов молча поднял глаза к давно не штукатуренному потолку, что должно было указывать на какие-то высшие силы, решившие для себя исход этого дела. Честно говоря, это мне совсем не понравилось.

— Но позвольте, вы же сказали, что дело простенькое.

— А оно и есть простое. Защищать ее — нечего делать. Обвинение доказано. Просто формально поприсутствуешь, и все дела.

Он выразительно подмигнул.

Что мне оставалось делать? Конечно, я бы мог пойти на принцип и отказаться. Но тогда плакал мой гипотетический отдых. И «жигуленку» пришлось бы стоять в чужом дворе до осенних дождей.

Розанов между тем написал записку нашему бухгалтеру и выразительно поднял ручку, чтобы ее подписать, одновременно глядя на меня. К сожалению, суммы, которую он указал, мне видно не было.

— Ну ладно, Генрих Афанасьевич, — наконец вздохнул я, — согласен.

— Вот и славненько, — проговорил Розанов, подписывая записку и вызывая бухгалтера, — в добрый путь. Если что — заходи, не стесняйся.

Надо сказать, Розанов не пожадничал. В кассе мне выдали изрядную сумму. Моих же, надо сказать, денег. Не к добру все это, помяните мое слово…

2

Километрах в десяти от древнего русского города Тверь, над кольцевой развилкой, возвышался автомобильный мост. На обочине моста, неприметно для проезжающих внизу водителей, стояла патрульная машина ГАИ. Перегнувшись через полосатые черно-белые перила, младший сержант дорожной милиции наставлял на ни о чем не подозревающих автомобилистов датчик, указывающий превышение скорости, и передавал по рации сидящим в засаде коллегам, машину с каким номером следует остановить. Капитан Бирюков устраивал такие засады постоянно. Добычу делили честно — согласно субординации. Любимым местом для засады служил разросшийся березнячок в полутора километрах от кольцевой. Там-то и поджидала зазевавшегося водителя неприятная встреча с представителями дорожной власти.

Смена капитана Бирюкова заканчивалась в семь вечера. Сдав дежурство, он не остался в отделении посидеть с товарищами, как принято после получки, а сразу отправился домой. На даче поспевала первая клубника, и он с женой собирался поехать с ночевкой на свой участок, чтобы с утречка собрать самую лучшую ягоду и отвезти на рынок. Вечером, думал Бирюков, с соседями можно будет и за жизнь покалякать, и пропустить рюмку-другую, а на службе — нечего распускаться.

Супруга капитана Бирюкова готовила на кухне кислые щи из прошлогодней квашеной капусты и смотрела по телевизору «Улицы разбитых фонарей». Бирюков брезгливо поморщился, еще на лестнице учуяв кислый капустный запах. Ну почему так выходит, что и зимой, и летом приходится есть одни соленья? Что, трудно жене сварить те же щи из свежей капусты? Вкалываешь, вкалываешь как конь, вертишься как балерина на сцене, обрабатываешь на даче шесть соток, да еще десять соток, взятые под картошку, а хоть бы раз летом со своей грядки свежий огурец позволили съесть! Нет, все лучшее на рынок, а что остается для себя, то супруга пускает на засолку.

Услышав шум в прихожей, жена выглянула из кухни.

— А, притянулся, — неласковым голосом приветствовала она мужа.

Подошла в грязном фартуке, с ножом и картофелиной в руке, привычным жестом обнюхала физиономию Бирюкова — не пахнет ли от него спиртным.

— На вот, спрячь в семейный банк, — протягивая жене мятые российские купюры и пару однодолларовых бумажек, сказал с наигранной веселостью Бирюков. — Заработал сегодня.

Супруга без улыбки забрала деньги, деловито пересчитала и унесла в спальню.

— Есть что поесть?

— За водой сперва сходи, — ответила из спальни жена, скрипя дверцами зеркального шифоньера. — Опять, сволочи, воду отключили, даже посуду помыть нечем.

Схватив на кухне горбушку черного хлеба и десятилитровый металлический бак, Бирюков пустился в обратный путь. Метрах в пятистах от их дома, посреди пустыря, стояла общественная колонка, куда жители близлежащих пятиэтажек стекались со своими ведрами, канистрами и бидонами. Тропинка проходила через гаражный кооператив. Проходя мимо металлической двери своего гаража, Бирюков всегда ежился от одного и того же неприятного воспоминания: этой зимой жена застукала его в гараже с разведенной соседкой… Что последовало после этого, лучше было не вспоминать.

Принеся воды, он получил от жены керамическую тарелку густых обжигающих щей, в которых плавали сверху желтые кольца лука, жаренного на прогорклом сливочном масле. Жена работала диетсестрой в больнице, поэтому морозильник всегда был забит двух-трехкилограммовыми поленьями сливочного масла. Несмотря на то что все в доме готовилось на сливочном масле, оно не успевало расходоваться и покрывалось зеленоватой плесенью прямо в холодильнике, но и тогда не выбрасывалось, а шло на приготовление поджарок. От этого вся еда неприятно попахивала.

— Опять накурился, — поведя носом, скривилась супруга. — Помирать будешь от рака, не жди, что я за тобой горшки стану выносить.

Бирюков ничего не ответил.

— Переключи, чего всякую ерунду смотришь! — помолчав, снова начала жена. — И так голова трещит.

— Оставь новости, — попросил он, но жена выхватила пульт и нажала на другую кнопку.

По другому каналу шла развлекательная программа, яркая и шумная. Там пели, плясали и гремели на барабанах до зеленых чертиков в глазах.

Бирюков молча взял пульт, переключил снова на новости. Жена чуть не поперхнулась от ярости.

— Что ты делаешь? Дай спокойно телевизор посмотреть! Первый раз за день присела! Быстро переключи.

Вместо ответа он только усилил звук.

— У, сволочь! — Жена замахнулась и треснула Бирюкова по лбу горячим половником, которым помешивала в кастрюле щи. — Кобелина вонючий! Делай, что я говорю, или выметайся к своей крашеной суке.

Завязалась короткая потасовка, в результате которой супруга все-таки овладела пультом и переключила телевизор на другой канал. Тогда Бирюков поднялся, подошел к телевизору, переключил кнопки на самом корпусе и, спиной загородив экран, отнял таким образом у жены возможность переключать каналы на расстоянии.

В пылу семейного скандала ни он, ни она не расслышали начало криминального репортажа. Знакомые слова, произнесенные комментаторшей вечернего выпуска новостей, ничем не выделялись из общей массы подобных репортажей: «Найден убитым в своем доме…», «Местные милицейские чины были подняты по тревоге…», «Генпрокуратура взяла дело под свой контроль…», «Задержан возможный подозреваемый по этому громкому уголовному делу, обещающему встать в один ряд с делами об убийстве Галины Старовойтовой и генерала Рохлина…»

— Заткнись, дура! — вдруг страшным голосом проревел Бирюков, всем корпусом придвигаясь к экрану телевизора и увеличивая громкость.

— Сам заткнись! — бойко выкрикнула в ответ супруга и осеклась, увидев вдруг на экране телевизора свою дочь Лену, которую омоновцы в бронежилетах, с автоматами, усаживали в белый милицейский «форд» с красно-синими мигалками.

— На этом наш выпуск новостей заканчивается, о развитии событий вы узнаете из нашего следующего выпуска, а вас ждут еще новости спорта и погоды, — мило улыбнувшись на прощание, протараторила симпатичная комментаторша, и на фоне веселой музыки на экране возникла навязшая в зубах реклама прокладок с крылышками, которые то и дело поливали какой-то голубой жидкостью.

Супруги Бирюковы так и стояли, замерев и уставившись в экран, где неутомимая учителка Эмма в белых штанах в облипку лезла перед всем классом на дерево. «Хоть бы ты этим самым местом на сук напоролась, дура», — говорила обычно в этот момент супруга Бирюкова. Но на этот раз она промолчала.

— Ой, Господи! — первой опомнилась Бирюкова.

Она вытерла фартуком бисеринки пота, выступившие на носу, и медленно опустилась на табуретку.

— Ты видел? А?

Капитан сделал руками несколько неопределенных движений в воздухе.

— Да не молчи как пень, когда тебя спрашивают!

— За тобой разве что услышишь, — огрызнулся муж. — Трещишь как сорока.

Жена не отреагировала на оскорбление. Дрожащей рукой она протянула пульт:

— На, Саша, переключи на другую программу, может, еще где новости идут? Ох, Господи, ты понял хоть, что там случилось? Убили кого-то? А Ленка наша тут при чем? А может, это и не она была, а так, похожа…

— Ага, и фамилия — простое совпадение, — нажимая по очереди на все кнопки, подколол жену Бирюков. — Сказали же, подозреваемая Елена Бирюкова.

— Ой, Господи! — тихо завыла супруга. — И что теперь с ней будет-то, Саша? Куда она влезла-то, а? Ой, чувствовало мое сердце, я сегодня всю ночь не могла уснуть, все про Ленку думала…

— Да хватит выть! Спать она не могла… Как трактор храпит каждую ночь.

— Скотина ты бесчувственная! — воя, сообщила мужу Бирюкова.

Скорее всего, этот разговор вскоре снова перерос бы в перепалку, если бы его не прервал выпуск новостей на другом канале. Супруги прильнули к экрану и затаили дыхание.

Диктор сразу перешел к криминальным новостям. Скороговоркой он сообщил, что в своем доме, стоящем на такой-то улице (название улицы промелькнуло мимо сознания Бирюковых), вчера ночью был застрелен такой-то важный государственный чиновник (должность покойного заместителя председателя Спецстроя Сурена Осепьяна тоже не врезалась супругам в память). Они ожидали услышать главное и услышали: подозреваемая в убийстве Елена Бирюкова, знакомая бывшего заместителя председателя Спецстроя, была временно задержана сотрудниками милиции, хотя никаких обвинений ей пока не было предъявлено.

— Как нам стало известно из показаний немногочисленных свидетелей, — ровным, равнодушным голосом продолжал говорить диктор, — в ту ночь в доме Осепьяна не было слышно никакого выстрела. Хотя результаты экспертизы станут известны лишь через несколько дней, по некоторым данным, орудием убийства послужил личный пистолет Осепьяна, который хранился в его комнате в ящике письменного стола. Остается лишь выяснить, каким образом произошел роковой выстрел.

— Ох, Господи, да что Ленка делала в том доме? — прошептала вслух Бирюкова, но муж цыкнул на нее, и она умолкла.

Передавали интервью с каким-то милицейским чином в штатском, который коротко и неприветливо отвечал на вопросы журналиста фразами типа: «Выясним», «Когда станет известно…», «Не мешайте работе следствия…»

Весь вечер Бирюковы провели перед телевизором. Не поехали на дачу, не отвечали на телефонные звонки. В перерывах между выпусками новостей шепотом обсуждали случившееся, то переругиваясь, то успокаиваясь. К ночи криминальные репортажи изобиловали все новыми подробностями, но о самом главном — о роли их Лены во всей этой истории — говорилось слишком невнятно и туманно, словно журналисты сами не знали толком, кто такая Лена и что делала она в доме убитого. В одном репортаже ее называли знакомой, в другом — дальней родственницей Осепьяна, временно жившей в его доме, но в то же время другие родственники покойного при приближении камеры отмахивались от журналистов, закрывали объектив руками.

— Скажите, пожалуйста, кем приходилась подозреваемая убитому? — спрашивал журналист в одном репортаже, поспевая за какой-то толстой женщиной, одетой в черное, шедшей через двор к машине.

— Не знаю. Я вообще ее не знаю, — испуганно отвечала женщина, спеша укрыться за тонированными стеклами автомобиля.

— Но говорят, она жила здесь? — не отставал от нее журналист.

— Нет, она здесь никогда не жила.

Охранник оттеснил журналиста от машины. Женщина уселась на заднее сиденье, и черная блестящая иномарка тронулась с места.

…Глубокой ночью, когда все программы закончились, супруги Бирюковы выключили телевизор.

— Что делать-то… Что делать, Саша? — тихонько подвывала Бирюкова.

Капитан Бирюков нахмурил брови, одернул на себе драную и застиранную олимпийку, в которую облачался, придя домой, встал и решительно произнес:

— Надо ехать.

Скорый поезд Санкт-Петербург — Москва останавливался в Твери в половине второго ночи и стоял ровно три минуты. Бирюков решил не брать билет. Он подошел к проводнице, дал ей деньги, и девушка впустила его в пустое холодное купе.

Выбравшись из дома, он ощущал полузабытое тревожно-приятное чувство свободы. Хотелось вытворить что-нибудь эдакое. Например, познакомиться с молоденькой проводницей. А там, может, и…

— Когда прибываем в столицу?

— В половине пятого.

— Эх, жаль, метро еще закрыто будет, — залихватски подмигнул Бирюков девушке, но та не была настроена на шутки с ночным пассажиром.

Да, подумал Бирюков, будь на ее месте бабенка лет за тридцать, она бы оценила его авансы, а эта девчонка совсем соплячка, еще не понимает ничего… Летом в поездах всегда одни пигалицы работают, студентки… Их сразу видно.

— А чайку мне, красавица, не принесешь?

— Вода уже остыла.

Бирюков, не очень-то опечаленный, задвинул дверь своего купе, закинул на багажную полку несвежий пыльный тюфяк, уселся на дерматиновую обивку нижней полки и достал из сумки бутылку пива «Афанасий», купленную загодя в привокзальном киоске.

Как только поезд тронулся с места, капитан открыл бутылку и сделал первый глоток. Тепловатая жидкость неприятно обволокла полость рта. Однако капитан был наверху блаженства. Жена осталась где-то там, далеко, со своим бесконечным прогорклым маслом и прошлогодней капустой. А он ехал навстречу неизвестности, да еще абсолютно беспрепятственно пил пиво. Это было здорово.

Поезд набирал ход. Скоро он несся во всю мощь, и за окном плыл торжественный ночной пейзаж, освещенный круглой луной.

Бирюков, хоть и отправлялся в Москву по важному и, если подумать, довольно неприятному делу (дочь арестована по обвинению в убийстве! Не шутка!), тем не менее чувствовал в себе прилив сил и бодрости — как всегда, когда ему удавалось вырваться из дома. Дорога, поезд, новые люди — все это воскрешало забытые ощущения далекой юности, ощущение свободы и романтики. Студенческие поездки летом в стройотряды на целину, потом — семейные поездки с женой в отпуск на Кавказ, в Гагру… Они недавно были женаты и еще любили друг друга. А потом — поездки с дочкой Леной на юг, по путевке. Лена в детстве постоянно болела бронхитами, и летом ее старались отправить к теплому морю, в Крым или в Краснодарский край…

Бирюков вспомнил одну шикарную блондинку, с которой завертел роман во время одной такой поездки с дочкой в Анапу. Лене было тогда лет пять или шесть, в школу еще не ходила. Он покупал ей мороженое, оставлял на игровой площадке санатория смотреть представление детского кукольного театра, а сам с дамой поднимался в ее номер, расположенный в соседнем корпусе. Ух, какая страстная была дамочка! Между прочим, официантка из вагона-ресторана. Рассказывала, что по тысяче рублей выручала в сезон, доставляя своим поездом Керчь — Ленинград перекупщикам ящики с первыми персиками, вишней и черешней. Вся золотом была увешана с головы до пят. Горячая дамочка, что и говорить.

Допив пиво и посмотрев на часы, Бирюков затосковал. Сначала он просто поднялся, чтобы размяться, но ноги сами понесли его к выходу. Он закинул под нижнюю полку свою спортивную сумку с вещами и банками со всякой снедью, спешно собранной супругой ему в дорогу, взял с собой кошелек и побрел к тамбуру. Там покурил, глядя в окно и скучая, бросил окурок и перешел в соседний вагон. Он думал, что где-нибудь в этом поезде должен быть, по идее, вагон-ресторан. Может, там окажется что-то повеселее?

Ресторан действительно нашелся. В эту ночную пору работал только бар, освещенный тусклым светом лампы под гофрированным красным абажуром. Перед стойкой бара сидела компания. Когда Бирюков вошел, все невольно замолчали и посмотрели в его сторону. Он смутился, но виду не показал.

— Добрый вечер! Или уже доброе утро? Что тут у нас есть хорошенького? Пиво есть?

— Нет пива, — покачала головой барменша, девица лет двадцати пяти с бледным от слоя пудры лицом и черными стрелками вокруг глаз.