Kitobni o'qish: «Пастор Иоганн Кристоф Блюмгард. История одной жизни»

FRIEDRICH ZÜNDEL

Pfarrer

Johann Christoph Blumhardt

Ein Lebensbild

Наставления И. К. Блюмгарда и Ф. Цюнделя в помощь изучающим Новый Завет. Том II

Friedrich Zündel

Pfarrer Johann Christoph Blumhardt. Ein Lebensbild

© Маттиас Дрегер, Издательство «Райхль», 2018

Предисловие издателя и переводчика

Фридрих Цюндель, учившийся инженерному делу, под впечатлением от происходившего в Мётлингене и благодаря пастору Блюмгарду, обратился к теологии. Будучи еще совсем молодым человеком, он стал очевидцем событий, последовавших за исцелением одержимой Готтлибин Диттус, и поэтому написанное им жизнеописание Блюмгарда столь живое и непосредственное.

Исцеление Диттус, происшедшее в конце 1843 года и вызвавшее к жизни движение пробуждения в Мётлингене и некоторых соседних общинах, а также другие случаи чудесных исцелений мётлингенцев стали темой доверительного общения между пастором Блюмгардом и студентом Цюнделем и легли позже в основу трех основополагающих трудов будущего пастора Цюнделя: «Иисус. Картины жизни», «Из времен апостольских» и «Пастор Иоганн Кристоф Блюмгард. История одной жизни».

Теолог Карл Барт, которого часто называют Отцом Церкви XX века и который многим в своем становлении обязан отцу и сыну Блюмгардам, пишет об отце следующее: «В общине Мётлингена в 1842–1843 годах произошли события, во многом определившие всю его дальнейшую жизнь. Речь идет о пастырской борьбе Блюмгарда за душу своей больной прихожанки. Блюмгард был уверен, что имеет дело с одержимостью, аналогичной той, о которой рассказывается в новозаветной истории. Итогом этой борьбы стало полное освобождение от дьявольской напасти. Для Блюмгарда это стало озарением: в этой битве, из которой Иисус снова вышел победителем, Он имел дело не с заблудшей душой человека – он сражался с реальной властью тьмы, всецело завладевшей им»¹.

Происшедшее с Готтлибин Диттус и другие события подобного рода, последовавшие за ним, стали для пастора и его прихожан своеобразным знамением, в котором они увидели свидетельство реальности и действенности спасительной силы грядущего Царства Божьего. Так Мётлинген стал центром движения пробуждения, «общиной, лучащейся первою любовью». Со всех сторон стекались сюда люди, чтобы исповедоваться Блюмгарду. И он отпускал грехи Именем Бога.

Но скоро Блюмгард пришел к новому пониманию. Он воспринимал все происходящее в своей общине лишь как некий духовный зачаток, как легкое дуновение весеннего ветерка, предшествующее всеобщему откровению милости Божьей. «Изолью от Духа Моего на всякую плоть!» – Блюмгард не видел исполнения этого обетования в своей общине и в движении пробуждения. Его мысли и молитвы были обращены за границы настоящего. Когда Иисус снова придет на землю – а что день этот уже близок, в этом нет никакого сомнения, – ему должно предшествовать новое время милости, новое излияние Святого Духа. Теперь же локомотив оторвался от церковного состава. И вагоны стоят недвижимы на путях. Необходимо заново прицепить локомотив, чтобы состав вновь тронулся вперед. Следует связать порванную нить, соединяющую нас со временем первых христиан.

Таким образом, Блюмгарда можно назвать теологом надежды. Мётлингенское движение пробуждения, как это свойственно любому подобному движению, постепенно начало убывать. Со временем остались одни лишь воспоминания о великих событиях, ставших своеобразным памятником делам Божьим. Но это Блюмгарда нисколько не удивило. Он не сдался и не опустил руки, как это сделали некоторые другие мужи движения пробуждения, его ровесники. Он нашел новое применение своим силам. В 1852 году пастор купил здание бывшего курзала в Бад-Болле неподалеку от Гёттингена и превратил его в место, где мог найти помощь, совет и приют любой, кто в этом нуждался.

Блюмгард умер в 1880 году. И в этом же году увидело свет обширное жизнеописание, автором которого стал его ученик и биограф Фридрих Цюндель. Блюмгарда, как, впрочем, и Цюнделя, безо всякого преувеличения можно назвать человеком Божьим: сердце его было преисполнено любовью к Отцу, все помыслы его были направлены на спасение доверенных ему человеческих душ, близких и далеких. С изданием этой книги, которая много больше, чем просто биография, спустя более 100 лет русскоязычному читателю стало доступно одно из ценнейших произведений христианской литературы. Пусть чтение этой книги принесет вам много радости, и да пребудет с вами милость Божья.

Маттиас Дрегер, Виктор Медведев

Часть первая
Становление

Иоганн Кристоф Блюмгард (1805–1880)

Раздел первый
Предыстория и годы юности

Глава 1. Родные пенаты

Биографию человека по обыкновению начинают с рассказа о его предках и семье, в которой он вырос. Но в случае с Блюмгардом, оказавшим огромное влияние на формирование религиозных взглядов многих своих современников и оставившим евангелической церкви богатое духовное наследие, важнее прежде дать читателю представление о духовных предпосылках, о духовных предшественниках выдающегося пастора, о религиозной атмосфере, окружавшей его.

В начале XIX века, когда вольтеровское неверие захватило умы высших слоев общества, а Великая французская революция поколебала основы веры низших, в ряде областей Германии, в первую очередь в Вюртемберге, и прежде всего в Штутгарте, существовали неприметные христианские кружки, в которых продолжала жить пламенная и чистая вера в Евангелие. Этим Вюртемберг был обязан великим мужам, которые в свое время с благодарностью восприняли идеи пиетизма, как принято называть движение за пробуждение евангелической церкви, но при этом решительно отвергали присущую пиетизму мистическую идею обретения благодати исключительно посредством религиозного чувства, из-за которой это движение в других областях Германии вскоре начало угасать. Наиболее заметными из них следует назвать Иоганна Альбрехта Бенгеля² и его ученика Фридриха

Кристофа Этингера. Если пиетизм очень скоро отказался от призыва своего основателя Шпейера³ «Назад к Библии» в угоду пестованию единоспасаюгцего чувства, то Бенгель с величайшим усердием и присущей ему свободой мысли принялся за исследование Библии. В то время как культ чувства принижал и подвергал сомнению значение института церкви, предполагая в основе христианского сообщества только частные собрания прихожан, Бенгель, с одной стороны, благоговейно чтивший церковь, а с другой, охотно участвовавший в подобных собраниях, сумел привести оба эти проявления христианской жизни в состояние равновесия. Благодаря его ясному видению происходящего подобные собрания не утратили сопричастности с церковью и процветают в Вюртемберге и поныне, в то время как в других областях Германии, где эта связь окончательно прервалась, они по большей части прекратили свое существование. Заслуги Бенгеля в исследовании Нового Завета известны всем, как известны, по крайней мере в кругах специалистов, и его беспримерные мужество и усердие, с которыми он, на основе сверки древних рукописей, старался избавить лютеровскую Библию от текстологических ошибок. Как человек исключительно добросовестный, Бенгель, вопреки предубеждениям многих, в том числе и своих единомышленников, ставил на первое место библейские свидетельства времен апостолов, предпочитая их общепризнанному переводу Лютера. Но еще большее влияние на христианский мир оказал другой его труд. Основываясь на глубоком анализе Откровения Иоанна, он поставил перед собой задачу предсказать дальнейший ход истории Царства Божьего и Церкви Христовой. И если его первая работа повергла верующих в глубокий трепет, то второй труд вызвал шквал насмешек. И действительно, его толкование Откровения как предсказания реальных событий (отчасти уже свершившихся) христианской истории несостоятельно. Как несостоятельна и его попытка рассчитать на основе библейских цифр время Второго пришествия

Господа, которое он – с оговоркой на некоторую погрешность – «назначил» на 1836 год. Но огромного почтения заслуживают слова Бенгеля: «Ни в веке этом, ни в будущем мне не придется раскаиваться за свое толкование Апокалипсиса». Это был мужественный поступок, имевший благодатные последствия, и одновременно достойный ответ мистикам, без устали твердившим об откровении и о грядущем Господе. Бенгель тем самым заявил во всеуслышание, что конечная цель истории человечества, о которой, собственно, и повествует Библия, нуждается в серьезном и вдумчивом изучении. Но еще большее значение для самой церкви имело то, что Бенгель решительно обозначил великую и истинную цель Царства Божьего, которое рассматривалось ею исключительно как жизнь в благочестии и обретение после смерти блаженства, а великий ход вещей мыслился происходящим независимо от этой цели, и вмешиваться в него Иисус Христос (признаваемый в то же время Сыном Божьим!) якобы никогда не станет, разве что однажды в конце времен. То был мощный призыв, который нашел широчайший отклик на родине Бенгеля – в Вюртемберге – и который придал благочестию верующих больше мужественности и пробудил в них небывалую благодарность к этому Царству, наполнив их сердца великой надеждой на его достижение и осознанием его истинного значения. Одно дело – полагать, как делают то и самые набожные люди, что «мир остается, а мы проходим», а другое – что «мир проходит… а исполняющий волю Божью пребывает вовек» (1 Ин 2:17). Ведь ожидание пришествия Господа и заставляет людей «держать свои чресла препоясанными, а светильники горящими» (Лк 2:35).

Этот выдающийся, свободный, смелый образ христианской мысли получил свое развитие в трудах его ученика Этингера. Если Бенгель был до мозга костей человеком церковным, то Этингер – человеком мыслящим, подлинным исследователем, ученым, ненасытно жаждущим ясности, правды, знания. Философия, теология, медицина, химия – какой из наук он занимался с особым рвением? Пожалуй, все-таки философией и теологией. Но в своем стремлении добраться до их глубинной сути он обращался к самым различным сторонним источникам. Он восхищался Игнатием Лойолой, учился у хитроумных раввинов, но с не меньшим восторгом зачитывался работами английского философа-атеиста Шефтсбури. И даже переводил их на немецкий, чтобы донести до всех величайшую мысль о важности sensus communis (всеобщего здравого человеческого смысла). Этингер называл его «премудростью улиц», которую считал богатейшим источником для познания истины как таковой, и в особенности для понимания Священного Писания. Кроме того в sensus communis Этингер видел надежную защиту подлинного благочестия, охраняющую его истинность, священную первозданность и чистоту от перерождения в наигранное и искусственное под влиянием ханжеских человеческих установлений. Второе понятие, которое, по сути, именно Этингер ввел и укоренил в нынешнем христианском сознании, – понятие реальности как живого единства материи и духа. Именно в ней одухотворяется видимая материя и проявляется объективно существующий невидимый духовный мир, преданный по человеческому недомыслию забвению. Своим понятием «телесности духа» Этингер немало способствовал тому, что библейские мысли более не трактовались сообразно нашему нынешнему образу мышления в ущерб вложенному в них смыслу, а вновь воспринимались нами так, как их понимает Библия.

Таким образом, христианские кружки, из которых вышел и сам Блюмгард, восприняли от своих духовных предшественников богатое наследие. И жизнь духовная била в этих кружках ключом. По большей части это были простые ремесленники разного достатка – от богатых до самых бедных (каким был и отец Блюмгарда). Однако среди участников собраний были и школьные учителя, пасторы, торговцы и даже чиновники высокого ранга, желавшие в братском общении укрепить и умножить свои духовные силы. Здесь восторженно говорили о грядущем Царстве Божьем и его целях. Живым воплощением их мыслей и надежд стало участие в основании Базельской миссии. Стремление этих людей, никогда не видевших океанских волн, сообщить Благую Весть своим языческим братьям за бескрайними просторами морей, было больше, чем можно полагать, вдохновлено надеждами на скорую победу Царства Божьего, которые своим видением будущего пробудил в них Бенгель. Подробнее о Базельской миссии мы поговорим позже, когда вместе с «кандидатом Блюмгардом» определимся на службу в миссионерский институт в Базеле.

Нельзя не сказать еще о двух явлениях в церковной жизни, связанных с упомянутыми выше кружками: об общине гернгутеров и общине «Корнталь». Отношение строгого и рассудительного Бенгеля к основанной Цинцендорфом братской общине было весьма сдержанным, отношение же Этингера, мягко говоря, отрицательным, поскольку для них было неприемлемым использование Библии исключительно как инструмента для назидания, без глубокого изучения ее содержания в целом, как, полагали они, поступал граф Цинцендорф. Но со временем эти противоречия сгладились, и гернгутеры создали сеть хорошо организованных коммун, распространившуюся на всю область евангелической церкви и сыгравшую важную роль в жизни разрозненных до сих пор групп верующих. С одной стороны, странствующие проповедники-гернгутеры выступали в роли первопроходцев, прокладывающих новые пути, а с другой – добрых самаритян, собиравших воедино разобщенных верующих. Но одна инициатива «Братского единения», нашедшая широкий отклик в сердцах верующих, не утратила своей значимости и поныне – это книга «Слово Божье на каждый день». При ее составлении для каждого дня предстоящего года выбирается по два изречения – одно из Ветхого Завета, другое из Нового. Первое выбирается жребием, второе (поучительное) члены общины назначают по собственному усмотрению. За изречениями следует краткое молитвенное песнопение. Лаконичность текста, позволяющая включать его в каждодневное домашнее богослужение, многообразие тем, охватывающих в течение года в случайном порядке всю Библию, возвышенное чувство сопричастности к тысячам и тысячам людей на планете, подобно тебе внимающих сегодня тем же изречениям, определяют исключительную популярность данной книги. Мы благодарны братской общине за этот дар, возблагодарим ее и за то, что в последнее время при выборе краткого песнопения ею все более учитывается общее настроение церкви.

Община «Корнталь» – прекрасный памятник, с одной стороны, самоотверженному стремлению тех кружков, о которых мы говорили выше, к созданию новых форм объединения верующих, с другой же стороны – либеральным воззрениям мудрого властителя, короля Вюртемберга. Пропитанный рационализмом сборник церковных песнопений, изданный еще в 1791 году, был дополнен в 1809 году составленной в том же духе агендой (молитвенником и служебником. – В. М.), затворившей общине уста для выражения своей веры. И тогда в названных выше кружках созрело решение покинуть Вюртемберг, питаемое, с одной стороны, страстным желанием самостоятельно определять религиозную жизнь общины, а с другой – ожиданием великого поворота в становлении Царства Божьего. А так как эти планы представлялись правительству крайне нежелательными с точки зрения национальных интересов и экономики, то Готлиб Вильгельм Гофман, бургомистр Леонберга, предложил правительству гениальное решение – переселить этих людей из их городов в какое-нибудь укромное место в пределах их родины, где бы им было дозволено строить церковную и нравственную жизнь общины по собственному усмотрению. Воспитанник «школы Карла», академии, учрежденной герцогом Вюртемберга Карлом-Евгением в его летней резиденции замке Солитюд, Фридрих Шиллер, мечтавший в своих «Разбойниках» об обществе, вырвавшемся за рамки традиций, и не подозревал, что в лежащем у его ног в лучах полуденного солнца поместье Корнталь однажды по воле Божьей и человеческому разумению пробьется росток истины, о которой он постоянно размышлял. Правительство охотно поддержало идею Гофмана, и для этих целей было куплено вышеназванное поместье Корнталь, принадлежавшее графу фон Герлицу. Гофман вместе с удивительным крестьянином Михаэлем Ганом, основателем религиозной общины михелиан, насчитывающей сегодня десятки тысяч прихожан, разработал по образцу общины Кенигсфельд церковный и гражданский уставы новой общины. Гофман же ее и возглавил.

Глава 2. Рождение и отроческие годы

Судя по всему, в роду, из которого происходил Блюмгард, с давних времен царил благочестивый дух. Так, Остертаг рассказывает о некоем вюртембергском придворном кучере Блюмгарде, который в день свадьбы своего сына Маттеуса, после торжественного обеда с отцом невесты, сапожником Фёлькером, преклонив колени посреди ржаного поля, молился о благоденствии новобрачных, их будущих детей и внуков. И да «не останется ни копыта» (Исх 10: 26). Одним из потомков, за которых он молился, был Кристиан Готлиб Блюмгард (внук сапожника Маттеуса Блюмгарда), первый инспектор Базельской миссии. Наш же Блюмгард – из рода брата Маттеуса, Иоганна Кристофа Блюмгарда, послушника в монастыре в Блаубойрене. Блюмгард был внучатым племянником инспектора. Однако, по всей видимости, вышеназванный прародитель с не меньшим усердием молился и за другую линию своих потомков. Отец Блюмгарда, Иоганн Георг Блюмгард, был поначалу пекарем и торговцем мукой, а затем стал гофмейстером в Штутгарте; его мать Иоганна Луиза – дочь портного Кристофа Деккингера. И здесь мы оказываемся в среде небогатых ремесленников, являвшейся нередко средоточием духовной жизни тогдашней Германии.

Мать Блюмгарда Иоганна Луиза, урожд. Декингер (1779–1857)

Тому, насколько прекрасный христианский дух царил в тех кругах, Остертаг приводит еще одно свидетельство из жизни этого семейства. К двадцатиоднолетнему Кристиану Готлибу Блюмгарду (будущему инспектору Базельской миссии) обратились с просьбой произнести проповедь в Страстную пятницу в одном местечке недалеко от Штутгарта. Он хотел отказаться, поскольку его отец, названный выше Маттеус, лежал при смерти, но тот велел ему выступить с проповедью, заверив сына, что дождется его возвращения. После торжественной и, по свидетельству одной из прихожанок, «проникновенной» проповеди, прочитанной им по настоянию умирающего отца, Кристиан застал дома свою семью и друзей отца, собравшихся у смертного одра. Облаченный в чистую рубашку отец пожелал, по примеру Спасителя, попрощаться со своими близкими, совершив с ними последнюю трапезу. После торжественной молитвы умирающего и последовавшей за ней скромной трапезы он благословил своих детей, возложив на голову каждого свою руку. Кристиану Готлибу отец помимо прочего сказал: «Ты же по благословению Спасителя, укрепленный силой Его духа, однажды станешь тем, через кого Господь явит язычникам Свою милость». Даже на смертном одре сердце этого мужа было обращено к язычникам, и его сокровенное желание – посвятить своего любимого сына Готлиба их спасению – оказалось пророческим видением его судьбы! Спустя несколько часов он тихо почил.

Блюмгард родился 16 июля 1805 года. «Тогда, – рассказывает Блюмгард (Taglich Brod aus Bad Boll, 16 июля 1879 года), – Германия переживала тяжелые времена. Это я почувствовал на себе уже в первый день своей жизни, когда 16 июля 1805 года в Штутгарт вошли чужеземные войска. Моя покойная мать, со мной младенцем на руках, оказалась в большой опасности, ибо произвол и грубость солдат, разместившихся в ее доме на постой, не знали границ. Ей не оставалось ничего иного, как спрятаться и молиться, чтобы я вел себя тихо и солдаты нас не заметили, прежде чем отец вернется из ратуши, где он искал помощи и защиты от их произвола. Младенец, будто вняв мольбам, молчал, и помощь пришла». Через час после его рождения мать снова стояла у печи.

Блюмгард был вторым ребенком у своих родителей, но так как его брат умер раньше, в одиннадцать лет, то он стал старшим из шести детей. Уже в четыре года он пошел в школу. «Как четырехлетний мальчик попал в школу, – пишет один из исследователей, – история умалчивает. Однако тому есть письменные доказательства». Что же касается «как» в буквальном смысле, то нам это хорошо известно. По обыкновению отец – рассказывает сам Блюмгард – относил его в школу на руках, нередко мальчик таким же манером возвращался и домой: его приносил добрый учитель, проявлявший трогательную заботу о нем. Как свидетельствует Остертаг, этот учитель по фамилии Гундерт, отличавшийся необыкновенной жизнерадостностью, бодростью духа и крепостью веры, посещал те же самые христианские кружки, что и отец Блюмгарда. Он приходился дедом миссионеру Герману Гундерту (сменившему после его смерти Кристиана Готлоба Барта на посту главы книгоиздательского союза «Calwer Verlagsverein». Такое раннее обучение оказало видимое влияние на характер и личность Блюмгарда. По природе своей он был человеком культурным, но не в смысле изысканности манер, просто он с раннего возраста впитал в себя школьные воспитание и знания.

Уже другой учитель однажды принес на руках домой еще совсем маленького Кристофа и сказал его отцу: «Я принес вашего сына. Не надо ему быть ремесленником, отдайте его учиться, ибо мальчик он очень способный». На что отец ему сказал: «А как я это сделаю? Откуда взять деньги на его учебу?» «Что ж, – ответил учитель, – деньги обязательно найдутся; я твердо знаю, что у этого мальчика большое будущее. Ему обязательно нужно учиться, а Господь уж средства на это изыщет. Поверьте мне!»

И Кристоф пошел в гимназию, а вскоре его освободили от платы за обучение.

С ранних лет находил Кристоф радость в Библии, которая служила ему источником утешения и поддержки в бедности и других жизненных невзгодах. По вечерам, когда дети отправлялись спать, мальчик, стоя в постели в ночной рубашке, живо и вдохновенно рассказывал своим младшим братьям и сестрам истории из Библии. К двенадцати годам он прочел ее уже дважды. Его сущность до самых глубин бессознательного была напоена, напитана и проникнута духом Библии. Он стал мыслить библейскими понятиями. С тех пор библейская история представлялась ему единственно верной, все остальное – чуждым. Близость в ней любящего личного Бога, проявлявшаяся в Его открытии Себя человеческой душе, была для него высшей потребностью и бесспорным фактом. Однако юного Блюмгарда тяготило, удручало, удивляло то, что он не только в себе самом, но и в почтенных набожных мужах, окружавших его, не находил той близости Бога, которую видел в Библии. И уже тогда для него было великой загадкой, почему так умалилась благодать Божья, дарованная людям еще во времена апостолов?

Нужда и скорби, омрачавшие его отроческие годы, объяснялись отчасти общей бедой – войной и голодом 1815 и 1816 годов, – отчасти бедственным положением, в котором оказалась его семья. Однажды всю семью – отца, мать и шестерых детей – одного за другим сразила нервная горячка, или тиф. Каждое утро один из дядьев Кристофа приходил к крыльцу их пораженного заразой дома и громко кричал, чтобы справиться у матери об их состоянии. То были трудные времена, когда Кристофу, продолжавшему прилежно учиться, приходилось много трудиться по дому.

Скудость сведений об отроческих годах Кристофа позволяет нам упомянуть одно событие тех лет, оставившее след в его жизни.

«Как-то раз мне, девятилетнему мальчику, профессор поручил на час присматривать за небольшой группой учеников, моих товарищей по штутгартской гимназии.

И удивительное дело, я, сам того не замечая, сказал своим ровесникам: “Дети, потише!” Ребята набросились на меня, возмутившись, что их называют детьми. Мне это показалось странным, и я подумал про себя: “А кто же они, если не дети, и как мне к ним тогда обращаться?” Но дети не хотят быть детьми. Однако за дело! И я принялся прохаживаться между мальчиками. Тут я услышал, как один из них, перелистывая библейскую хрестоматию, спросил другого: “Послушай, скажи, какая история особенно трогает за душу?” Другой, не долго думая, ответил: “Да, пожалуй, про Страсти Иисуса. Когда читаю ее, каждый раз плачу!” Первый, – рассказывает Блюмгард, – задумался, меня же его ответ поразил в самое сердце, ибо мне самому столь глубокое чувство было еще неведомо. Слова мальчика заставили меня расплакаться. С тех пор минуло 60 лет, но этого мальчика я помню по сей день. Он помогает мне с особенной серьезностью зачитывать вслух евангельскую историю о Страстях Иисуса».

Здесь нам открывается благодатная и прекрасная черта в характере Блюмгарда, во многом объясняющая секрет его власти над людьми, способности проникать в их сердца – это огромное почтение к другому человеку, искреннее и благородное возвышение его над собой, умение с благодарностью перенять все доброе, что в том есть. Вполне возможно, что в последние годы эта черта в Блюмгарде, одиноко и гордо держащем знамя своих надежд, была не столь заметна, однако мы надеемся, что она вновь явится читателю в этом жизнеописании.

Любовь к пению и музыкальный дар пробудились в нем рано. И он, не дожидаясь, когда в школе начнутся уроки пения, взял себе за правило в церкви вставать рядом с регентом, чтобы получше рассмотреть лежащие перед ним ноты. Так, слушая его звучное пение, мальчик постигал нотную грамоту. Вскоре он уже пел в хоре монастырской церкви; и только однажды во время раздачи хлеба неимущим в церкви, когда один из юных хористов должен был держать перед собравшимися речь, на эту роль был избран он, и хор пел без него.

По причине исключительной бедности отца мальчику пришлось с самого раннего возраста трудиться, внося свою лепту в содержание семьи. Он часто приносил домой с рынка тяжелые поленья и затем усердно колол дрова, помогая тем самым матери по хозяйству. Судя по его небольшой, но крепкой руке, в молодые годы ему приходилось держать ею не только перо.

О том, насколько серьезно отец относился к воспитанию детей, Блюмгард рассказывает следующее: «Он всем сердцем стремился пробудить в своих детях христианское чувство. Отец регулярно собирал нас для совместной молитвы и чтения Библии, учил петь духовные песни и всячески ободрял нас. Никогда не забуду тот вечер, когда отец поведал нам о всевозможных преследованиях, которым подвергались в прошлом исповедовавшие имя Иисуса. Дрожь пробежала по всему моему телу, когда он, живо жестикулируя, с дрожью в голосе воскликнул: “Дети, пусть вам лучше отрубят голову, чем вы отречетесь от Иисуса!” Такое воспитание в сочетании с заботой нежно любящей матери и участливого дяди рано пробудило во мне добрые чувства, и какое это счастье – хранить столько живых воспоминаний о милости Божьей, коснувшейся моего детского сердца».

О великом будущем Царства Божьего, про которое рассказывал тогда отец, о приближении «последнего времени» мальчик нередко слышал и от старших, рассуждавших о нем промеж себя, когда они заходили друг к другу в гости. И торжественное, праздничное чувство, неизменно охватывавшее его при этих словах, он сохранил в душе до конца своих дней.

К сожалению, мы мало знаем о столь важном в жизни четырнадцатилетнего Блюмгарда периоде, предшествовавшем обряду конфирмации. Известно лишь, что он хорошо понимал исключительную значимость предстоящего события и завершающего его торжества. Очевидно, Господь тогда щедро осенил его своей благодатью, хотя, учитывая особый склад души Блюмгарда и характер ее развития, нельзя сказать, чтобы она не осеняла его и в последующие годы, которые он прожил просто и без лукавств, постоянно вырастая духовно.

Вюртембергский мальчик, пожелавший посвятить себя служению церкви, сразу же после конфирмации обязан пройти так называемый «земельный экзамен», испытание на конкурсной основе, в котором участвуют все его сверстники, желающие изучать теологию, числом от шестидесяти до ста и более. Они соревнуются за тридцать (тогда сорок) бесплатных мест, ежегодно предоставляемых каждой из четырех начальных семинарий, или «монастырей» (в Шёнтале, Блаубойрене, Урахе, Маульбронне). Эти в прошлом монастыри в ходе Реформации были упразднены и преобразованы в заведения по подготовке будущих теологов к поступлению в университет. Таким образом, заботу о дальнейшем теологическом образовании этих тридцати счастливчиков брало на себя государство, поскольку по прошествии четырех лет они переходили из начальной семинарии в так называемый теологический «штифт» (это знаменитое «гнездо» писателей). В то время ученику предстояло выдержать еще три земельных экзамена (по одному в год), последний из которых был решающим. Блюмгарду удалось завоевать одно из тех тридцати мест лишь со второго раза, когда ему уже было пятнадцать лет. И все по причине бедности, часто встающей преградой на его пути. Монастырь, распахнувший перед ним свои двери, назывался Шёнталь и располагался в живописной долине реки Якст. Землей, на которой он стоит, в давние времена владел знатный род Берлихингенов. Тогда в соседнем замке, носящем его имя, воспитанники еще могли с восхищением взирать на железную руку знаменитого Геца фон Берлихингена. Монастырь Шёнталь упразднили и преобразовали в евангелическую семинарию только в начале XIX века, когда в ходе наполеоновской медиатизации его отдали под начало вюртембергских герцогов.

У вюртембергского духовенства существовал прекрасный обычай: вступающий в новую должность вкратце рассказывал общине о своей прежней жизни. Поэтому мы сегодня располагаем краткой автобиографией Блюмгарда, оканчивающейся на его переселении в Мётлинген. Называется она «Биография» и адресована его жителям. Выдержки из нее мы будем использовать в качестве вступления к соответствующим разделам данной книги, посвященным различным периодам жизни Блюмгарда. О своем шёнтальском периоде Блюмгард рассказывает в «Биографии» следующее: «В Шёнтале преподавали настоящие учителя⁴. Самым благодатным для меня стало то недолгое время, когда семинарию еще возглавлял покойный прелат фон Абель. Этот почтенный старец относился ко мне с особым вниманием и нередко подолгу по-отцовски беседовал со мной. Многие из тех бесед запали мне в душу. Среди товарищей по семинарии я нашел немало единомышленников, общение с которыми имело для меня большое значение. Не могу не упомянуть о Вильгельме Гофмане, сыне основателя братской общины в Корнтале, ныне (то есть когда Блюмгард стал пастырем в Мётлингене) помощнике в Виннендене (впоследствии он сменил Готлиба Блюмгарда на посту инспектора Базельской миссии; скончался в 1873 году, будучи главным придворным проповедником в Берлине), с которым у меня с первых дней завязалась самая что ни на есть искренняя дружба. На протяжении девяти лет, наполненных душевными исканиями, своими заботами и проблемами я делился только с ним. Трудно передать словами, какую неоценимую пользу принесло моей душе и моим штудиям общение с этим человеком. Так было угодно Богу». В некрологе о своем умершем друге, напечатанном в «Христианском вестнике» за 1873 год, Блюмгард называет сына Гофмана и своего биографа лучшим и преданнейшим из людей, встреченных им когда-либо, и так пишет об их необычайной, плодотворной дружбе: «Мне всегда виделся милостивый промысел Божий в том, что первым, с кем я познакомился по прибытии в октябре 1820 года в монастырь Шёнталь, оказался именно Вильгельм Гофман. Нам было тогда по четырнадцать лет. Еще по дороге туда мы поглядывали друг на друга, сидя в разных экипажах, а на последней станции уже смотрели, не сводя глаз. Вильгельм ехал со своим ныне покойным отцом, и их экипаж, запряженный парой небольших лошадей, следовал прямо за нашим, в котором я ехал с министром фон Шмидлином и его сыном, которые имели милость сопровождать меня в моем путешествии. Приехав, мы принялись искать место и комнаты для будущего проживания, намереваясь устроиться получше. Мои первые впечатления, превзошедшие тогда по своей глубине все прочие, связаны с отцом Вильгельма. Заметив наше чрезмерное усердие, он сказал и Вильгельму, и мне, словно своему сыну: “Кто хочет поступать по-христиански, не станет забирать себе лучшее, но оставит это другому”. Те слова стали для меня своеобразным камертоном, определившим строй всей моей жизни. Его звучание слышалось мне и во многих делах и поступках моего дорогого Вильгельма. В одно мгновение мы стали истинными друзьями, которым предстояло делиться друг с другом всем лучшим и возвышенным, что было в каждом. Необычность нашей дружбы заключалась прежде всего в том, что она взаимно облагораживала нас, к тому же нашим связующим звеном, как и позже на каникулах, был покойный отец Вильгельма – человек, умудренный жизненным опытом, постоянно стремившийся к практическому воплощению своей духовности. Все девять лет мы провели рука об руку. Поскольку Вильгельм был значительно выше меня, одного из самых маленьких учеников в семинарии, то он по обыкновению клал мне свою руку на голову, я же обнимал его за туловище. Так мы всюду и ходили, по большей части без головного убора, как тогда было принято у студентов, беспрестанно беседуя, а то и споря, но непременно о чем-то дающем пищу уму. Темы тех бесед, интересные нам обоим и оживлявшие наше общение, рождались у моего друга преимущественно в голове, у меня же скорее в сердце, что он, вероятно, осознавал. Но это нас только внутренне дополняло. Не часто двое друзей, которые учатся вместе, могут дать друг другу так много, как мы. Однако признаюсь, дающим чаще был он, я же воспринимающим, жадно впитывающим услышанное от Вильгельма. Его живой ум тянулся ко всему благородному, причем истинно благородному, и увлекал меня за собой. При этом характер каждого из нас не замещался характером другого и не растворялся в нем. Мы не переставали быть собой, сохраняя свои особенности и личностные качества. Нас прочно связывала внутренняя суть, никогда не позволявшая нам отдаляться, а если порой, как, например, в средний, тюбингенский период нашей дружбы, между нами невольно и возникало некоторое отчуждение, обусловленное особенностями развития каждого из нас, то мы вскоре с той же силой вновь сходились, найдя полное взаимопонимание. Мой друг был разносторонне одаренным, но особенно хорошо ему давались языки. Мы упражнялись в чтении греческих и римских классиков, отдавая предпочтение поэтам, и уже в первые осенние каникулы 1821 года, растянувшиеся по причине строительных работ в семинарии на одиннадцать недель, которые я провел преимущественно в Корнтале, занялись даже письменным переводом писем и сатир Горация. Я всегда с восхищением смотрел на него, дивясь тому, как ловко и быстро он схватывает все у Горация, умно переводя его на немецкий язык. Ведь для меня в то время было просто невозможно понимать и толковать его, как это делал Вильгельм. Еще в Шёнтале мы взялись вместе учить французский и английский языки, и мой друг уже вскоре принялся читать произведения, написанные на этих языках. За этим занятием мы нередко проводили свои свободные часы, усаживаясь где-нибудь в лесу или на лугу. Главным был Гофман, и я с этим мирился. Бывало, что он разражался стихами, полными юношеских грез и фантазий, и, слушая их, я все более убеждался, сколь высоко он воспарил надо мной и как мне далеко до него. Порой у нас в руках оказывались небольшие книжечки назидательного свойства, многое из которых мы впитали в наши души. Более всего он любил литературу, и любое великое произведение, к какому бы жанру оно ни относилось, не оставалось им не замеченным. Обладая великолепной памятью, мой друг мгновенно запоминал названия всех картин, приведенных в оглавлении, быстро и почти дословно восстанавливал в памяти отдельные прочитанные места, отличающиеся оригинальностью, глубиной мысли и наводящие на размышления; выискивал в книгах то одно, то другое, проясняющее вопросы, ответа на которые он не знал. Порой создавалось впечатление, будто, прочитав название книги, он уже точно знал, каково ее содержание. Вильгельм охотно делился прочитанным со мной, из чего я извлекал для себя огромную пользу, поскольку и сам под его влиянием тянулся ко всему подлинному, оригинальному и будоражащему ум. Впрочем, ему очень нравилось, с каким удовольствием я внимал и более простым вещам, казавшимся достойными внимания. Не поспевая за ним во всем, немало из того я все же усвоил, за что и благодарен ему по сей день. Тогдашнее обучение в Шёнтале казалось воспитанникам недостаточным, и им приходилось многое постигать самим. Особенно отчетливо это проявилось в Тюбингене, где нашими умами завладели философия и теология».