Kitobni o'qish: «От тьмы к свету»

Часть первая
Клофо прядет пряжу

Глава I

Дворец римских императоров окружали сады с причудливыми фонтанами. Возрастая и увеличиваясь вместе с властью самих императоров, дворец по своему великолепию и величине первенствовал в Риме.

Его стены помнили многое. Здесь, при Августе, императрица Ливия убирала всех, кто мешал ее сыну сесть на престол. Тут неиствовал безумный Калигула, подвергая даже сенаторов бесчеловечным пыткам, пока сам не пал от руки одного из трибунов.

Иногда казалось, что какой-то дух поселился в этих пышных залах, что тени убитых бродят здесь днем и ночью, призывая ко мщению. Многие слышали, как в длинных коридорах в полуночной тьме раздаются мерные и тяжелые шаги выходцев с того света, а из-за колонн слышатся плач, рыдания, раздражающие стоны.

Но у императрицы Агриппины, возлежащей сейчас на длинной столе, были крепкие нервы. Ей нравилось тут, во дворце, ей был приятен этот теплый сентябрьский вечер.

Мир был у ее ног. Храбрый Германик, ее отец, строгая в своей добродетели Агриппина-старшая, ее мать, были любимы римским народом и войском. Правнучка по матери императора Августа, внучка победоносного полководца Агриппы, внучатая племянница императора Тиверия, родная сестра императора Гая Калигулы, она сумела стать шестой супругой царствующего императора Клавдия, ее собственного дяди. Ее заветной мечтой было, чтобы ненаглядный сын – она ласково называла его Неро – тоже вступил на престол цезарей, и тогда она могла бы еще долго управлять Римом, как управляет им сейчас, при старом и больном Клавдии. Почетный титул Августы императрицы получали только после смерти своих мужей, Агриппина же получила его от сената сразу после замужества. Она сидела в тронном зале возле мужа, когда шел прием чужеземных послов. Ей одной из римлянок принадлежало право въезжать на колеснице в священный Капитолий.

Да, весь мир был у ее ног. Двор был на ее стороне, и если Агриппине не удалось подкупить секретаря императора Нарцисса, то ей удалось привлечь Палласа, более влиятельного во дворце. За нее стоял народ, видя в ней единственную из потомков любимого римлянами полководца. На стороне Агриппины была римская интеллигенция, потому что она вернула из ссылки Сенеку и сделала его воспитателем своего сына. Храбрый Бурр, начальник преторианцев, получил свою должность только благодаря Агриппине.

Тридцать семь лет исполнилось Агриппине, и она была еще красива и царственно величава.

И сейчас, отдыхая от дневных забот, императрица полулежала в низком кресле с широкой откидной спинкой, украшенном богатой позолотой и дорогой резьбой из слоновой кости.

Глава II

В коридоре послышался звучный молодой голос, портьера раздвинулась, и перед Агриппиной появился юноша лет шестнадцати – свежий, румяный, не слишком высокого роста, но замечательно красивого сложения.

– Ах, это ты, Неро! – воскликнула не без изумления его мать. – Я предполагала, ты все еще в триклиниуме¹. Император, проснувшись, может заметить твое отсутствие.

– Не бойся, – ответил, смеясь, Нерон. – Император уже храпит на своем ложе, а гости с усилием сдерживают зевоту. Беднягам придется сидеть там до полуночи, а то и позже, если только Нарцисс не догадается отпустить их. Он совершенно пьян, это полубожество.

– Замолчи! – строго прикрикнула Агриппина на сына. – Такое ребяческое легкомыслие неуместно. Ты можешь насмехаться над чем тебе угодно, но над величием императорской власти никогда, не только с глазу на глаз со мной, но даже наедине с самим собой. Кроме того, не забывай, что во дворце стены слышат. А Октавию ты оставил за столом?

– Да.

– Какая неосторожность! – сказала Агриппина. – Ты ведь знаешь, как я всегда стараюсь, чтобы она виделась с отцом не иначе, как в нашем присутствии. У Клавдия винные пары проходят иногда очень быстро, и после нескольких минут сна он может рассуждать и говорить совершенно здраво. А Британник был в триклиниуме, когда оттуда ты ушел?

– Британник? – изумился Нерон. – Разумеется, нет. Мне кажется, ты приложила немало стараний, чтобы место его постоянно оставалось на заднем плане. По древнему обычаю, который недавно возобновил император, он сидел за обедом, как ты сама видела, на ложе, в ногах у своего отца. Но мальчики давно уже были высланы из триклиниума вместе со своими педагогами, и – насколько я знаю, – Британника уложили спать.

– А для кого, скажи, неблагодарный, принимаю я все эти меры предосторожности? – спросила Агриппина. – Разве не ради тебя, не ради того, чтобы ты мог облачиться в порфиру и господствовать над народами?

«Ради меня, да и ради себя тоже» – подумал Нерон, но ничего не сказал; не умея пока еще скрывать своих мыслей от зоркого взгляда матери, он нагнулся, чтобы скрыть улыбку, и поцеловал ее в щеку, говоря:

– Лучшая из матерей!

– Лучшая из матерей! Да, но надолго ли? – проговорила Агриппина. – И когда я тебя возведу на престол, ты, пожалуй…

Она не досказала. Ей вспомнилось страшное предсказание о нем халдеев, которое она до сих пор старательно скрывала от сына. «Он будет императором и убьет свою мать». «Пусть убьет, лишь бы был императором», – об этом ответе Нерон тоже ничего не знал.

– Неро, я жду к себе Палласа, с которым мне необходимо поговорить об одном чрезвычайно важном деле. А потому, мой мальчик, отправляйся в триклиниум, будь всегда на страже и следи зорко за всем, что происходит.

– Хорошо, так и быть, я вернусь туда, – сказал Нерон, – но знаешь, матушка, у меня иногда является желание, чтобы все это было уже кончено. Я очень жалею, что меня заставили жениться на Октавии; я никогда не буду любить ее. Мне бы хотелось…

Юноша остановился и вспыхнул, почувствовав на себе орлиный взгляд матери, и понял, что чуть было не поведал ей тайну своей любви к Актее, молодой отпущеннице в свите его жены.

– Ну, что же? – подозрительно проговорила Агриппина, но вместе с тем была она очень довольна, заметив, как сильно трусит перед ее властным взглядом ее сын. – Продолжай же!

– Да я ничего особенного не хотел сказать, – запинаясь, прошептал он, все еще смущенный, – разве только то, что перспектива быть императором временами вовсе не соблазняет меня. Подумай сама: Юлий был убит; Август, как говорят, умер от отравы; Тиверия задушили; мой дядя, Гай Калигула, был пронзен несколькими ударами. Большого счастия в том, чтобы сделаться императором, нет, – слишком уж часто сквозь порфиру пролагает себе дорогу кинжал убийцы.

– Стыдись говорить так! – сказала Агриппина. – Неужели власть пустяки? Разве ты позабыл, что ты внук Германика и что в твоих жилах течет кровь не одного только Домиция, но и цезарей? Стыдись! Стыдись!

– Прости меня, матушка; ты права, – сказал юноша, – ты всегда умеешь заставить всех думать по-твоему. Но я слышу в соседней комнате шаги Палласа и ухожу.

Нерон наклонился и поцеловал мать; едва только он скрылся за занавесью, в комнату вошел один из рабов и доложил, что Паллас ждет приказания явиться перед императрицей.

Глава III

Между тем осенние сумерки заметно сгустились: в зале, освещенной слабо мерцавшим светом одинокой лампады, царил приятный полусвет, когда в нее вошел Паллас. Но сегодня этот могущественный временщик того времени и ближайший друг Агриппины был сумрачен и, видимо, чем-то сильно озабочен. Что-то зловещее носилось в воздухе: в народе шел слух о появлении свиньи с ястребиными когтями вместо копыт; толковали с затаенным страхом о рое пчел, не так давно привившихся на вершине Капитолия; о шатрах и знаменах, спаленных в лагере молнией. Наконец, в этом году в какие-нибудь два-три месяца, один за другим, сошли в могилу квестор, эдил, трибун, претор и консул. Но суеверие было чуждо Агриппине, и она внимала этим рассказам отпущенника с усмешкой презрительного равнодушия. Однако ж не так отнеслась она к сообщениям Палласа, когда он передал ей, что за последнее время часто и во всеуслышание говорил отпущенник Нарцисс – другой из сильных временщиков при дворе Клавдия. Все равно – говорил он – будет ли императором после смерти Клавдия родной его сын Британник, или приемный Нерон, – одинаково печальная судьба ждет его. Британник отомстит ему за участь своей матери Мессалины, низвержению и смерти которой он так много содействовал; Нерон же выместит на нем злобу за его возмущение против брака Агриппины с Клавдием. Вместе с тем Нарцисс, всецело преданный императору, заботился об интересах Британника, – родного сына этого императора. Он любил юношу, оберегал его и не раз громко молил богов скорее послать Британнику и крепость, и силу мужа для низвержения врагов отца, хотя бы вместе с этим и на него обрушился гнев сына за смерть матери.

Затем немало встревоженный императрицей Паллас сообщил, что и сам Клавдий часто проявлял за последнее время какую-то особенную нежность как к Британнику, так и к дочери Октавии: прижимал их к своему сердцу, печалился о наносимых им обидах и при этом всегда уверял, что никогда не будут они вытеснены из его сердца никакими происками коварного сына этого шалопая, Домиция Агенобарба. Но это было еще не все, и Агриппина положительно пришла в ужас, услыхав от своего верного клеврета, что, опьянев, император не далее как сегодня за ужином несвязно пробормотал, «что более чем подозревает те коварные замыслы, что таит в душе его жена; но что такова всегда была его участь – сначала молча до поры до времени выносить гнусное поведение своих супруг, но зато потом разом отплатить им сторицей за все».

При этих словах Агриппина, словно ужаленная, поднялась с своего ложа. Лицо ее, дыша злобой и негодованием, горело.

– Жалкий глупец! Несчастный пьяница-идиот! – воскликнула она. – И он так смеет говорить обо мне! Нет, Паллас, больше нам нельзя медлить: время настало, и мы должны действовать. А между тем, пока Нарцисс остается подле него, каждый решительный шаг с моей стороны сопряжен с величайшей для меня опасностью: он предан душой Клавдию; подкупить его нет возможности, и он бодрствует над ним, как верная собака.

– Правда, но ведь он весь искалечен подагрой, – заметил Паллас, – его страдания превышают его силы, и долго выдержать такие муки ему не хватит сил. Я уже передавал ему ваш совет попробовать лечение серными ваннами в Синуэссе, и почти уверен, что он не замедлит последовать ему и, самое большее, недели через две подаст прошение об отпуске; настоящая жизнь его – одно мученье.

– Хорошо! – проговорила Агриппина и, немного погодя, прибавила, понизив голос до шепота и глядя прямо в глаза отпущеннику: – Клавдий должен умереть!..

– Говорите громко, Августа, – сказал Паллас. – Здесь вблизи нет никого из ваших прислужниц или рабов. Прежде чем сюда войти, я поставил в проходе одного из моих собственных прислужников с приказанием мешать под страхом смерти кому бы то ни было близко подходить к дверям вашей комнаты.

– И вы осмелились дать такого рода приказание? – спросила Агриппина, изумленная наглостью отпущенника.

– Да, но, конечно, не словами, – с надменностью ответил временщик. – Не стану же я снисходить до словесных объяснений с каким-либо из моих рабов или даже отпущенником – я – потомок Евандра и древнейших царей Аркадии, хотя и нахожусь в числе слуг цезаря. Достаточно одного моего взгляда, одного движения моей руки, чтобы приказания мои исполнялись в точности. Я горжусь, как сказал и сенату в ответ на его предложение подарить мне четыре миллиона сестерций, горжусь тем, что даже и на службе у императора остаюсь все таким же бедняком, каким был и прежде.

– «О наглый лжец! – думала Агриппина, слушая Палласа. – И это он говорит мне, которой известно не менее, чем ему самому, его происхождение и то, что он был не более, как простым рабом у Антонии – матери императора; он смеет гордиться своей мнимой бедностью, да еще в моем присутствии, и притом зная, что для меня вовсе не тайна, что своими грабежами он в каких-нибудь четырнадцать лет скопил себе целых шестьдесят миллионов сестерций».

Несмотря на это, Агриппина поспешила скрыть от своего сообщника презрительную усмешку, появившуюся было на ее красивых губах, и шепотом сказала еще раз:

– Клавдий должен умереть!

– Замысел опасный, – заметил внушительно отпущенник.

– Нет, если только мы сумеем как следует скрыть его от глаз света, – возразила императрица. – А кто осмелится говорить о том, на что малейший намек равносилен смерти?

– Вы должны, однако, помнить, что если вы дочь незабвенного Германика, то и император его брат, и войско никогда не согласится поднять оружие против него, – сказал Паллас.

– Я не думаю обращаться к содействию преторианцев, – отвечала Агриппина. – Есть иные средства: под этим дворцом, в его подземных казематах, заключена одна особа, которая будет мне пособницей в этом деле.

– Локуста! – понизив в свою очередь голос до шепота, проговорил Паллас с невольным содроганием. – Но у императора есть свой praegustator, на обязанности которого лежит отведовать от каждого блюда, от каждого кубка, поданного цезарю.

– Знаю! Должность эту занимает евнух Галот, – сказала Агриппина. – Но его подкупить нетрудно, и мне он не посмеет противоречить.

– Но у Клавдия есть и свой врач.

– Знаю: знаменитый Ксенофонт, – улыбаясь многозначительно, сказала Агриппина.

Паллас, пораженный не то ужасом, не то удивлением, молча возвел руки кверху. Смолоду лишенный всяких принципов нравственности, он, однако, ни разу еще не обагрил своих рук в крови. Обдуманная преступность Агриппины и ее хладнокровие невольно его привели в трепет: не безопаснее ли было бы ему последовать примеру Нарцисса и оставаться верным своему государю? Долго ли еще будет он человеком, нужным императрице для ее целей? И какая постигнет его участь, когда она с сыном более не будет нуждаться в его содействии?

Заметив тревожные думы отпущенника по выражению его лица, Агриппина поспешила его мыслям дать другое направление.

– Клавдий, верно, все еще в триклиниуме за вином, – сказала она. – Пойдемте к нему. Ацеррония, дежурная дама моей свиты, пойдет за нами.

– Нет, императора уже давно унесли в спальню, – ответил Паллас. – Но, все равно, если вы желаете его видеть, я готов проводить вас на его половину.

И говоря это, Паллас направился к выходу. За ним последовала императрица в сопровождении своей верной наперсницы Ацерронии. Проходя открытым двором, где был дворцовый караул, из отряда преторианцев, Паллас подошел к центуриону Пуденсу и дал ему пароль на ночь.

– Император почивает, – доложил один из рабов, стоявших на страже у дверей, когда Агриппина вместе с Палласом переступила порог опочивальни императора.

– Хорошо, – сказала императрица, – вы пока можете удалиться. Нам необходимо переговорить с императором о деле, и мы подождем здесь, когда он проснется. Подайте мне светильник и ступайте. Ацеррония подождет нас за дверьми.

Передав Агриппине золотой светильник, стража молча покинула опочивальню. Здесь, среди комнаты, на низком роскошном ложе лежал опьяненный император и храпел. Красный, с опухшим лицом, с седыми волосами, в беспорядке всклокоченными, с венком из лавров, сбитым на лоб, со ртом полуоткрытым, в пурпуровой тоге, безобразно смятой и залитой вином, он менее всего походил на императора.

– Пьяница, кретин! – с невыразимой ненавистью, как во взгляде, так и в голосе, прошипела Агриппина, подойдя к ложу и осветив светильником старческое обезображенное пьянством лицо Клавдия. – Разве не права была его мать Антония, часто величавшая его позором рода человеческого? И удивительно ли, если брат мой Гай позволял себе потешаться над ним, бросая в него за одно с своими гостями косточки олив и фиников, когда он засыпал за столом. Я сама не раз видела, как обмазывали ему лицо виноградным соком и, стащив с его ног сандалии, надевали ему их на руки, чтоб, проснувшись, он ими протер себе глаза. И подумать, что этот презренный человек – властитель полмира, тогда как мог бы быть на престоле римских цезарей такой даровитый юноша, как мой красавец Нерон!

– Но у него много учености и много знания, – заметил Паллас, не без жалости смотря на спавшего Клавдия. – Притом он очень добр и побуждения его всегда бывают хорошие.

– Все это так; но он не рожден, чтоб быть императором, – с жаром возразила Агриппина. – Простая случайность возвела его на высоту престола; и право, нам не из-за чего питать особенно горячую благодарность ни к преторианцу Грату, нашедшему его трусливо укрывавшимся за занавесью в момент умерщвления брата моего Гая, ни тем менее к этому ловкому интригану, еврею, Проду Агриппе, убедившему сенат провозгласить его императором. Он всю свою жизнь прожил шутом и посмешником каждого, кому бы только ни захотелось позаботиться на его счет.

– Но несмотря на все это, он всегда был государем добрым и мягкосердечным, – повторил еще раз отпущенник и, говоря это, тяжело вздохнул.

Агриппина строго взглянула на него.

– Уж не думаете ли вы покинуть меня, перейти на его сторону? – с коварной усмешкой спросила она. – Но не забывайте, что у Нарцисса и по сие время есть в руках письма, способные предать меня той же самой участи, что постигла Мессалину, а вас участи благородного патриция Гая Силия.

– Нет, покинуть вас я не могу, – мрачно ответил ей Паллас, – я слишком далеко зашел. Однако оставаться здесь долее вдвоем опасно как для меня, так и для вас; а потому я удаляюсь.

И Паллас было пошел к двери, но остановился на полдороге и, как-то боязливо взглянув на Агриппину, спросил шепотом:

– Он в безопасности наедине с вами?

– Ступайте! – повелительно молвила императрица. – Не в привычках Агриппины прибегать к кинжалу; к тому же рядом с нами целая толпа рабов, солдат и отпущенников, которые при малейшем крике ворвутся сюда.

Оставшись наедине с Клавдием, Агриппина, зная, что пройдет еще немало времени, прежде чем с цезаря сойдет хмель и он проснется, осторожно сняла с его указательного пальца золотой перстень, украшенный крупным аквамарином, на котором было вырезано изображение орла. Потом, призвав свою верную Ацерронию и покрыв себе лицо и стан широким покрывалом, она приказала ей показать этот перстень центуриону Пуденсу и сказать ему, чтобы он провел их в дворцовые казематы, так как в числе заключенных там находится одно лицо, с которым ей необходимо видеться.

Такое приказание нисколько не удивило Пуденса, который, как и все сколько-нибудь знакомые с придворной жизнью в палатах римских цезарей, знал хорошо, какими черными, а подчас и кровавыми интригами была полна эта жизнь. Молча и беспрекословно повел он обеих женщин к наружной двери подземных казематов и, все так же молча, отпер ее перед ними. Но и здесь в темных коридорах между длинным рядом отдельных камер на каждом шагу стояли рабы и часовые и хотя никто из них не узнал в закутанной посетительнице императрицу, однако достаточно было уже одного взгляда на перстень, чтобы принудить каждого из них почтительно склонить голову, и чтобы открылась перед ними дверь той камеры, где содержалась в заключении знаменитая отравительница того времени Локуста.

Оставив Ацерронию за дверьми, Агриппина вошла одна в эту камеру. Тут сидела у стола, склонив задумчиво при свете простого глиняного ночника голову на руку, та, которая была деятельной участницей в столь многих кровавых преступлениях того времени. Уличенная в участии в различных убийствах, она была приговорена не к смертной казни, которой предавать ее сочли неудобным ввиду ее полезности, а только к тюремному заключению. Кроме того, и склянки и травы, продавая которые она извлекала себе немалые доходы, были оставлены в ее распоряжении.

– Мне нужен яд, но особого рода, – сказала Агриппина, почти не изменяя голоса, – не такой, который разом прекращает жизнь, а также и не такой, который причиняет продолжительную болезнь. Нет, мне нужен такой яд, который способен был бы сперва помутить разум, а затем постепенно довести до смерти.

– Но кто вы такая, чтобы приказывать мне такого рода вещи? – спросила Локуста и, подняв голову, в упор посмотрела на закрытое покрывалом лицо посетительницы. – Не всех снабжаю я отравами. Я не знаю вас: может быть, вы какая-нибудь раба, замыслившая злое дело против нашего государя и повелителя Клавдия? Прибегающие к моему искусству должны щедро оплачивать труды и, кроме того, представить верное обеспечение моей безопасности.

– Не будет ли вот это для вас гарантией? – спросила Агриппина, протягивая к ней перстень.

– Да, этого для меня довольно, – проговорила Локуста, не сомневаясь долее, что эта посетительница, как она и подозревала, сама императрица. – Но какая будет мне награда, Авг…

– Договорите – и завтра же умрете вы под пыткой, – прервала ее Агриппина. – Не сомневайтесь: награда будет значительная А пока вот вам. – И она бросила на стол кошелек, полный золотых монет.

Локуста с жадностью схватила кошелек и, взглянув подозрительно на свою посетительницу, дрожащими руками развязала его и пересчитала монеты. Затем, взяв со стола светильник, она молча встала и, подойдя к стоявшему в углу сундуку, открыла его, порылась в нем и, наконец, вынула из его глубины небольшую коробочку с какими-то хлопьями и порошком бледно-желтого цвета.

– Вот то, что вам нужно, – сказала она. – Посыпьте этим порошком любое кушанье: он все-таки не будет заметен. Несколько этих хлопьев в соединении с порошком причинят сперва бред, а вскоре затем и смерть. Средство это уже было испытано.

Агриппина, взяв яд, молча покинула камеру затворницы Ацеррония, ожидая императрицу, стояла у дверей, и Пуденс проводил обеих женщин обратно во дворец, на половину императрицы.