Kitobni o'qish: «Стая»

Франк Шетцинг

Shrift:

Любовь, что глубже океана.
Сабине

Hishuk ish ts’awalk. – Все едино.
Племя индейцев нуу-ча-нальс, остров Ванкувер

Der Schwarm by Frank Schätzing

Пролог

14 января
Уанчако, перуанское побережье

В среду свершилась судьба Хуана Наркисо Уканьяна, но мир не заметил этого.

В высшем смысле, конечно, заметил, но лишь недели спустя и без упоминания имени Уканьяна. Он просто был одним из многих. Если бы расспросить его самого, что произошло в то раннее утро, можно было бы провести параллели со сходными событиями по всей земле. И, может, рассказ рыбака, именно в силу его наивного восприятия, раскрыл бы сложные взаимосвязи, которые стали очевидными лишь спустя время. Но ни сам Хуан Наркисо Уканьян, ни Тихий океан у берегов Уанчако на перуанском севере никому не проговорились. Уканьян был нем как рыба, которую он ловил всю жизнь. Когда статистика хватилась его, события были уже в другой стадии и возможные показания об участи Уканьяна утратили интерес.

Тем более, что и до 14 января никто не питал интереса к его жизни.

Он сам это видел. Ему сулило мало радости превращение Уанчако в международный курорт. Чтобы чужаки пялились, как местные выходят в море на своих допотопных лодках? Хотя удивительным было скорее то, что они вообще выходят в море. Его земляки теперь нанимались на плавучие рыбзаводы или на фабрики рыбной муки и рыбьего жира, благодаря которым Перу, несмотря на сокращение лова, все еще держалось в числе рыбодобывающих стран – вместе с Чили, Россией, США и ведущими странами Азии.

Уанчако разрастался во все стороны, вопреки Эль-Ниньо отели строились один за другим, погибали последние заповедники природы. Всякий думал лишь о своей выгоде. А какая выгода Уканьяну, если у него ничего не осталось, кроме его живописной лодочки – кабальито, «лошадки», как умильно окрестили их когда-то конкистадоры. Но и «лошадкам» оставалось недолго.

Новое тысячелетие решило, видно, отбраковать таких, как Уканьян.

Он уже мало чего понимал в происходящем. Со всех сторон ему было одно наказание. Его карал Эль-Ниньо, с незапамятных времен устрашавший Перу. Его корили экологи, разглагольствуя на своих конгрессах о варварском истреблении рыбных запасов и о сплошной вырубке лесов. Головы политиков грозно обращались в сторону владельцев рыболовных флотилий, и лишь потом до них доходило, что они смотрятся в зеркало. Тогда их укоризненные взоры устремлялись на Уканьяна: он был крайний – виновник экологической катастрофы. Как будто это он зазвал сюда плавучие фабрики и японские и корейские траулеры, которые на границе двухсотмильной зоны только и ждали, как бы им полакомиться здешней рыбкой. Вроде бы Уканьян ни при чем, но виноватым себя чувствовал. Как будто это он повытаскал из моря миллионы тонн тунца и скумбрии.

Ему было 28 лет, и он был из последних в своем роде.

Пятеро его старших братьев уже давно работали в Лиме. Они считали его дурачком за то, что исправно выходил в море на лодке – предшественнице серфинговой доски, – чтобы в опустошенных прибрежных водах поджидать скумбрию и бонито, которые давно уже не появлялись. Братья внушали ему, что жизнь в мертвеца не вдохнешь. Но то была жизнь его отца, который почти до семидесяти лет каждый день ходил в море. Недавно старый Уканьян перестал рыбачить. Лежал дома, заходясь в кашле, лицо покрывалось пятнами, и, кажется, терял рассудок. Хуан Наркисо вбил себе в голову, что пока он ловит рыбу, старик будет жив.

Предки Уканьяна – индейцы юнга и моче – тысячу лет ходили в море на тростниковых лодках, задолго до прихода испанцев. Они населяли побережье с севера до теперешнего города Писко и снабжали рыбой столицу Чан-Чан. Тогда в здешних местах было много болот с пресноводными родниками. Тростника росло видимо-невидимо, из него и по сей день рыбаки по старинке плели свои лодки. Вязание лодок требовало душевного покоя и сноровки. Конструкция была выверена веками. Трех-четырехметровой длины, с высоким острым носом, легкая как перышко плетенка была практически непотопляемой. В прежние времена они тысячами бороздили здешние воды – и даже в худшие дни рыбаки не возвращались без богатого улова, о каком теперь можно было только мечтать.

Болота пересохли, тростник исчез.

Ну хоть Эль-Ниньо был предсказуем. Раз в несколько лет под Рождество холодные воды течения Гумбольдта вдруг согревались оттого, что не дули пассаты, из воды исчезало пропитание для скумбрии, сардин и бонито, и рыба уходила. Предки Уканьяна из-за Рождества прозвали этот феномен Эль-Ниньо, что значит «Христос-младенец». Иной раз «Христос-младенец» ограничивался легким нарушением природного порядка, но раз в четыре-пять лет он насылал на головы людей кару небесную, словно желая стереть их с лица земли. Бури, ураганы, ливневые дожди и смертоносные селевые потоки уносили сотни жизней. Эль-Ниньо приходил и уходил, так было всегда. Подружиться с ним было нельзя, но договориться можно. Раньше. Однако с тех пор, как тихоокеанские богатства выгребли тралами, в ненасытные пасти которых вошло бы по дюжине реактивных самолетов, молитвы больше не помогали.

А может, думал Уканьян, мы не с тем святым связались. Не может он справиться ни с Эль-Ниньо, ни с рыболовецкими компаниями, ни с государственными лицензиями.

Раньше, думал он, у нас в Перу всем заправляли шаманы.

Уканьян слышал, что археологи раскопали в древнем доколумбийском храме близ города Трухильо, прямо за пирамидой Луны, девяносто скелетов – мужчин, женщин и детей. Все они были заколоты. Это жрецы принесли их в жертву, чтобы замолить безумное наводнение 560 года, – и Эль-Ниньо ушел.

Кого принести в жертву теперь, чтобы остановить браконьерство?

Уканьян содрогнулся от собственных мыслей. Ведь он был христианин. Он поклонялся Христу, он поклонялся Сан Педро – святому Петру, покровителю рыбаков. Он не пропускал празднования дня Сан Педро, когда по деревням возили на лодке деревянного святого. Утром все шли в церковь, а вечером разводили языческие костры. Что делать, шаманизм был неискореним.

Уканьян глянул в небо и сощурился.

День ожидался погожий. На небе ни облачка. Любители серфинга еще спали. А Уканьян и дюжина других рыбаков за добрых полчаса до восхода солнца уже гребли своими байдарочными веслами в открытое море. И вот оно показалось из-за дымчатых гор, озарив море нежными красками. Бескрайняя серебристая даль посинела. На горизонте обозначились силуэты сухогрузов, идущих в Лиму.

Уканьян, равнодушный к рассветным красотам, ухватился за калькаль – красную сеть длиной в несколько метров, усеянную крючками разной величины. Придирчиво оглядел ячейки. В кабальито не было кабинки для рыбака, зато на корме был трюм для снастей. Отцовское весло он положил поперек лодки – оно было сделано из половинки полого ствола гуайякиля. Уканьян специально брал его, чтобы вся сила, с какой он вонзал его в воду, передавалась потом отцу. С тех пор, как отец заболел, Хуан каждый вечер подкладывал ему весло, чтобы тот ощущал продолжение своего дела и смысл своей жизни.

Хуан надеялся, что отец узнает свое весло. Сына он больше не узнавал.

Невод он проверял и дома, но такой ценной вещи лишнее внимание не повредит. Потеря невода – это конец всему. Уканьян проиграл все оставшиеся ресурсы Тихого океана, но не собирался сдаваться, а тем более прикладываться к бутылке, как делают многие отчаявшиеся.

Он огляделся. Маленький лодочный флот растянулся в километре от берега. «Лошадки» не плясали на волнах, был штиль. Сейчас рыбаки на долгие часы замрут в терпеливом ожидании. Мимо них в открытое море проследовал траулер.

Уканьян видел, как другие рыбаки осторожно стравливают сети в море. Покачивались на волнах буйки. Уканьян понимал, что и ему пора бы ставить сеть, но вчера его уловом были несколько сардин. И все.

Он глянул вслед удаляющемуся траулеру. В этом году тоже был Эль-Ниньо, правда, безобидный. Временами и он показывал второе лицо – улыбчивое и доброжелательное. Привлеченные теплом, в течение Гумбольдта забрели большие тунцы и молот-рыбы. Хороший был улов к рождественскому столу. И хотя множество мелкой рыбы вместо сетей угодило в желудки хищников, с этой потерей можно было смириться. Если в такой погожий день выйти в море подальше, можно вернуться с добычей.

Ах, досужие мысли. На плетенке далеко не уйдешь. Группой можно было бы уйти километров на десять от берега. «Лошадки» и волн не боятся, скачут поверх гребешков. Но там, в открытом море, есть другая угроза – течения. А если еще и ветер с берега – замучаешься грести.

Иные не возвращались.

Уканьян неподвижно сидел на скамье. Началось ожидание косяка, которого опять не дождаться. Он поискал глазами траулер. Были времена, он мог бы устроиться на большой корабль или на фабрику рыбной муки, но они миновали. После нескольких опустошительных Эль-Ниньо девяностых годов даже фабричные рабочие лишились мест. Большие косяки сардин исчезли безвозвратно.

Что делать? Без улова ему нельзя.

Мог бы обучать сеньорит серфингу.

Это была альтернатива. Работать в одном из бесчисленных отелей, которые теснили старый Уанчако. Носить смешные кургузые пиджачки, размешивать коктейли. Или доводить до визга избалованных американок. На серфинге, на водных лыжах, а вечером в их номерах.

Но его отец умрет в тот день, когда Хуан обрубит концы. Хоть старик и выжил из ума, но почувствует, что младший сын утратил веру.

Уканьян сжал кулаки так, что побелели костяшки. Он взял в руки весло и принялся решительно грести вслед исчезнувшему траулеру. В глубоких водах есть и скумбрия, и бонито, и тунец – не одному же траулеру им доставаться.

Никто из рыбаков не последовал его примеру.

Раньше в Перу была одна пустыня, сказал как-то его отец. На материке. Теперь их стало две: вторая в море.

Уканьян греб вперед, и к нему возвращалась былая уверенность. Казалось, он скачет на своей «лошадке» по волнам – туда, где под водой посверкивают тысячи серебряных рыбьих спинок, вздымаются серые туши китов и выпрыгивают меч-рыбы. Руки двигались сами по себе, и когда он снова опустил весло и оглянулся, рыбацкой деревни уже не было видно, лишь кубики отелей белели на солнце – плесень новейшего времени.

Уканьяну стало страшновато. Так далеко он еще не уходил. Одно дело – чувствовать под ногами доски, и совсем другое – тростниковую плетенку. Прикинул, далеко ли до берега. Утренняя дымка могла вносить погрешность, но навскидку – он отплыл от Уанчако километров на двенадцать.

Он был совсем один.

Он замер на минутку, помолился Сан Педро, чтобы тот вернул его домой с добычей. Потом глотнул соленого воздуха, достал из трюма невод и стал неспешно спускать его в воду, пока на поверхности не осталось ничего, кроме красных буйков.

Уканьян точно знал, где находится. Неподалеку со дна поднимался вулканический массив – изрезанная гряда доставала вершинами почти до поверхности воды. На скалах прижились морские анемоны, ракушки и рачки. Стаи мелких рыбешек сновали в трещинах. Но и крупные рыбы – тунец, бонито и меч-рыба – заплывали сюда поохотиться. Траулер мог пропороть тут днище об острые скалы, да и улов для него небольшой.

А для храброго всадника «лошадки» более чем достаточно.

Уканьян впервые улыбнулся, покачиваясь на волнах.

Не прошло и часа, как он поймал трех бонито. Бока их лоснились в открытом трюме лодки. Неплохое начало дня. В принципе, пора было возвращаться, но раз уж он здесь, можно не спешить.

Лодка неспешно скользила вдоль утесов, и он стравливал канат, следя за буйком. Важно было держаться подальше от рифов, чтобы не повредить невод. Его клонило в сон.

Вдруг он почувствовал, как канат натянулся.

В следующее мгновение буек исчез в волнах. Потом вынырнул, подергался туда-сюда и снова рванулся в глубину.

Уканьян схватился за веревку. Она натянулась и сорвала с ладоней кожу. Он выругался. В следующий момент лодка накренилась. Уканьян отпустил канат, чтобы не потерять равновесие. Из глубины воды краснел буек. Канат круто уходил вниз, натянувшись, как тетива, и тянул за собой корму.

Что-то попало в сеть, большое и тяжелое. Рыба-меч, пожалуй. Но рыба-меч пошустрее, она бы уже понеслась прочь, увлекая за собой лодку. А то, что запуталось в ячейках, тянуло в глубину.

Уканьян снова попытался ухватиться за канат. Лодка дернулась от нового рывка. Уканьян упал в воду. Откашливаясь и отплевываясь, он вынырнул и увидел, что лодка наполовину затоплена, а ее нос задран вверх. Из трюма смыло в море пойманных бонито, и они исчезли под водой. Это привело его в ярость. Вся добыча псу под хвост!

Он налег на нос, чтобы выровнять лодку. И опять очутился под водой – вместе с лодкой, которую продолжало тянуть в глубину. Он спешно скользнул к корме, пошарил в трюме и нашел что искал. Слава Сан Педро! Его нож не утонул, и маска была цела – самое дорогое после невода имущество.

Он единым махом перерезал канат.

Тотчас плетенку вынесло вверх, а Уканьяна опрокинуло. Но в конце концов он снова оказался в лодке, ничего не понимая. Весло плавало неподалеку. Он подгреб к нему руками, подтянул к себе, огляделся и разразился бранью. Конечно! Он слишком близко подошел к подводным скалам, и невод запутался в них. Это все его идиотская дрема! А где сеть, там и буек. Застрял в скалах, не может всплыть.

Да, наверное, так и есть. Скалы были единственным правдоподобным объяснением, но сомнения все же оставались.

Уканьян быстро подгреб к тому месту, где разыгралась драма. Заглянул в глубину, пытаясь что-нибудь рассмотреть в прозрачной воде, но не увидел ничего, кроме световых бликов. Ни следа буйка и сети.

Он должен ее достать.

При мысли о погружении Уканьяну стало не по себе. Как и большинство рыбаков – даже будучи отличным пловцом, – он боялся воды. Да и какой рыбак любит море? Оно выматывает всю душу и оставляет в портовых кабаках угрюмые фигуры молчунов, уже не ждущих ничего.

Но было у Хуана его сокровище! Подарок одного туриста.

Он достал из трюма маску, поплевал в нее и тщательно растер слюну, чтобы стекла не запотевали под водой. Потом сполоснул, прижал к лицу и натянул крепление на затылок. Это была дорогая вещь, с мягким, облегающим латексом по краям. Ни дыхательного аппарата, ни трубки у него не было, но он и так обходился.

Уканьян прикинул, насколько велика угроза нападения акул. В этих широтах не водились экземпляры, опасные для человека. Лишь изредка встречались сельдовые акулы, молотоголовые и мако, которые опустошали рыбачьи сети, да и то далеко в море. Большие белые акулы тут почти не появлялись. Кроме того, одно дело нырять в открытом море и другое – вблизи скал и рифов, под их прикрытием. Уж его сеть точно не на совести акул. Виной всему его неосторожность.

Он накачал легкие доверху и нырнул головой вниз. Важно было как можно быстрее проникнуть на глубину, иначе зависнешь наверху с полными легкими, как воздушный шарик. Корпус строго вертикально, голова вперед – он быстро отдалялся от поверхности. Если с лодки вода казалась непроницаемой и темной, то здесь, внизу, его окружил светлый, приветливый мир с причудливыми вулканическими рифами, на скалах – солнечные блики. Взгляд его обшаривал скалы в поисках невода. Если он не обнаружит его сейчас, придется выныривать и повторять попытку.

Да хоть десять попыток! Без сети он отсюда не уйдет, нельзя ему без сети.

Потом он заметил буек.

На глубине метров в десять-пятнадцать застрял за выступом. Тут же была и сеть. Кажется, зацепилась в нескольких местах. Крошечные рыбки сновали сквозь ячейки и брызнули врассыпную, когда Уканьян подплыл. Он нащупал опору под ногами и начал высвобождать сеть. Течение раздувало пузырем его расстегнутую рубаху.

Тут он заметил, что сеть вся изорвана.

Одни скалы не могли такого натворить.

Охваченный тревогой, Уканьян продолжал возиться с сетью. Да, штопать ему – не перештопать. Воздух в легких кончался. В один прием не управиться, придется подниматься и потом снова нырять.

Пока он думал об этом, вокруг него происходили какие-то изменения. Вначале он решил, что туча закрыла солнце. Пляшущие солнечные зайчики исчезли со скал, растения больше не отбрасывали тени…

Он насторожился.

Даже тучи не могли быть причиной такой разительной перемены. За несколько секунд померкло небо.

Уканьян выпустил сеть и глянул вверх.

Насколько хватало глаз, у поверхности воды сплотилась стая рыб размером с руку. От растерянности Уканьян выпустил из легких часть воздуха, и пузырьки понеслись вверх.

Он недоумевал, откуда вдруг взялась такая стая. Никогда в жизни ему не приходилось видеть ничего подобного. Тела рыб неподвижно замерли, подрагивая только хвостовыми плавниками, лишь изредка одна-другая метнется в сторону. Потом косяк внезапно изменил позицию на несколько градусов, все рыбы двигались слаженно и сомкнули тела еще теснее.

Собственно, это типичное поведение стаи. Но что-то здесь было не так. Не столько даже в поведении рыб, сколько в самих рыбах.

Уж больно их было много. Конца-края не видно. Стало еще темнее, а оставшийся в легких воздух начал жечься.

Золотая скумбрия, растерянно подумал он. На ее возвращение никто уже и не надеялся. Ему бы радоваться. Золотая скумбрия ценилась на рынке, и невод такой рыбы мог долго кормить семью рыбака.

Но что-то Уканьян не радовался.

Наоборот, его обуял страх.

Косяк был неправдоподобный. Он простирался от горизонта до горизонта. Неужто скумбрия растерзала его сеть? Как это могло быть?

Прочь отсюда, сказал он себе и оттолкнулся от скалы. Стараясь сохранять спокойствие, он поднимался медленно, понемногу выпуская остатки воздуха. Всякое движение в стае между тем прекратилось – бескрайнее пучеглазое скопище равнодушия.

Они хотят меня задержать, пронеслось в его сознании. Они не пускают меня к лодке.

Внезапно его охватил леденящий ужас. Сердце бешено забилось. Он больше не думал ни о скорости подъема, ни о порванной сети, ни о буйке – он думал лишь о том, как пробить устрашающую плотность над головой и снова оказаться на поверхности, в родной стихии, в безопасности.

Некоторые рыбы дернулись в сторону.

Что-то, извиваясь, метнулось к Уканьяну.

На небе по-прежнему не было ни облачка. Стоял чудесный день. Волны слегка усилились, но не настолько, чтобы человеку в маленькой лодке стало не по себе.

Только не было никакого человека. Лишь лодку-плетенку тихонько уносило в открытый океан.

Часть первая
Аномалии

«Второй Ангел вылил чашу свою в море: и сделалась кровь, как бы мертвеца, и все одушевленное умерло в море.
Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь.
И услышал я Ангела вод, который говорил: праведен Ты, Господи, Который еси и был, и свят, потому что так судил…»
Откровение Иоанна, глава 16

«На минувшей неделе к чилийскому побережью прибило огромный труп какого-то неопознанного существа, который на воздухе быстро разлагался. По сведениям береговой охраны, то была лишь бесформенная масса, часть еще большей массы, которую перед тем видели в море. Чилийские эксперты не обнаружили никаких костей, которые у позвоночного животного имелись бы даже в таком состоянии. Масса была чересчур велика для китовой шкуры и пахла иначе. По имеющимся до сих пор данным, обнаруживаются удивительные параллели с так называемым глобстером. Такие студенистые массы то и дело прибивает к участкам побережья. От какого вида животного они происходят, можно только гадать».
CNN, 17 апреля 2003 года

4 марта
Тронхейм, норвежское побережье

Вообще-то этот город был слишком уютным для институтов и исследовательских центров. Среди разноцветной идиллии из деревянных домов, парков и деревенского вида церквушек пропадало всякое чувство причастности к прогрессу, хотя НТНУ – Норвежский научно-технический университет – находился тут же, за углом.

Трудно найти другой город, так гениально сочетающий в себе прошлое и будущее, как Тронхейм. И Сигур Йохансон был счастлив жить в отставшем от времени районе Киркегата – на первом этаже домика с двускатной крышей, цвета охры, с белой террасой и таким дверным архитравом, что любой голливудский режиссер рыдал бы от зависти. Он благодарил судьбу за свою профессию морского биолога, и хотя занимался самыми новейшими исследованиями, современность мало интересовала его. Йохансон был визионер, и вся его жизнь протекала в духе Жюля Верна. Никому не удавалось так объединить жаркое дыхание века машин, старомодное рыцарство и вечную жажду невозможного, как этому великому французу. А современность походила на улитку, волочившую на себе гору невежества. Она не находила достойного места в мире Сигура Йохансона. Он служил ей, пополнял ее находки и презирал ее за то, что она из всего этого делала.

В это позднее утро он ехал на своем джипе к исследовательскому корпусу НТНУ, а мысленно все еще был в прошлом. Он провел выходные в лесу, у озера, в местах, которых не коснулось время. Летом он отправился бы туда на «ягуаре», уложив в багажник корзину для пикника со свежеиспеченным хлебом, паштетом из гусиной печенки, купленным в магазине деликатесов, и бутылкой пряного траминера, предпочтительно урожая 1985 года. С тех пор, как Йохансон переехал сюда из Осло, он хорошо освоил здешние окрестности, не особенно востребованные тронхеймцами. Года два назад он случайно попал на берег уединенного озера и там, к своему восхищению, наткнулся на домик, давно уже требующий ремонта. Ему стоило больших усилий разыскать владельца – тот занимал один из руководящих постов в Норвежской государственной нефтедобывающей компании «Статойл» и жил в Ставангере. Зато это ускорило приобретение домика. Хозяин был рад, что нашелся желающий, и продал его за смешную цену. Йохансон нанял бригаду нелегальных русских иммигрантов, и те в несколько недель привели домик в соответствие с его представлением о том, как должно выглядеть пристанище бонвивана конца 19-го столетия, предназначенное для отдыха на природе.

Там он сидел долгими летними вечерами на веранде с видом на озеро и читал прорицателей-классиков – от Томаса Мора до Джонатана Свифта и Герберта Уэллса, – слушал Малера и Сибелиуса, наслаждался фортепьянной игрой Гленна Гулдса и симфониями Равеля в исполнении Селибидейса.

Йохансон вырулил на пологий подъем. Впереди показался главный корпус НТНУ – могучее, похожее на крепость строение начала XX века, припорошенное снегом. За ним тянулась территория университета с учебными корпусами и лабораториями. Весь этот ареал населяли десять тысяч студентов – настоящий студенческий городок. Жизнь тут била ключом, и Йохансон вздохнул. На озере было чудесно – уединенно и возвышенно. В минувшее лето он несколько раз брал с собой туда ассистентку директора департамента кардиологии, с которой познакомился в деловой поездке. Они быстро поняли друг друга, но к концу лета Йохансон объявил об окончании их отношений. Он не хотел связывать себя, к тому же трезво оценивал реальность. Ему было 56 лет, она на тридцать лет моложе. Для краткосрочной связи это прекрасно. Но не годится для жизни, за порог которой он мало кого пускал.

Он припарковался и направился к зданию факультета естественных наук. Он все еще мысленно был на озере и чуть не проглядел Тину Лунд, стоявшую у окна перед дверью в его кабинет.

– Опаздываешь, – сказала она, подтрунивая. – Кто-то не хотел тебя отпускать?

Йохансон улыбнулся. Лунд работала в «Статойле» и вращалась в основном в исследовательских кругах «Синтефа». Этот фонд принадлежал к числу самых крупных негосударственных научно-исследовательских структур Европы. Именно благодаря этому фонду норвежская прибрежная промышленность сделала большой рывок, а совместная работа «Синтефа» и НТНУ принесла Тронхейму славу центра технологических исследований. Учреждения «Синтефа» были рассредоточены по всей округе. Лунд, в стремительной карьере доросшая до должности замначальника отдела освоения новых месторождений нефти, недавно была откомандирована в институт морских технологий «Маринтек», который тоже был частью «Синтефа».

Йохансон, снимая пальто, оглядел ее высокую стройную фигуру. Тина Лунд ему нравилась. У них в свое время чуть было не начался роман, но на полдороге они решили, что лучше им остаться друзьями. С тех пор они помогали друг другу в работе и иногда вместе обедали.

– Я старый человек, мне необходимо много спать, – ответил Йохансон. – Хочешь кофе?

– Если есть.

Он заглянул в секретариат и обнаружил полный кофейник. Его секретарши не было видно.

– Только с молоком, – крикнула из кабинета Лунд.

– Я знаю, – Йохансон налил кофе, в ее чашку добавил молока и вернулся. – Я знаю про тебя все. Ты что, забыла?

– Но так далеко ты никогда не заходил.

– И слава богу. Садись. Что привело тебя ко мне?

Вместо ответа она поставила перед Йохансоном на письменный стол закрытый бокс из матовой стали.

– Загляни.

Йохансон откинул крышку. В боксе была вода, и в ней извивалось что-то волосатое. Йохансон пригляделся.

– Как ты думаешь, что это? – спросила Лунд. Он пожал плечами.

– Черви. Двое. Изрядные экземпляры.

– Вроде бы да. Но мы ломаем голову, какой это вид?

– Это полихеты. Щетинковые черви, если тебе это о чем-нибудь говорит.

– Я знаю, что такое полихеты. – Она помедлила. – А ты не мог бы их исследовать и классифицировать? Вывод нам нужен как можно скорей.

– Ну, – Йохансон склонился над боксом. – Как я уже сказал, это определенно щетинковые черви. Очень красивые, кстати. Яркие. Морское дно населено всякой живностью, иной раз даже не знаешь, какого они вида. А что вызвало у вас тревогу?

– Если бы мы знали.

– Вы даже этого не знаете?

– Эти черви – с континентальной окраины. С глубины 700 метров.

Йохансон поскреб бороду. Черви в контейнере дрогнули и задвигались. Они хотят есть, подумал он, только нечего им дать. Его удивляло, как они вообще еще живы. Большинство организмов плохо переносит, если их извлекают наверх с такой глубины.

– Я могу их посмотреть.

– Хорошо бы. – Она сделала паузу. – Тебе ведь что-то показалось странным, правда? По глазам видно.

– Может быть.

– Что именно?

– Не могу сказать ничего определенного. Я не специалист по этому виду, не таксоном. Бывают очень разные щетинковые черви – всех цветов и форм. Всех я не знаю, хотя знаю их очень много. Эти, мне кажется… Ну да, этих я как раз не знаю.

– Жаль, – лицо Лунд омрачилось. Но она тут же улыбнулась: – А почему бы тебе не приступить к исследованию прямо сейчас, а соображения ты сообщишь мне за обедом?

– Так сразу? Ты думаешь, мне больше нечего делать?

– Судя по тому, когда ты являешься на работу, ты не очень загружен.

Глупо, но она была права.

– Ну хорошо, – вздохнул Йохансон. – Давай встретимся в кафетерии в час. Я могу из них вырезать кусочек-другой или они дороги тебе живыми и здоровыми?

– Делай что нужно. Пока, Сигур.

Она умчалась. Йохансон проводил ее взглядом и подумал, что с ней, пожалуй, было бы ничего. Но слишком суетно для такого погруженного в себя типа, как он. К тому же он не любил догонять.

Он просмотрел почту, сделал несколько неотложных звонков и потом перенес бокс с червями в лабораторию. Не было сомнений в том, что это полихеты. Они, как и пиявки, относились к типу аннелидов, кольчатых червей, и в принципе не представляли собой особо сложной формы жизни. Зоологов они привлекали по другой причине. Полихеты принадлежали к старейшим из всех известных живых существ. Археологические окаменелости подтверждали, что они существуют в почти неизменной форме с середины кембрийского периода, а ведь это уже 500 миллионов лет. Если в пресной воде или влажных почвах они встречаются редко, то морские глубины хорошо ими населены. Они разрыхляют осадочные пласты и служат пищей рыбам и ракам. Большинство людей питают к ним отвращение – скорее всего оттого, что в заспиртованном виде они теряют свою краску. Но перед Йохансоном были живые обитатели подводного мира, и он не мог налюбоваться их красотой.

Несколько минут он разглядывал их розовые тела со щупальцеобразными отростками и белыми кустиками щетины. Потом покапал на червей раствором хлорида магния, чтобы релаксировать их. Есть разные варианты умерщвления червя. Самый распространенный – поместить его в алкоголь, в водку или в прозрачный аквавит. По мнению людей, такая смерть наступает под наркозом, то есть убийство не столь жестоко. Черви же на этот счет другого мнения, и смертельные судороги превращают их в напряженные комки, если их предварительно не расслабить. Для этого и служит хлорид магния. Мускулы червя расслабляются, и после этого с ним можно делать что угодно.

На всякий случай он одного из червей заморозил. Всегда пригодится иметь один экземпляр в резерве, если позднее понадобится делать генетический анализ или исследовать устойчивые изотопы. Второго червя он зафиксировал в алкоголе, потом выложил на рабочую поверхность и измерил. Червь оказался длиной семнадцать сантиметров. Потом он разрезал его вдоль и тихонько присвистнул.

– Ах, какие у мальчика зубки.

Внутреннее строение червя тоже однозначно указывало на его принадлежность к кольчатым червям. Рыльце, которое полихеты молниеносно выбрасывают при поимке добычи, втянуто внутрь. Но оно оказалось усаженным хитиновыми челюстями и несколькими рядами крошечных зубов. Йохансону уже приходилось видеть такие создания, но размеры этих челюстей превосходили все, что он знал прежде. Чем дольше он разглядывал червя, тем больше в него закрадывалось подозрение, что этот вид еще не описан.

Как удачно, подумал он. Слава и почести! Кому в наши дни еще удается открыть новый вид?

Но он не был вполне уверен, поэтому влез во внутреннюю университетскую компьютерную сеть и порылся в ее джунглях. Получалось что-то странное. Вроде бы такой червь был, но вроде как и нет. Йохансону стало даже интересно. Он так увлекся, что чуть не забыл, ради чего вообще исследует это животное. В результате он почти бежал к кафетерию по стеклянным коридорам университетских переходов, но все равно опоздал на четверть часа. Лунд ждала его за угловым столиком под пальмой и помахала ему рукой.

– Извини, пожалуйста, – сказал он. – Давно меня ждешь?

– Уже несколько часов. И умираю от голода.

– Я успел заглянуть в меню. Сегодня стоит заказать шницель из индейки, – предложил Йохансон.

Лунд кивнула. Зная Йохансона, можно было положиться на его вкус. Пить она заказала кока-колу, а он позволил себе бокал шардонэ. Пока он, сунув нос в бокал, вынюхивал следы пробки, она нетерпеливо ерзала на стуле.