Kitobni o'qish: «Алфавита»

Shrift:

Апология апофении

Человеческая жизнь удивительна, и чем менее понятна она становится, тем больше взаимосвязей мы можем в ней увидеть. Апофения – такое ёмкоё и расплывчатое понятие, оно обозначает тот род взаимосвязей, что появляются спонтанно и не становятся частью общего знания, а требуют тщательного и разностороннего рассмотрения с целью выявления их ценности.

Тем не менее, человек волен испытывать свою логику и при желании может сделать её лучшим инструментом в познании непосредственного ощущения реальности.

Потребность в ощущении смысла существования проистекает из нашего стремления упорядочить собственные функции в этом мире. Найти пару легко, достаточно лишь прислушаться к инстинктам, они сами покажут симпатией на человека, подходящего генетически. А для счастливой жизни нужно сложить столько кусочков паззла, что разобраться в этом стоит как можно усидчивей и быстрее.

Я говорю так, потому что знаю: разумная деятельность каждого человека может привести как к чудовищным страданиям, так и к великолепному и самодостаточному осознанию себя и мира.

Мы живём в расширяющейся вселенной, хоть и не ощущаем этого. Мы находимся на тонкой грани между смертельно неприспособленной к реальности физикой и таким же грубо отёсанным разумом. Тело живет и старается жить в комфорте, а разум занят поиском возможности выжить в цивилизации.

И когда у него нет здоровых идей, начинается хаос. Со стороны выживания очень глупо травить себя продуктами горения, но, с другой стороны, именно природа придумала ошибаться, и для неё вообще нет такого понятия, как ответственность за ошибки.

Генетические мутации сохраняются, люди их наследуют, проживая жизнь с ужасными отклонениями, а природа лишь случайными успехами движется вперёд. Вера в благое начало природы заканчивается там, где жизнь из дара превращается в проклятие.

Бездна разверзлась, и у людей лишь два сомнительных варианта. Оба выражают полное смирение с выпавшей долей, только первый являет собой проклятие жизни и обрекает на гонку выживания, а второй борется с неудачами природы и предрекает встречу с неизбежным небытием.

Даже вероятность того или иного выбора не всецело лежит в человеке, ведь паттерны его поведения тоже заложены памятью тысячелетий поколений, жизни столь дурманящей и жестокой.

В нас вывелось сознание и чувства, и мы можем взаимодействовать с ними напрямую, как хищная птица взаимодействует с прицельной охотой, а дерево взаимодействует со светом солнца.

Когда человек много думает о жизни, может показаться, что он зациклен на себе. Он с восторгом говорит об открытиях своего внутреннего мира, может найти в себе наглость поведать миру о тех банальностях, до которых он додумался сам, может расстроится и разозлится если его не поймут. Но только ему решать, отстаивать свой восторг и радость или согласится с тем, что он – дурак. Если признает себя дураком, то только ему с этим жить. А если найдёт в себе силы остаться при своём мнении, то никакая критика ему будет нипочём. И мысль его будет расти и развиваться вместе с ним, что очень даже неплохо для общества в целом. Слова станут музыкой, голова наполнится светом, а жизнь предстанет целостной в том бесконечном множестве проявлений, которые он может в себе увидеть и узнать.

Разговор с бумагой – как речь с трибуны: ты пишешь то, что хотел бы сказать всем, и если тебе и правда есть, что сказать, то написанное будет живым и правильным. Пишущая и мыслящая функция человека сверкает логикой и смыслом, если он внимателен к себе, к тому, о чём говорит. Наблюдайте за своими ощущениями и природа никогда не сможет поймать вас в ловушку хаоса или неправильных выводов.

Мы все – часть огромного живого парадокса, беспредельного и бесконечного, и единственное место в нём, которое мы обязаны любить и понимать – это мы сами.

Автор неизвестен

Алфавита

«Я наблюдаю алфавит…»

я наблюдаю алфавит,
и руки знаки повторяют.
он звуками во мне шкварчит
и паром нёбо обжигает.

я наблюдаю алфавит,
там буквы на существ похожи.
его ничто не уничтожит,
он вечный, словно аммонит.

аз, боги, веди и глагол,
добро еси живое слово,
добро еси земли основа,
я это понял и прочёл.

я это понял, и ладонь
твердь кулака тотча́с разжала,
ведь слово, иже твердью стало,
и наковальня, и огонь.

я наблюдаю алфавит,
мне речь его покой внушает
и, тишину не нарушая,
течёт и русло наполняет:
живое, жидкое, журчит…

Я

я из тех людей, что за словом не лезут в карман.
если бьют, то не в бубен – а в перепончатый барабан,
жестяной барабан, – но могут сыграть на горне.
а долинному климату предпочитают горный.

из тех самых людей, что с Бродским ведут бои.
собирают мгновенья, краткие – но свои.
поутру в детский сад отводят чужих детей
и живут без страстей.

слово «ответственность» в корне содержит «ответ»,
значит, Бог безответственен, если в небе ответа нет,
только звёздное просо в чугунном котле небосвода?
это и есть свобода?

если мощь всех космических сил в сумме равна нулю,
то за эту цену я ничего не куплю,
как не купишь мусор или стакан бомжа,
или удар ножа.

резюмирую: мне говорить не лень,
но от слов моих с лиц навсегда исчезает тень,
и, палимый безжалостным Солнцем, стоит человек, как лопух,
и проклинает слух.

чтобы дело иметь, его надо ещё возбудить.
перед тем, как уснуть, не забудьте себя разбудить.
паспорт в брюках носить – совсем не синоним «быть».
эта рифма – глагольна,

но она так легка, что немыслимо не продолжать.
есть четыре клыка, чтобы пищей себя ублажать,
есть язык, чтоб его за зубами держать,
дабы не было больно.

быть – болеть, анальгетики не при делах.
быть – и выть, и испытывать жуть и страх.
наблюдает зрачок, только сузясь,
бездну жизни, сознания ужас.

Январь

вот по стеклу узор ведёт рука:
он матовый, он – хлопья с потолка,
Вивальди написал метель в столице,
всё вьюжится – в себя вжимают лица,
все соучастники толпы, зимы и вьюги.

вокруг – другие: вот тебе и други,
другие – отречения столпы,
другие – декабристы. государь
их гонит от себя в седые дебри,

где бреют головы, где роют землю вепри,
где – вечно – наступающий январь.

Ютуб

вот женщина врывается в ютуб,
она стреляет в них из пистолета,
они украли жизнь – весну и лето,
а смысл кончился, он больше ей не люб,
течёт слюна из поврежденных губ,
в желудке переварена котлета,
но пуля в лоб – лишь точка для поэта.
ты с пистолетом входишь в этот клуб,
клубок из змей, шнурков и проводов,
и ты – как пионер: всегда готов
любить, страдать и умирать за это.

Юродивый

ты сам не знаешь, что ты хочешь,
куда глядят твои глаза.
деревьям что-то там бормочешь:
«берёзы», «бризы», «бирюза».

берёза грезит бризом мая:
«пусть он пахнёт, пусть лёд растает,
бриз бесконечно-голубой,
слезами очи мне умой.

май ласковый, май бирюзовый,
приди – сними венец терновый.»

Это

это – предел всех возможных абстракций,
это – конкретно, как в глотке – слюна.
это – принять, чтоб потом отрекаться,
это – нехватка, которой – сполна.

себя обнаруживает случайно,
как в рукаве – козырной туз.
оно для меня – величайшая тайна.
им обладая, ему же молюсь.

белый цветок распускается в темени,
космос шевелит его лепестки.
сколько умов, к этой двинувшись теме,
об неё обломали клыки.

мои же клыки давно обломаны:
трогаю жизнь остриём языка,
им раздвигаю препятствий заслоны,
им ощущаю твёрдость соска.

млечное. вечное. сверхчеловечное.
это бурливым порогом в реке,
кальпами мерит всё быстротечное,
феей танцует на языке.

собрана в Цюрихе пресс-конференция:
металлоломом немецкая речь.
этому имя дано: conscientia,
но это – не имя, это – не вещь.

мне в Индии садху сказал по секрету:
всё, что ты чувствуешь, – это оно.
и не найдёшь ничего, кроме этого,
есть лишь это: оно одно.

мать всех существ, огонь мироздания,
сердца биение, движение глаз,
объединив, разделяет всех нас,
и называется это – сознание.

Эксперимент

под глазами морщинами вбито
два иероглифа мага цветов:
«моё сердце разбито, разбито»,
«жить – невмочь, умирать – не готов».
он идёт, открывая порталы
в измерения плотных адов,
и мерцает хрустальным фракталом
над макушкой созвездие слов.
трансцендентное пойло поэтов —
бритвой слёз растревоженный крик.
он идёт и вращает планету,
он – ребёнок, и он же – старик.
а ещё он – зародыш дельфина.
а ещё – нераскрытый бутон.
минерал цвета ультрамарина,
стук трамвайных колёс – тоже он.
иногда он меня посещает
и кладёт на чело пятерню,
сердце в хрупкий сосуд превращает,
но его я ни в чём не виню.
он – прозрачной души навигатор.
ей секрет состраданья открыв,
он заводит в груди детонатор,
и теперь ты – сознание-взрыв:
нелокален и полинаправлен.
обладающий силой волны,
он вливает алмазы расплавленные
в твою память сквозь вещие сны:
ты себя вспоминаешь теургом,
твоё тело – гигантский эон.
направляемый Шивой и Дургой,
ты вплетаешь кислоты в геном
и ведёшь неслучайную запись
книги Дхармы в спиралях любви.
танец новых галактик – разлапист,
пуповина планеты – в крови,
уж обрезана связь поколений:
начинается эксперимент.
здесь в саду – миллиарды растений,
ну а это – не трогайте, нет.

Ы

от Москвы до Колымы
нету слов на букву Ы.

Ъь

побуду грубым
трубадуром-правдорубом,
немного пьяным, оттого – спонтанным,
клубочком смыслов, колобочком, клубом.

живу в стране – тяжёлой, толстой тётке
с работой шлюхи, интеллектом идиотки,
зарплатой клерка, и она – аноргазмичка.
ей интересны шмотки, по привычке
она даёт засранцам и бандитам,
которыми была б давно убита,
но круто банчит и хранит общак.
она уже не женщина, а шлак.
сюда путёвка – это наказанье.
она как тренажёр для состраданья,
идёт по кругу, как замученный ишак,
но не сдыхает. по ночам летают
в её шерсти неоперённые нимфетки,
и тают в их беззубых ртах конфетки,
а на тарелке – лобстер, только – рак:
таков диагноз этой профурсетки.

побуду нежным: скажу, что
возрождение неизбежно,
хворь исцелима.
и что, пока она мятежна
и любима,
для всех нас есть надежда,
и она – неистребима.

Щелкунчик

трёхглавый крыс вскочил на пьедестал,
надменно озирает поле боя:
мелькнул в толпе Щелкунчика оскал,
и сразу легче стало нам с тобою.

пусть горло сковано печальной немотою,
но знаем мы почти наверняка:
что кажется незыблемым пока,
трухлявой обернётся скорлупою.