Kitobni o'qish: «Крысолов»

Письмо Оле от Ники. 1 мая 2020. Вместо предисловия

«Что я тебе обязательно должна рассказать об этом мире? Дорогой мой ребенок, что я тебе вообще могу рассказать на правах взрослой? Боюсь, многое ты уже поняла сама, а если еще не поняла, то в моих подсказках нуждаешься меньше всего. По разным причинам. Отчасти потому, что твой опыт во многом богаче моего и он другой. Но еще и потому, что есть вещи, в которых важно разобраться самому, только тогда урок будет усвоен правильно. Впрочем, есть вещи, в которых не нужно разбираться и вовсе, так как от того, понимаешь ты их или нет, ничего ровным счетом не зависит. А знания (как сказал кто-то из великих, не помню кто) в этом случае просто умножат твои скорби. Зачем тебе этот груз? Так что… что же я могу рассказать? На что имею право? Сама не понимаю до конца. Но я все же попробую… Да, я попробую тебе это рассказать!

Главное, Оля, что нужно знать об этом мире: жить, Оля, чертовски больно и сложно! Это ты, конечно, уже сама могла заметить, но давай закрепим это в виде аксиомы. Жизнь – это страдания. Нет ни одной истории, ни одной биографии, о которой можно было бы говорить не как о трагедии. Болезней и лишений будет много, а финал всегда и для всех один. Мы уходим во тьму. Так что никогда не сомневайся, что и тебя это ждет. Боль, страдания, тьма. И если однажды тебе покажется, что жизнь не такая уж и болезненная и сложная штука – готовься, в самое ближайшее время она щелкнет тебя по носу или, что еще хуже, огреет так, что мало не покажется. Но запомни, Оля, еще кое-что, чему жизнь тебя не будет учить, но ты должна это усвоить как можно раньше – очень важно уметь принимать все, что на тебя валится. Принимать мгновенно и сразу же. Не жди и не думай, что завтра что-то из выпавшего и свалившегося на тебя станет легче и проще. Завтра будет еще тяжелее, может навалиться новый груз, так что принимай то, что есть, уже сегодня. И живи вопреки, ценя и хватаясь за каждую минуту так, как будто у тебя есть только эта минута. В тюрьме, в болезни, в горе, в предательстве, в обиде, в измене. Живи, Оля, и не лишай себя всего, что ты можешь взять в этот день, в это мгновение. Под грузом бед – живи и радуйся. Именно это и называется счастьем. Как бы грустно это не звучало. Вот я, Оля, слишком многое не могла принять вовремя, из-за чего моя жизнь сейчас больше похожа на огрызок – я пыталась переждать, перетерпеть и отложить принятие до той поры, когда мне станет легче. А вот не стало пока. До сих пор. И тянется это так долго, что есть подозрения, что самой мне из этого не выбраться… Не погрязай и ты в это болото, не вступай на эту зыбкую почву – лови момент, живи сейчас, радуйся, цени.

Еще одну вещь хочу тебе сказать. Оля, живи своей жизнью. Выбирай то, что нравится тебе, с чем согласны твоя душа и твой ум, что принимает твоя совесть. У тебя должен быть свой путь и никому не позволяй увести себя с этого пути, иначе ты просто потеряешь себя. Запомни, ты можешь сомневаться, что на самом деле твое, ты можешь искать, ты можешь даже заплутать на своем пути, потратить время впустую, ошибиться. Но! Но окончательный выбор должен быть за тобой и должен быть твоим. Именно это делает тебя человеком, а не чьей-то тенью. Такой унылой черной тряпкой, которая покорно тащится за тем, кто идет своим путем, но тебе какого-то черта права на свою дорогу давать не желает. Разве это справедливо?

И, конечно, Оля, люби. Не жмись и не жадничай. Чем больше ты отдашь, тем больше, в конечном счете, будет у тебя самой. Нет-нет, не полученного извне, а выросшего внутри. Любовь – это такое сокровище, которое никогда не приходит откуда-то снаружи. Оно всегда добывается только из собственного сердца. Потому раздавай щедро, но мудро – друзьям, близким, родным. А если не найдется достойного (да, так тоже бывает), то люби и уважай в первую очередь себя. Сил сердечных впустую не трать, но и не скупись. Представь, что твоя любовь – это твой дом, твой замок. Чем ты наполнишь его? Вот только это и достойно любви. И люби, не предавая эту любовь. Уважай свой собственный выбор.

Да, Оля, меня тоже тошнит от этой высокопарности и прописных истин. Но так бывает, милый мой ребенок, что каждый день спотыкаешься обо что-то банальное и очень простое, и так этому банальному и простому раздражаешься, что никак не можешь принять. Противишься. Упираешься. А нужно просто проглотить, как горькую микстуру, и все – можно будет идти дальше и больше не оглядываться, не спотыкаться на следующее утро об эту же банальщину, не страдать от неусвоенного урока, который жизнь возвращает тебе все с большей силой. Ну, с чем бы еще сравнить? С азбукой! Пока не усвоить – не видать тебе детективных романов и приключений, даже «Колобка» не видать. А если выучил – все, можно дальше плясать уже, как выйдет и куда заведет.

И – все, Оля. Больше никаких уроков от меня. Даже не проси.

Конечно, если выпадет, мы чему-то научимся вместе, но мои уроки тут оканчиваются. В том числе и потому, что я до конца не уверена даже в них. Хотя ты этого знать, конечно, не должна. Но я не буду делать вид, что взрослые в чем-то умней детей. По большому счету мы такие же дети, только еще более упрямые и очень трусливые. Прости нам это, пока сама не стала взрослой. Прости нам и прости будущей себе. Впрочем, Оля, я верю – ты будешь лучше. Ты человек будущего, твой ресурс больше, твоя душа мудрее и ты никогда не станешь упрямой или трусливой. Ты всегда будешь мудрой и храброй, как сегодня.

А еще, дорогой мой ребенок, хочу попросить об еще одном одолжении. Война и чума пришла в наши дома. Но я знаю, я чувствую, что это далеко не главное, свидетелями чему нам выпало быть. Ждет нас с тобой история значительно более удивительная и важная. Пообещай, что будешь послушной девочкой, и эту историю мы переживем вместе, как маленькое (но очень большое) приключение. И после будем счастливыми. Ты и я, и мы вместе.

Люблю. Целую. Твоя Ника».

* * *

Вот такое письмо я написала Оле однажды. Я совсем им не горжусь. Даже больше – испытываю некоторый стыд, как и за все остальные откровенные и честные вещи, что я когда-либо писала или говорила. Но все же я его написала, как и гору других писем, которыми мы обменивались с Олей и до, и во время карантина 2020-го года. И Оля тоже много писала мне тогда, со всей детской непосредственностью и подростковым максимализмом выбалтывая мне тайны своего сердца, свои страхи, сомнения, догадки и фантазии. Это было забавно, и кое-чем я еще поделюсь. С разрешения моей милой Оли, конечно. Но все же с этого письма, что приведено выше, мне и хочется начать нашу историю. Потому, что это письмо оказалось пророческим. Я обещала Оле, что случится что-то важное и большое. Конечно, я просто блефовала, пытаясь поддержать ее эмоционально, не имея фактической возможности прийти и обнять лично, утешить и развлечь, пока весь город и вообще весь мир сидит в заточении своих квартир и домов. Я блефовала, но это случилось. С нами приключилась такая история, которая оказалась важнее всего, что было до нее. И вот сейчас, когда прошло еще совсем немного времени, я расскажу ее вам. Это важно. Это то, что сделало нас сильнее. Может быть, это поможет и вам.

В минуту трудности и горя, в минуту отчаянья, в минуту гнева и обиды – если эта история поможет, если защитит, если облегчит страдания, значит, все было не зря.

Глава 1. Выпей море

Выпей море, Ксанф! – отвечал раб-баснописец Эзоп своему хозяину. – Выпей море!

Одного не подметил Эзоп, люди в мире и так делятся на две категории – одни бесконечно пьют свое море, а другие – бесконечно плачут, пока их слезы не пополняют эти выпитые моря. Равновесие – самый главный закон Вселенной.

Пьют свое по-разному – кто-то пирует, кто-то упивается трудом, вечной работой, кто-то – в вечном и эгоистичном физическом совершенствовании. И плачут тоже по-разному – иногда даже и вовсе без слез. Просто горя и боли достается им так много, что тоска и без слез превращается в соленые осадки – дожди страданий. Не из глаз – из самого сердца.

Не важно, кому и что выпало, главное – не забывать, что нельзя вечно плакать или вечно пить, иногда нужно находить радость в противоположном. Счастливцы и вовсе умудряются создать идеальную гармонию между двух морей. Вселенная им благоволит, она довольна таким равновесием, да.

Но есть и те, кто слишком заняты только одним – только пьют или только плачут. В конце концов, человек так растворяется в этом своем море, что его как будто и вовсе не существует. Даже для себя самого. Если ты море – то ты только море. Человека в тебе больше нет.

Как же это работает? Трудно объяснить, но я попробую найти простые примеры.

Вот, скажем, если вы трудитесь – найдите минуту помочь и другим в их делах, не занимайте все время только собой и своим путем.

Если пируете – помяните тех, кто не за столом.

Если плачете – пейте.

Хоть иногда ставьте все с ног на голову. Как бы это странно ни казалось, только это – путь к равновесию. Моря не должны иссякнуть. Иначе окончится сама жизнь.

* * *

Вот нам с сестрой, видимо, выполняя завет соблюдения вселенских сил, выпала разная судьба. Мы стали двумя заклятыми антагонистами. Ей пришлось пить свое море, а мне – плакать.

Моя старшая сестра Мария всегда была папиной любимицей, образцовая принцесса: с золотыми кудряшками, синими глазищами, вздернутым носом и в вечном розовом платье, как будто в мире не существует никаких других цветов. На всех фото той поры, какую я не видела и не могла застать, так как еще и вовсе не существовала, она всегда была как любимая куколка – в объятьях родных, в кругу улыбающихся и обожающих ее бабушек, тетушек, мамы и папы. Кто-то вечно тянулся, чтобы ее поцеловать, или кто-то тискал ее на руках, держал в объятьях, умилялся и ворковал. Даже на младенческих фото, когда другие дети кажутся сморщенными и вздутыми, Мария была как розовый зефир и глаза ее сияли.

Когда родилась я, Марии было уже семь лет. Почти как взрослая, к моему появлению она отнеслась с нежностью и без ревности. Но нежность эта тоже была кукольная – отдающая льдом. Она ласково целовала меня в лоб, гладила ладошкой по русым жестким волосам, ворковала: «Малышка, малышка!» – но я никогда ее не волновала. Абсолютно.

Кстати, мое рождение как будто вбило клин в нашу семью. Я оказалась виновата без вины. Просто за неделю до моего рождения нашей маме приснился странный сон – как будто она видела во сне девочку, очень похожую на Марию, и эта девочка сообщила, что зовут ее Вера. Мама сразу решила – это ей приснилась я, и от плана назвать второго ребенка так, как придумал папа – Никой, она тут же отказалась. Папу это уязвило (может быть, даже не мамино решение, а то, что какой-то еще не родившийся ребенок уже качает свои права и идет против его авторитарной воли), и всю неделю он спорил до хрипоты и называл сны чушью, бредом и фантазиями сумасшедшего. Вот так просто – «сумасшедшего», в мужском роде, не уточняя, кого он имеет в виду, потому у мамы даже обидеться не получалось. Но и от своего решения она не отступала, продолжая стоять на своем даже на пороге родильного отделения.

Так появилась я. И имя мне дали компромиссное – Вероника. При этом папа всегда звал меня только Никой, а мама – только Верой. Мое имя оказалось рубежом, невидимой чертой, трещиной. И почему я его не сменила, когда получала паспорт?

На земле как будто существовало две меня. Все детство, помимо обычных детских забот, я все пыталась угодить папе, но совсем не похожая на маленькую принцессу Марию, я никак не могла заслужить хотя бы короткой похвалы от него, хотя бы мимолетного одобрения за что-то малозначащее или наоборот – значительное. Я любила лазить по деревьям и жечь в подворотнях пластик вместе с мальчишками, взрывать бутылки с известью. И папа повторял рефреном, при виде меня:

– Ты же девочка, Ника!

Папа каждый раз был недоволен. Платье грязное, посмотри на Марию, она чистюля, переодевается сразу, как только пятнышко заметит! Губы обветрены, разве Мария ходит с таким лицом? Ноги в пыли, а руки – вообще в разводах. Ты же девочка, Ника!

При этом слово «девочка» он произносил подсюсюкивая – «девоська», от чего оно становилось мерзким олицетворением всего, что мне было так чуждо.

Когда я слышала голос отца, внутри меня все остывало. Я становилась мертвенно ледяной и всеми силами пыталась соблюдать то, что мне предписывалось – чтобы не мараться, не покрываться пылью и разводами, когда папа бывал дома, я часами сидела на месте – за своим детским столиком, на своей кровати. Я отправлялась в путешествия мысленно, я улетала в космос или забредала в джунгли, дружила с самыми невероятными существами, бесилась, лазала по деревьям и старинным развалинам, купалась в горных реках, плясала на углях… Но тихо, незаметно – в мечтах. Физически оставаясь ледышкой, просиживающей на кровати или за столиком. Это мучило меня, казалось наказанием – не озвученным, но наказанием. И все равно у меня ничего не выходило хорошего. Губы были обветрены, ноги – в пыли, и очень хотелось забросить все и пойти полазить по деревьям, как обезьянка. Меня как будто все время бросало из буйной резвости в крайнюю апатичность, что не могло не броситься в глаза. И папу это тоже раздражало. Его раздражало все. Потому к вечному порицанию за неопрятность добавилось еще одно – о моих странностях. Папа, в минуты острого раздражения, тихо говорил: «Этот ребенок какой-то не такой». И это было очень обидно.

Мария была совсем другого сорта! Она, конечно, была с сердцем-айсбергом, но всегда и во всем была образцовой. Как на открытке! И о ней всегда можно было сказать что-то хорошее, привести в пример. Не важно, что реально стояло за этими красивыми и хорошими примерами. Так, она дарила своих кукол, но только старых и нелюбимых. Отдавала платья, правда, наверняка зная, что я их терпеть не могу. И называла так же, как и папа, однако немного на свой лад – Нико или даже Николь.

Для мамы существовала другая я. Мамина Вера, которой втайне от отца разрешалось все – есть шоколадки под столом, прокалывать уши без разрешения папы и не пытаться быть второй Марией. Я впадала в вольную буйность, и иногда мне казалось, что этой вольницей я злоупотребляю, хотя мне это и не всегда приносит радости. Так, даже устав, я старалась беситься на полную катушку. С тихим злорадством внутри и со странным ощущением, как будто я снова не принадлежу себе. Просто для мамы нужно было быть такой, какой не нужно было быть для папы. В этом был какой-то тайный смысл.

К своему горю, в подростковом возрасте я вдруг сообразила, что мама разрешает мне быть такой просто назло папе или даже порой провоцирует меня сделать что-то, что его разозлит. Любви в этом не было. Была просто шахматная игра ребенком. Мной. Вот такая вам месть за те язвительные фразочки о фантазиях сумасшедшей. Но поняла я это слишком поздно. Да и пойми я это раньше – разве это бы что-то изменило? Ничего. Меня бы продолжали тянуть в разные стороны. Я всегда оставалась бы раздвоенной…

Меня как будто было две, но нигде не было меня настоящей. Я не могу сказать, что я в детстве об этом думала слишком часто, у меня была целая гора других важных детских дел, но ощущение этой раздвоенности все время сидело во мне и точило, как червь. Так что неудивительно, что со временем я больше удовольствия стала испытывать от одиночества, чем от компаний друзей или родных. Тогда можно было не задаваться вопросом, кем я должна быть – Верой или Никой, и просто делать, что хочется. Впрочем, мне было нужно не много – мне нравилось бродить по двору и играть с воображаемыми друзьями, для которых, кстати, тоже можно было быть кем угодно, они всегда верили на слово. Когда воображаемые друзья отлучались для воображаемых важных дел, я придумывала далекие миры и фантастические истории, и для этого компания мне тоже не была нужна. Много читала, рисовала, вязала, мастерила и даже выжигала по дереву. Дела, для которых никто не нужен, кроме себя самой.

Наедине с собой было очень хорошо. Но жаль, что жить так нельзя.

В школу я пошла в шесть лет. Маша и тут была моей полной противоположностью. Красавица и любимица, она училась на «отлично», в тетрадях и дневнике у нее всегда был порядок, карандаши идеально подточены, ручки – разложены по цвету, тетради в обложках, учебники с закладками. А у меня все сыпалось из рук, я не была аккуратной, я не была внимательной. Каждый мой педагог считал своим долгом сравнить меня с Машей, высказав сильное изумление, что я не беру пример с сестры.

Беру, конечно! Люблю ее и ценю, иногда немного завидую. Но быть такой же не могу. Почему никто этого не понимал?

Меня лишали свободы быть собой, заставляя быть тенью Маши. И это была третья, самая несчастная я, помимо двух моих других ипостасей – Веры и Ники. Меня всегда осуждали, наказывали за лень и невнимание, требовали больше, чем с других, ведь я должна, должна быть как Маша!

А теперь удивитесь – взрослую Машину жизнь нельзя назвать идеальной. Она стала весьма средней, что, кстати, меня даже немного потешило.

По окончании школы Мария поступила в строительный институт, но через год вышла замуж и лишила мир лучшего архитектора, которого только могла родить земля. Маму это сильно расстроило, папу – удивило, а мне в тот момент было наплевать. На Машиной свадьбе я курила за углом вместе со старостой ее студенческой группы и первый раз напилась до бессознательности. Единственное, что запомнилось особенно ярко, как визжащую, раскрасневшуюся Марию мальчишки из числа гостей тащили через черный ход на кухню ресторана. Это была середина торжества, когда по традиции невесту похищают, а уставший и немного подвыпивший жених должен найти свою ненаглядную. Жених искал Марию минут двадцать. Все это время она сидела в подсобке, держа туфли в руках. Каблук был ужасно высоким, и у Марии устали ноги.

Вот такой я ее и запомнила в тот день: в белом дорогущем платье, с высокой прической, вся как фарфоровая коллекционная кукла, и сжимающая туфли в руках, даже как-то трогательно прижимающая их к груди. И глаза ее при этом ничего не выражали. Наверное, если в них посмотреть, можно было, как в стекле, рассмотреть свое отражение. Но ничего больше.

Муж Марии был состоявшимся предпринимателем. Не самым богатым человеком на земле, но на красивую жену, машину и большую трехкомнатную квартиру в центре города ему хватало. Мария, родив сына ровно через год после свадьбы, продолжать учебу или начинать хоть какую-то трудовую карьеру категорически отказалась. Ее мужу было так даже удобнее – он-то дома почти не бывал, потому его дому была нужна хоть какая-то хозяйка, а ребенку – мать. Мама с папой какое-то время уговаривали Машу не ставить на себе крест, но потом махнули рукой. Папа назвал это первым родительским фиаско. Второе фиаско, в виде меня, в ту пору только зрело…

Маша стала жить с мужем, мне досталась отдельная комната и счастливые деньки одиночества, когда родители уезжали на дачу. Училась я в школе из рук вон плохо, но в институт поступила легко. Впрочем, как и Маша, не оправдав родительских амбиций – я пошла на филологический. Папа выл волком – кем ты станешь? Куда ты пойдешь работать? Кому ты будешь нужна, когда мы умрем? Что ты будешь есть?

На втором курсе я чуть не повторила судьбу Маши и чуть не выскочила замуж. Влюблена я была очень сильно, но отношения, которые начались очень ярко и бурно, уже через полугодие превратились в настоящую пытку. Для нас обоих. Мой избранник той поры, мужчина сравнительно молодой, потому еще увлекающийся и ищущий себя, отношениями начал тяготиться довольно быстро. Восторг сменился неприязнью. Я приелась ему со своей щенячьей любовью (а моя первая любовь, как первый порыв сердца, была именно такой) так, как быстро приедается все слащавое и приторное. А так как разрывать отношения по собственной инициативе всегда страшно и всегда сложно, и совсем не хочется казаться в такой ситуации крайним, то он не придумал ничего умнее, чем винить меня во всех неудачах и провалах. Его план разрыва был такой: он уходит, став героем-мучеником, а я остаюсь валяться где-то позади его жизненного пути, целуя остывающие следы. У него уже давно была другая, а он продолжал приходить ко мне, чтобы рассказать, какая я некрасивая, какой у меня дурной характер и как я порчу ему жизнь. Это было очень больно. Он травил меня, я травила себя за то, что я так отвратительна. С настойчивостью мазохиста я продолжала встречать его и слушать бесконечные упреки, и думать, что могу что-то исправить, объяснить, доказать. Что я и правда плохая, если у меня это не получается. Если он меня не слышит. Меня и мое сердце.

Мы расстались. Спустя миллион часов издевательств. Я верила каждому слову, я почти уничтожила сама себя, не веря и не понимая, что он просто ушел к другой.

Моя первая любовь и первая любовная неудача оказались для меня сильным ударом. Но дальше все стало еще хуже.

На четвертом курсе я познакомилась с мужчиной, который казался полной противоположностью моему бывшему увлечению. Он был вдвое старше, он был серьезным человеком, и я верила, что такой человек не станет ранить моего сердца просто ради забавы или потому, что ему не хватит духа признаться, что в его жизни нашлось что-то, что ему ближе и важнее. Мне, двадцатилетней дурище, он казался почти идеальным – водил машину, играл в казино, пах дорогим парфюмом и дорогими сигаретами, носил такое красивое черное пальто… Совсем не такой, как те мальчишки в кедах, застиранных маечках и целлофановых курточках, которые мне были знакомы до него. Настоящий мужчина!

Через пять месяцев после нашего знакомства, в приступе белой горячки он вывез меня на машине за город и выбросил на обочину на полном ходу. Он ревновал, ему виделись любовники и конкуренты, он размахивал перед моим носом пистолетом и грозил пристрелить где-то в лесополосе, «чтобы труп не нашли даже случайно». Но по пути он вдруг передумал, распахнул пассажирскую дверцу и просто выбросил меня из машины.

Была зима. В овраге возле дороги я пролежала почти до рассвета – была без сознания. Потом, не помню как, поползла на дорогу, где меня и заметил случайно проезжавший мимо человек.

Диплом бакалавра я защищала на костылях. Перелом ноги в двух местах, поврежденная спина. На левой руке – уже навсегда не разгибающиеся до конца пальцы. Но долго, очень долго после той ночи я думала, что лучше бы он меня убил. Во мне в очередной раз сломали все человеческое – надежды, нежность, любовь, веру в себя и ближнего. Я стала прозрачной и звонкой внутри. Пустой. И жить стало как-то так… довольно противно.

По окончании института с работой, и правда, было плохо. Папа, конечно же, был прав. Я умру на помойке, как бомж. А чтоб исполнение этого пророчества хоть как-то отсрочить, я работала корректором в одной местной газетенке, потом – оператором в службе такси, даже в магазине торговать постельными принадлежностями случилось.

Я не буду врать, что я искала себя. Мне и самой было неинтересно все, что я могла бы делать за деньги. Потому работа была скучной, с плохой оплатой и горой истрепанных нервов.

В это время папа стал называть Машу образцовой женой и мне каждый день напоминать, что женщины моего возраста уже должны думать о семье. Только в этом он мог видеть мою реализацию – только в выполнении моей биологической миссии. Потом он назвал меня своим вторым родительским фиаско и сказал, что умывает руки. После чего я была лишена родительской финансовой поддержки, да и просто родительского внимания – папа с мамой переехали жить на дачу, только время от времени приезжая в гости к Маше (которая уже успела родить второго сына), а ко мне вообще не приезжая.

Вот именно в эту пору случилось мое самое большое несчастье.

Я была влюблена в Андрея как безумная. После моих былых неудач даже поверить было трудно, что я буду так любить. Все казалось пустым и напрасным, жизнь – серой и унылой, а тут – он. Идеальный абсолютно во всем! Красивый, умный, внимательный и нежный, как плюшевый медведь. Мы познакомились на корпоративной вечеринке, куда он забрел как друг нашего начальника, а я, на правах нового человека в коллективе, скромно сидела в углу и не могла придумать, с кем бы и о чем поговорить. Никогда не была особо компанейским человеком.

Из кафе мы ушли вместе. Было начало лета. Стояла теплая и ласковая погода. Потому, как будто даже радуясь этому долгожданному теплу, мы долго бродили по пустынной набережной, которая в нашем городе, надо признаться честно, просто отвратительна – серая аллея в березах вдоль плохо пахнущей, застоявшейся речной воды. А с рассветом пили кофе из кофейного автомата в торговом центре. Очень сладкий кофе, который был так гадок, но даже это так радовало. И все это в целом – и этот кофе, и эта набережная, и беспечная болтовня с малознакомым человеком, с которым мгновенно словили одну волну – это было похоже на настоящее романтическое приключение, как бывает только в кино, и отпускать друг друга так не хотелось!

Через два месяца мы уже жили вместе, через три – Андрей предложил стать его женой. Мы хотели расписаться весной, чтобы наша свадьба была самой красивой, чтобы мы могли погулять и пофотографироваться на природе, чтобы можно было устроить грандиозную вечеринку для всех друзей, а на следующий день выехать куда-то в пригород и там продолжить отмечать, с шашлыками и песнями под гитару у костра…

Но зимой Андрей погиб.

Утром 11-го февраля он поехал на машине в другой город по рабочим делам. 12-го и 13-го февраля и почти каждый час мы созванивались или обменивались эсэмэсками – я обещала приготовить рыбный пирог к его возвращению (чуть ли не единственное, что я умела и умею готовить из блюд, сложнее яичницы, и – о, чудо! – единственное, от чего он никогда не мог отказаться). А он дразнил подарками. Он всегда мне что-то привозил – пусть даже какой-то пустяк, но никогда не возвращался с пустыми руками. Он обещал что-то удивительное. Что-то, что я запомню на всю жизнь.

Вернуться он должен был днем 14-го февраля, но почему-то решил поспешить и выехал ночью, чтобы дома быть утром. Домой он так и не приехал. На зимней, обледеневшей ночной трассе не справился с управлением, попал в аварию и погиб.

Кто-то сказал, что смерть была мгновенной.

Было бы кошмарно думать, что он умирал долго, замерзая где-то там, далеко, один. Среди вьюги, на черной пустынной дороге, в этом окаянном феврале…

Мой любимый. Потерянный мной навсегда.

А потом я ничего не помню. Мое море тогда совсем утопило меня. Как хоронили того, кто так и не стал моим мужем, как я жила потом. Ничего не было или было неважным. Мне казалось, что я не только внутри, но уже вся и целиком стала прозрачнее воздуха, и какое-то время вот так и существовала – в анабиозе, полусне. Как будто меня уже и вовсе нет.

А знаете, первая волна – как наркоз. Вот эта полудрема, как будто тебя заморозили, была совсем безболезненной, но когда этот наркоз для моего несчастного сердца и мозга начал понемногу отходить, накатила такая боль, что стало невыносимо до одури. Хотелось орать и пробивать головой стены – в буквальном смысле. Ведь ничего не вернуть и не исправить, но как-то же нужно реагировать, как-то противиться, сопротивляться этому течению, которое волочит по мелководью и уже не просто кожу содрало, но уже и мясо с костей местами начало сходить. Ужас. Ужас и боль. Вот что было со мной тогда.

А что я могла? Я разорвала хоть какие-то связи со всеми, кто еще пытался со мной общаться. Я закрылась и забилась в самый дальний угол.

Я как будто и сама умерла и долго, очень долго не могла понять, как это мне еще приходится что-то делать – двигаться, дышать, с кем-то говорить хоть иногда.

Ничего не существовало, на все было наплевать.

В какой-то момент мне даже горько не было. Просто было никак. Это была какая-то новая, очередная фаза, которая затянулась на годы.

Представляете, однажды утром я вышла на кухню, села за стол, вытянула перед собой руки и рассматривала их так, как будто видела впервые. В моем мозгу тогда как будто что-то сломалось, и я вообще не могла понять, как же так, почему вдруг у меня есть вот это все – руки, пальцы, ногти, волоски, сгибы. Почему не кровавый шмат мяса, нанизанный на оголенный провод? На колючую проволоку?

Вот так безумно я жила.

Родные говорили, что мне нужно бросить себя жалеть. Ничего не исправить. И Маша говорила это особенно красиво. Я смотрела в лицо и видела, что она упивается. Впервые со дня свадьбы ее лицо снова ожило. Моя беда была событием в ее жизни, не похожим на остальные конвейерные дни – событие, оторвавшее ее от кухни, магазинов, детей. Но я ничего не могла с собой поделать.

У меня до сих пор нет рецепта, который мог бы помочь кому-то что-то пережить. Такое не переживают. Все умирают там и тогда. Просто потом иногда получается как-то еще дальше жить. Что-то делать. Ставить цели, решать задачи, бороться. И спустя какое-то время жизнь и правда становится похожа на жизнь, да. Просто похожа.

Правда, жить заново иногда бывает сложнее, чем заново научиться ходить. Как тогда, когда меня выбросили из машины – мне было трудно, тело не поддавалось, но шаг за шагом, ступень за ступенью… А тут было все сложнее. Заново учишься просыпаться по утрам, чистить зубы и пить кофе. Как все. Говоришь, думаешь, планируешь. А потом возвращаются привычные навыки – ну, точно как способность ходить. И ты снова живешь. А живешь ли?..

И вот… Однажды мне исполнилось тридцать три. Как летит время!

Даже артикуляционная неуклюжесть произносимого «тридцать три» немного напрягает. Дожить до этого возраста вообще противно. Смотреть в зеркало и в паспорт и понимать, что оттуда на тебя смотрит хмурое, унылое никто – такая тоска!

Чем могу похвастаться? Только тем, что у меня гениальные родители. Они были правы. Я – разочарование и пустота.

Вот так и живу.

Я одинока. У меня нет даже собаки.

Работаю я в интернет-газете. Как мне кажется, этот виртуальный источник информации и новостей никто, кроме меня, и не читает. Так что я не знаменитость и имени у меня никакого нет. Впрочем, еще я иногда пишу статьи для глянца – глупые тексты для домохозяек, одуревших от декретной скуки мамок, сельских простушек, не нашедших себя в большом городе, но не спешащих в родные места и боящихся возвращения, как изгнания из рая. Эти статьи меня развлекают, но славы и счастья тоже не приносят. Только немного денег.

Я подрабатываю в социальном центре. Обычно эту работу считают волонтерской – принято считать, что развлекать инвалидов или проводить тесты подросткам обязаны добрые дяди и тети-добровольцы, но у нас их как-то уж очень мало, потому всем этим в свободное время занимаюсь я. За это мне платят и время от времени меня отправляют на курсы, где тети и дяди, имитируя вселенскую доброту, учат меня, как я должна общаться с инвалидами, подростками или другими, не менее «особенными» людьми. И какой должна быть доброй я. Я, конечно, ищу в себе эту доброту, но ничего подобного не обнаруживаю. Не приписывайте мне добродетель, которой у меня нет. Я тоже озлобленный и опустошенный человек, как все. Просто благодаря всему этому мне кажется, что я живу и, вполне может быть, живу не зря. Пусть у меня нет любви, детей и даже собаки. Просто однажды кому-то я это могу ввернуть в беседе, как особый признак моей добродетельности и важности для всего человечества.