Kitobni o'qish: «Шалая звезда моя»

Не будьте крохоборами, друзья мои!

Номинация: Триумф короткого сюжета

Летний вечер прекрасен. Вдоль улиц несутся шарики тополиного пуха, серебристая акация повисла томными гроздьями. Начало июня – трепетного, томительного месяца. Не знаешь, чего ждать – то ли духоты перед грозой, то ли свежести после нее. То ли того и другого вместе.

К маленькому домику, полускрытому виноградом и плющом, выстроилась делегация из трех человек. Точнее, из двух с половиной. Папа, мама и я – четырехлетняя. Мы пришли к нашему мастеру Карлу Ивановичу Эстенвольде просить его закончить наш ремонт.

Мне скучно. Я начинаю крутиться на месте и незаметно высвобождаюсь из маминой руки. Краем глаза я замечаю одноухого плюшевого мишку, голубое ведерко с совком и потертый мячик. Детей у Карла Ивановича нет, поэтому откуда взялись здесь эти вещи – загадка. Они сиротливо валяются посередине двора и вызывают у меня жгучее желание поиграть с ними. Играть мне, естественно, не разрешают. Флегматичная трехцветная кошка возникает вдруг на дощатом заборе и, презрительно окидывая нас взглядом, начинает умываться. Моется она с воодушевлением и знанием дела, так что по всему двору разносится ее хрипловатое причмокивание. Мне очень хочется подойти к кошке, но в этот момент на весь дворик раздается фальцет:

– Хорош-ш-ш лизаться! А ну, гэть, отсюдова-а-а!!!

Кошка исчезает со скоростью звука. Я различаю в глубине двора покосившуюся кушетку с мятым покрывалом. Над кушеткой склоняется полная женщина в белом сарафане.

– Карлуша, вставай, голубчик! Люди пришли, нельзя же так!

– А-а-а, ну-у-у!!! – несется с кушетки.

– Карлуша-а!!! – молит женщина.

С кушетки поднимается длинный худой человек с взлохмаченными волосами. Это и есть наш мастер Карл Иванович Эстенвольде, в просторечье – Карлуша. Запойный пьяница, враль и художник от Бога.

Каким невероятным ветром судьбы занесло его в Баку, никто не знал. Поговаривали, что сам он из хорошего рода, что вроде бы ему родня по какой-то далекой и давней линии художник Кипренский, тот самый «любимец моды легкокрылой». Гипотетический потомок Кипренского был худ, вечно всклокочен и потрепан жизнью донельзя. Когда он трезв, ему нет равных в работе. Движения его отточенные, а глаз зорок и сметлив. Когда он делал ремонт у моей бабушки… О, это была поэма! Соседи со всего ее шумного монтинского двора сбегались посмотреть на Карлушину работу. Причем, сбегались и те, с которыми бабушка была в ссоре, (в настоящей, безумно темпераментной соседской ссоре!!! Это вам не анемичные интеллигентские разногласия и робкое выяснение истины!), и те, которые даже выговорить имя Карлуши не могли, а произносили нечто вроде: «Ай, Га-арлушя, ай, маладес!» (именно так, с бакинскими растяжками гласных. Куда же без них, родимых!) Надо было видеть, как Карлуша, прищурив глаз, с точностью аптекаря смешивал краски, чтобы добиться нужного оттенка, как мягкими, словно у пантеры, бросками касался стен, выписывая узор, высветляя, штрихуя, затирая или наоборот, сгущая мазки до вкрадчивой бархатной черноты. Отбегал, вглядывался, подбегал, колдовал, снова отбегал, и в зависимости от впечатления, или напевал «Тон бела неже» (это означало, что он доволен, а песня Сальваторе Адамо только подтверждает это), или хватался за голову и вырывал порядочный клок волос (означало обратное!). Стены расцветали, покрывались призрачным жемчужно-синим узором бесконечных арабесок. Строгим белым пятном с вишневым узором вписывался в них камин, и вскоре сама комната напоминала маленький дворец из арабских сказок. Бабушка кидала на соседей победоносные взгляды, те восхищенно цокали языками, а Карлуша приглашался к столу, где уже дымилось блюдо с янтарным пловом. Тело Карла Ивановича отогревалось от вкусной пищи и горячего чая с вареньями, а душа расцветала от похвал.

– Ай, Карлуша, – восклицала бабушка, угощая его, – цены бы тебе не было, если бы не пил.

– Что делать, Тамара-ханум, – горестно качал тот головой. – Не могу, душа у меня тоскует.

– Э-э, ты, что: ребенок, что ли? – сердилась бабушка. – Чего тебе не хватает? Руки золотые, крыша над головой есть, кусок хлеба с маслом всегда будет. А так пьешь, что – душа тосковать перестаёт?

– Так я тоски не чувствую, – отвечал Карлуша, и хрящеватый нос его утыкался в стакан с чаем. – Вы говорите: руки золотые. А кому я передам их, кто мое мастерство переймет?

Единственный сын Карла Ивановича пропал без вести на войне. Пропал молодым, внуками одарить отца не успел. Темная история была с этим сыном. То ли погиб, то ли попал в плен и не вернулся. Говорили, что Карл Иванович пытался искать его, но отношение к этническим немцам после войны было не особо доброжелательным и ему «посоветовали» прекратить поиски. Что он и сделал. Аккуратно сложил листок с извещением о пропаже без вести в коробочку из-под монпансье, поправил очки на носу и больше никогда не обмолвился о сыне. Даже во время запоев. И жене запретил говорить о нем.

– Возьми себя в руки, – уговаривала его бабушка. – Ты же взрослый, человек, пожилой уже, а посмотри, как ходишь. Приведи себя в порядок.

– А-а-а! – махал рукой Карлуша. – Ладно, я пошел. До завтра.

Приближение запоя Карлуша чувствовал заранее. Начинал беспокойно метаться по дворику и двум крохотным своим комнаткам. Потом запирался недели на две в самой маленькой – не комнате, а скорее, клетушке – и колобродил вволю. Жена только прислушивалась к его воплям и звону разбитых бутылок и бормотала себе под нос:

– Ирод! Погибели на тебя нет! Черт жилистый!!!

Когда-то Карл Иванович работал в ремонтном цеху. За несказанный талант, вернее, дар, ему прощали все, но потом перестали. Появился новый начальник, пришлось уволиться. Так и стал подрабатывать частным образом. Но когда работал… Как говорила бабушкина соседка, это был «иштучний товар, нэ халтур».

Выходил Карл Иванович из запоя тяжело. Мрачный, всклокоченный пуще прежнего, он часами сидел на продавленной кушетке в дворике. Жена грозилась ее выбросить, но к кушетке мастер испытывал почти отеческую слабость. Устав бурлить, жена смирилась, накрыла кушетку старым покрывалом и окончательно махнула на нее рукой. Летом Карл Иванович спал на ней, а зимой подолгу сидел, уставившись в одну точку.

Хуже всего приходилось тем заказчикам, чей ремонт совпадал с запоем Карла Ивановича. Недели на две-три работа останавливалась, по комнатам валялись сиротливые щетки, тюбики с краской и кисточки. Заказчики хватались за головы и дружно отправлялись молить Карла Ивановича. Отправились и мои родители, захватив в качестве приложения меня. На успех переговоров не надеется никто. Я не в счет. Мне весело.

– Карлуша, – нерешительно начинает папа. – Ну, вы поймите, чем скорее закончите, тем лучше и для вас, и для нас.

– Да, Карл Иванович, – поддакивает мама. – Скорей бы уж пришли. Девочка наша успела по вас соскучиться.

– Друзья мои! – высокопарно начинает Карлуша – Не будьте крохоборами!!! День, два, ну, что они решают?! Я же сказал: закончу и я закончу. Эстенвольде слово держит!!!

– Да, мы понимаем, что закончите! – папа начинает выходить из терпения. – Но только когда?!

– О-о-о! – глубокомысленно изрекает Карлуша. – Вы так ставите вопрос?! Друзья мои, вы хотите иметь работу маляра или вас интересуют художественные ценности?

Мама готова прыснуть смехом, но увидев предостерегающий жест женщины в белом сарафане, сдерживается. Молчание повисает в нагретом воздухе.

– Завтра буду! – роняет Карлуша.

– Точно? – выдыхает мама. – Вы не забудете?

– Дорогая моя, я – Эстенвольде, а не какой-нибудь рыночный торговец! Сказал – буду, значит – буду! – и тут слова его прерывает самая вульгарная икота.

Папа дергает маму за руку и бормочет что-то себе под нос. Судя по гримасе на его лице, папа мысленно наделяет мастера не очень лестными эпитетами. Карлуша этого не замечает. Он смотрит в центр двора и, наконец, видит меня.

– Лямашенька, деточка! – бормочет он, и невесомая слеза появляется в уголках его глаз. – Пришла-таки старого Карлушу навестить. Ах, ты, колокольчик мой!

Колокольчиком он прозвал меня за неумолчный и звонкий голосок. В детстве я была словоохотливой. Карлуша роется в карманах и вытаскивает слипшиеся, обсыпанные трухой ириски.

– Вы позволите, друзья мои? – смотрит он на родителей.

– Ах, нет, – поспешно отвечает мама. – Ей нельзя сладкого – зубки портятся. Спасибо большое.

То, что мне нельзя сладкого, я слышу впервые, но к сладкому я всегда была равнодушна, поэтому ириски меня не вдохновляют.

– Хочешь цветочек? – спрашивает мастер. – Маша-а, дай ребенку цветок!

Бесшумно появляется женщина с маленькой гроздью акации в руках.

– Возьми, деточка, – протягивает мне ветку Карлуша и улыбается почти беззубым ртом. Я беру цветок. Он пряный и тонко пахнет ванилью.

– Ах, ты гарангушик! – это единственное слово, которое Карлуша знает по-азербайджански. В его устах гарангуш-ласточка – это высшая степень восхищения. Он произносит его медленно и как-то изысканно: ка-ран-кушик! Это веселит меня, и я заливаюсь смехом.

– Да подождите вы! – обращается Карлуша к родителям. Тем давно не терпится покинуть увитый плющом и виноградом дом. – Дайте с дитём поговорить, хоть душой отдохнуть! Ну, что ты любишь, Лямашенька? Нравится цветочек?

– Я сийень юбйю. – отвечаю я. Коварные «л» и «р» все еще не даются мне.

– У-у, ты, моя золотая! – умиляется Карлуша и вдруг его осеняет. – А хочешь, я тебе на потолке сирень нарисую?

Пока мама и папа обалдело переглядываются, я уже прыгаю на одной ноге и кричу:

– Да-да-да! Хочу сийень на потойке!

– Карл Иванович, – осторожно начинает мама, – не слушайте вы ее. Она – ребенок. Какая сирень на потолке? Это такой труд, потом неизвестно, как это будет смотреться. Возможно, комната будет казаться темной и…

– Дорогая, – церемонно провозглашает Карл Иванович. – Не знаю, известно ли вам имя художника Ореста Кипренского. Так вот я – его прямой потомок. Понимание искусства – у меня в крови! Если ваш ребенок тянется к прекрасному – не лишайте его этой радости. Лишних денег я с вас не возьму, краски у меня есть. И если Эстенвольде говорит, что нарисует сиреневый сад на потолке – значит, он нарисует его!

– Очень хорошо, – ставит точку папа. – Мы ждем вас завтра с утра. – На этой оптимистичной ноте мы покидаем дом Карла Ивановича.

Назавтра он, конечно, не приходит. Не приходит и послезавтра. Папа чертыхается так, что соседи затыкают уши. Папа грозится немедленно найти нового мастера, пусть не такого даровитого, но добросовестного. Мама в раздумье. Ей хочется дом-сказку, а не стандартный ремонт.

Карлуша появляется через четыре дня. В сером костюме, розовой рубашке, волосы торчат меньше обычного, а в руках букетик левкоев. Букет он церемонно презентует маме, и также церемонно пожимает руку папе, потом переодевается и приступает к работе. Я верчусь рядом. Карлуша водружает на кончик носа очки и начинает колдовать. На огромном листе, заменяющем палитру, он смешивает розовую, голубую, бордовую и фиолетовую краски. Добавляет чуть-чуть белой и сине-черной. Отдельно разводит зеленую, лимонную, и синюю краски. Пальцы его, то краснеют, то синеют, то зеленеют, и я как завороженная смотрю на эту цветную игру.

– Вот смотри, каранкушик, – бормочет Карл Иванович, – если смешать синюю и желтую краски будет зеленая, а если красную и синюю – то фиолетовая.

– А это что? – я протягиваю руку к небесно-голубой краске, такой яркой, что глазам от нее больно.

– Это – берлинская лазурь. Не трогай. Ручки испачкаешь, мама поругает.