Kitobni o'qish: «Ана Ананас и её криминальное прошлое», sahifa 2

6

Толстяк с запонкой поперёк шеи был соломинкой, за которую нам обязательно надо было держаться. И папа держался за эту соломинку как мог. Он долго подбирал слова по-немецки. Но усач в ответ ему только и мог сказать:

– Прима!

А потом, неопределённо махнув рукой, он пригласил следовать за ним. Мы втроём почесали куда-то, за черту города, за лес, за парки, за объездную дорогу, одним словом куда-то совсем далеко, в страшный лес.

Папа нервничал. И я нервничала вслед за ним. Не могу сказать, чтобы мы чувствовали опасность. Но когда перед глазами вдруг замаячили ёлочки, папе стало не по себе. Слишком похоже на то, что мы нарезаем круги вокруг леса. Видимо, папа решил, что нас снова отправят туда, где посреди леса стоит чуточку города.

Но бородач поминутно оборачивался. Он улыбался до ушей и показывал большой палец вверх, то и дело твердя: «Прима, папа, прима!». А папа с каждым шагом становился всё более молчаливым. По спине, сквозь рубашку бежал летний стремительный пот. На дворе стоял календарный ноябрь. На небе сходились две серые тучи.

Странно, но там, куда мы пришли, ситуация радикальным образом переменилась. Тучи развеялись, показав солнце. Солнце было какое-то бледное, совершенно седое. Зато при виде этого седого солнца, усач сделал ноги на ширине плеч и расслабленно потянулся в разные стороны.

– Репербан, – просто сказал он.

Вот это да! Перед глазами папы стояла родная картинка. Невероятная, до боли знакомая, картинка цвета жареной курицы: цвета той кассеты, которую папа называл «Добро пожаловать» и слушал, сколько я помню себя.

– Да это же хард-рок кафе! – завопил папа. – Хард-рок кафе! Он выглядел совершенно счастливым.

Довольный собой, бородач с запонкой ещё раз поднял палец вверх, а потом сел на непонятно откуда взявшийся мотоцикл и испарился. Мы опять остались одни. Но на сей раз папа уже чувствовал себя увереннее. Лицо его перестало обтягиваться фартуком из морщин. Когда оно стало гладким и сияющим как фольга, он начал приставать к прохожим, спрашивая, где можно продать свой музыкальный инструмент. Музыкальным инструментом папе служила старая, осклабившаяся ржавыми отверстиями губная гармошка.

В процессе продажи губной гармошки мы выяснили главное – здесь к папе относятся хорошо. Все, с кем бы папа не заговаривал, общались с ним запросто, иногда с песней. Думаю, это не только из-за хард-рок кафе. И дело тут вовсе не в губной гармошке. Просто, за версту было видать, что люди эти бодного поля ягоды с моим папой.

Всё новые и новые бородатые толстые дядьки в банданах с изображением черепов обступали папу и принимались хлопать его по спине совершенно по-свойски.

– Майн херц блут, паппа! – орали они в ухо папе непонятные слова – Раннинг Вайлд, паппа! Сан Паули, паппа! Веттер Перремен! Веттер Пррремен!

– Прима! – храбро защищался мой папа.

Он всё пытался продемонстрировать им татуировку с «ветром перемен» у себя на спине. Но жизнь потрепала его спину так, что там остались лишь какие-то потертые от непрерывного шелушения буквы. Буквы эти вызвали скорее смех, чем восторг у бородачей. Но смех этот был доброжелательным и добродушным. В конце концов, один бородач треснул папу по спине особенно сильно и по-заговорщицки сообщил:

– Мы тебя ждали.

А потом добавил загадочно:

– Кавабунга!

7

Кавабунга!

Снежный ком не успел бы скатиться с горки быстрее, чем я поняла, что теперь мы живём в сумасшедшем доме, под названием Репербан.

Место не было похоже на чуточку города посреди леса, там, где мы прожили два года. Не было оно похоже и на водоворот машин на фоне одетой в гранит раскисшей речки, где я родилась. От других улиц города этот Репербан отличался, как включенная лампочка отличается от перегоревшей. Вокруг было полным-полно светящихся вывесок, расплывчатых, как альбом с акварельными рисунками. Улица, составлявшая большую часть района, наполовину служила проезжей частью. Но столпотворения машин не наблюдалось. Светофор будто брал тебя под руку, приглашая проходить через дорогу. А машинам наоборот приказывал тормозить. Чем дальше ты шёл, тем больше казалось, что идёшь по ковбойскому городу – с вывесками и распивочными на каждом углу. Люди были одеты в бороды и сапоги. Не только мужчины, но и женщины тоже. Кроме того женщины носили кожаные шляпы. Ещё чаще – кожаные трусы, одетые на голое тело. Поскольку на дворе стоял, между прочим, ноябрь, большая часть женщин одевалась в мохнатые пушистые разноцветные сапоги. Почти все вокруг громко смеялись. Все вокруг пили. Но злыми и пьяными вроде бы не были.

Удивительно, что мы с папой даже не приспосабливались к жизни на Репербане. Просто поплыли как все, по течению и всё. Даже в школу меня умудрились записать чуть ли не в первый день. Директор школы оказался занудным, но свойским. Он носил джинсовую жилетку с леопардовым воротником, а ещё кепку, как у клоуна, только кожаную. При его виде я засмеялась. Он выглядел как представитель хорошей племенной породы собак. Усы директора были тщательно расчёсаны и доставали до конца галстука. А весь кабинет был завешен картинками с футболом и черепами. Мне показалось, директор держал наготове ручку, едва только мы вошли в кабинет с документом в руке. Вторая рука его уже шарила в ящике стола в поисках печати. Всё, что нам следовало сделать, это поставить подпись и унести учебники домой. Но папа вдруг некстати смутился. Он попросил директора немного подержать учебники у себя. С тем, чтобы унести учебники домой обстояли далеко не так просто. Шататься туда-сюда по улицам с учебниками в руке было неудобно.

– Подождите, пожалуйста, мы скоро придём, – пообещал папа.

– Приходите, конечно, – беспечно ответил директор.

Придти поскорее не получилось. Следующие два дня мы провели сиднем на улице. Под попы клали красивый, расписанный черепашками чемодан. Чемодан этот был найден чуть ли не на помойке. Зато к нему была приторочена дружелюбная подпись «Забирайте, не бойтесь. С вами Иисус».

– А вдруг здесь подвох? – забеспокоился папа. – Может, Иисус не хочет быть с нами?

Он нервно разглаживал головной платок, украшенный черепом; тоже на улице подобрал. Я пожала плечами.

– По крайней мере, ему уже удалось уберечь тебя от болячки.

С утра папа подобрал ещё и забытый кем-то пивной бокал и машинально допил содержимое. Я уже чувствовала, что привычка подбирать всё на улице приведёт его к появлению болячки на губе, а та будет мешать играть на губной гармошке. Но сегодня с нами и вправду был Иисус. Болячки не появилось. Под попами был прекрасный чемодан, найденный на помойке. Вот только крыши над головой по-прежнему, не было.

Тогда мы отправились навестить те чемоданы, что так и стояли в одиночестве у «Хард-рок кафе». Хозяин «Хард-рок кафе» прямодушно сказал, что раз уж они и так здесь стоят, то и нам место хватит. Так мы стали жить в «Хард-рок кафе». На ночь стелили скатерть вместо белья, а с утра заваривали пиво как кофе. Редкие посетители взяли за правило кидать нам бумажные десятки. Но папа всё равно думал о своём.

– Дело в шляпе, – всё твердил он.

Но где такая шляпа была – непонятно. В конце недели папа отдал все десятки хозяину. В десятках у нас нужды пока не было. А вот в крыше над головой была.

В понедельник пришла пора возвращаться в школу.

Директор школы уже беспокоился, боялся, что службы опеки надавят на него, и он окажется дерьмом в их глазах. Собственно говоря, проблемы в том, где жить, директор не видел. Ведь до того, как стать директором, он и сам жил на улице тридцать лет. Точнее, в машине. Теперь он начал папу туда идти жить подбивать.

– Жить в машине, это тоже своего рода школа, – приговаривал директор, – такая школа, что не приведи Господи.

Он любил размышлять вслух:

– Всё же вам надо найти жильё для девочки. Иначе службы надзора сломают мне дверь. И перегрузят школьный почтовый ящик. Понимаете?

Папа не понимал. В конце концов, он даже рассердился слегка. Разумеется, на себя. На меня-то он сроду никогда не сердился. А на директора школы и сердиться было не за что.

– То есть, если мы найдём жилье, – переспросил папа, – школьный почтовый ящик не перегрузят?

– Как повезёт, – вздохнул директор. – Очень сложно найти сейчас жильё на Репербане. Очень сложно…

Но нам повезло и на этот раз. Это всё потому, что мы с папой были на пару везучие.

8

Начнём с того, что на Репербане, действительно, редко сдаются квартиры внаём. К тем, кто ищет жильё, относятся как к нарушителям спокойствия. Обзаведясь жильём, мы с папой будем точно так же считать, но пока мы торчали на улице. Мыкались тудасюда, не зная, что делать.

Ситуация была на редкость дурная. Папа уже без пяти минут как работал в шикарном «Хард-рок кафе», а я, тоже почти без пяти минут, числилась ученицей самой настоящей гамбургской ганцтагшуле. Но жителями Репербана нас пока никто не считал. А нам очень хотелось стать именно жителями. Пусть территория вокруг школы была заставлена палатками и вагончиками на колёсах, а директорская жилая машина сияла в самом центре путеводной звездой, нам требовалось жильё настоящее, чтобы похвастаться им перед органами опеки. Вообще, эти органы придумали мудрый закон. Иначе все дети начинали бы жизнь с того, что на первый же свой день рождения просили вагончик, палатку и спальный мешок впридачу.

Так вот, теперь каждый день папа сидел в интернет-кафе и расплачивался коричневыми монетками, которые дал ему на счастье директор школы. Поиски квартиры в Интернете к успеху не приводили. Хозяин кафе, уставший от бесконечной коричневой мелочи, посоветовал почаще обращать внимание на объявления в супермаркетах. Но там не сдавали квартиры. Гораздо чаще продавали ненужные вещи. Ненужными оказывались либо лыжи, либо катер либо старинный мопед. А на другой день снова – либо мопед, либо катер, либо старинные лыжи.

Мы обошли все супермаркеты, но объявлений о сдаче комнаты не нашли. Папа вконец занервничал и ушёл смотреть на воду. Просто так, лишь бы успокоиться. В конце концов, папа досиделся на набережной до того, что в руках у него оказалось маленькое объявление, написанное мелким почерком, на клетчатой бумаге. Маленькую, замерзшую, уставшую летать взад-вперёд бумажку принесло к папе ветром. На первый взгляд это был лишь обычный листочек в клеточку и папа отшвырнул его сапогом. Он ещё недостаточно верил в сказку.

Зато я в сказку верила. Я поймала листочек в клеточку раньше, чем ветер унёс его в сторону противоположного берега. Текст на листочке был таким: «Готова сдать комнату. Только тем, кто не говорит по-турецки».

Ниже был указан телефон и адрес. Прямо на Репербане!

Когда папа понял, о чём идёт речь, он плюхнулся в лужу от радости. Как же нам повезло, что по-турецки мой папа совершенно не разговаривал!

Пока папа названивал в дверь, я присела на чемодан. Помоечный чемодан уже давно треснул пополам от плохого обращения. Вещи рвались наружу. Отступать было некуда.

Сперва дверь приотворилась на щёлочку. Потом на цепочку. Потом сразу настежь – видно, по ней долбанули ногами. Из дверного проёма сурово глядела немолодая женщина с лопатой наперевес. Видок у неё, как, впрочем, и у нас, был слегка озадаченный.

– Здрасьти, – сказал папа. – Это я. Тот, что не говорит по-турецки.

Он путано объяснил, почему он по-турецки не говорит.

В ответ женщина нехотя кивнула.

– Я Лиза, – сказала она, продолжая держать лопату наперевес. – Я из Москвы.

Но в Москве уже давно не живу. Живу здесь. Но чаще живу в Калифорнии.

В ответ на это папа церемонно раскланялся и пропел.

– Майн херц блут паппа…

Хозяйка долго глядела на поющего папу, сжимая лопату в руках, как будто раздумывая – может, бить сразу? Но, в конце концов, улыбнувшись, она пригласила нас идти следом за ней. Лопату из рук хозяйка не выпускала.

Поднимаясь на второй этаж, мы успели пропахнуть запахом серы и синюшной мази, которой лечат ссадины и синяки. Во всём остальном, дом был в превосходном состоянии. Комната напоминала автобус, разве что только без кресел. Окна были по всей стене. Обоев в комнате не было. Каких-нибудь приятных обиходных бытовых мелочей тоже. Половину потолка занимала огромная самодельная вытяжка. Под ней была расположена маленькая газовая плита. Из-за вытянутой наружу и наверняка сломанной ручки, плита выглядела как старый патефон. Всё, вместе с ушастой вытяжкой, напоминало огромный доисторический граммофон с рупором. Вместо кресел на пол был брошен старый, уписаный в кесю матрас и вязанка раздёрганных соломенных пуфиков. На стене был ковёр. Под потолком болтались дамские веера. Они были похожи на веера, что обычно бывают под задницей у павлинов.

Входя в роль опытного квартиросъёмщика, папа подёргал за давно не стираную занавеску. Занавеска тут же отвалилась и продемонстрировала романтический вид на типичные репербанские красные фонарики. Глядя, как папа мыкается, хозяйка приободрилась. Сейчас она выглядела почти доброжелательной. Сев на стул, она сказала с какой-то особенной теплотой:

– Я то что? Тут, на Репербане сплошные Бармалеи. И я их страшно боюсь. Оттого у меня в руках лопата.

Она взмахнула своей лопатой так, что комната немного проветрилась.

– Бармалеи… – пробормотал папа, прислонившись спиной к стене.

Отступать в такой маленькой комнатке было некуда.

– Да! – Хозяйка отставила лопату в сторону. – Бармалеев я не люблю. Но вы, кажется, какой-то особенный Бармалей. Не такой, как все. Оставайтесь. Вы это заслужили. Будете меня защищать, когда я приеду из Калифорнии.

Но, знаете что? Она так и не приехала из своей Калифорнии, эта Лиза. Замуж вышла или ещё что-то. В силу вступили какие-то немецкие законы и правила. И мы стали жить в этом маленьком закутке, радуясь, что не остались зимой на улице.

Улица называлась фамилией какого-то Оннезорга. «Оннезорг» – по-немецки значит «без забот». И жили мы, надо сказать, с тех пор, без забот, то есть в своё удовольствие.

9

Уж что касается Бармалеев, то тут Лиза была совершенно права. Бармалеи окружали нас со всех сторон, куда ни посмотришь. Скоро я научилась выделять репербанского Бармалея на фоне толпы. А уж когда стала взрослой, это помогло мне в жизни несколько раз, и навряд ли то же самое можно было бы сказать, перепутай я Бармалея с небармалеем.

Как же я отличала Бармалеев от остальных? Сложно сказать. Как отличить их, скажем, от Лизы, которая была настроена против Бармалеев так, что уехала в Калифорнию. Кто-то скажет, мол, у репербанского Бармалея есть борода. А у кого из взрослых её нету? Говорят, джинсовые куртки они носят без рукавов, а кожаные без капюшонов? Но ведь на папе была точно такая же куртка – джинсовая, а в рюкзаке кожаная. Говорят, радушие и дебиловатость написаны на бармалейском лице? Вот это уж точно. Бармалеи с таким лицом стояли почти на каждом углу, готовые, если что, моментально прийти на помощь.

А ещё Бармалеев со всего мира тянет на Репербан как магнитом. Остальные, небармалеи расселяются по другим странам. За пределами Репербана не так уж и часто получается настоящего бармалея повстречать. А небармалеев, наоборот, тянет сюда как магнитом. От небармалея на Репербане за километр несёт торопливостью, желанием фотографировать все вокруг или найти общественный туалет, который не смотрится как пластмассовый. И, на наш взгляд, выглядели эти туристы как дураки. Впрочем, репербанские Бармалеи выглядели ещё хуже, стоило им ненадолго покинуть родные края. Никто из них даже в центр города не выбирался. На туристов, Бармалеи посматривали свысока и немного печалились об окружающем мире. Они знали о мире лишь то, что Бармалеям там приходится плохо.

Но как же всё-таки выглядит настоящий гамбургский бармалей с Репербана. Вида он донельзя странного, как будто ему недавно стукнуло лет сто пятьдесят. При этом, он старается выглядеть моложаво. Сложно представить? Тогда поскорей представляйте себе лесного ужа с бородой Деда Мороза. Сверху прилепите ему усы в форме подковы. Добавьте морщин. И уберите всю элегантность, которая только может быть заложена в человеке. Пускай Бармалей общается, хлопая всех подряд по плечу. Получилось?

А теперь самое главное. Хоть Бармалей и выглядит зверски, он в жизни он не обидел и мухи. Поэтому, вместо того, чтобы от его вида заплакать и убежать, хочется уткнуться в Бармалея, как в плюшевого медведя. Прямо как в папу иногда. Папа и был самый настоящий Бармалей. Первый Бармалей в моей жизни!

Ни в одной стране нет ничего похожего на репербанских Бармалеев. И если вы все таки где-то углядели странного лесного ужа с бородой Санта-Клауса в каких нибудь далёких краях, имейте в виду – это маленький заплутавший, запутавшийся в жизни Бармалей с Репербана.

Некоторые считают, что Бармалеев по миру хоть пруд пруди. Но иногда человек с таким видом запросто может оказаться, скажем, священником. Рано или поздно священник перевесит в нём Бармалея. Тайный Бармалей может сидеть в долго не возвращавшемся из рейса, рехнувшимся в пути моряке. Но едва только моряк возвращается, он сразу же перестанет быть Бармалеем. Часто встречаются Бармалеи среди рокмузыкантов. Но по ним судить точно нельзя. Музыкант может быть Бармалеем лишь внешне, а внутри им не быть. Разобраться можно только вблизи. Настоящего Бармалея должно быть видно издалка, за километр.

Мама давно говорила папе, пытающемуся найти работу не хуже её – «приведи себя в порядок, чтобы на Бармалея похожим не быть». Папа сопротивлялся, как мог. И теперь он, выходит, сам среди Бармалеев живёт. А мама нас, получается, бросила.

Не могу сказать, что все эти Бармалеи быстро со мной подружились. Это только мой папа сразу стал Бармалей! Получив комнату и перезнакомившись со всеми подряд, он обрёл уверенность в завтрашнем дне, слился с толпой и стал совершенно неотличимым от тех, кто живёт здесь всю свою жизнь. Я же была не Бармалеем, а девочкой. У меня не было бороды и дела в отношении моего бармалейства обстояли не очень.

Впервые выйдя на улицу без папы, я слегка ошалела от такого количества бородатых ужей вокруг. Правда я думала, что такое здесь каждый день, а оказалось – это был такой бармалейский мотоциклетный парад. Парад Гнева для мотоциклистов! Мотоциклист это, конечно, тоже не совсем Бармалей! Но когда проезд по городу стоит ощутимых денег, каждый Бармалей будет в душе чуточку байкером.

– Ана! – обрадовался первый байкер в шеренге. – Возьми себе!

Он протянул мне какую-то тряпку, похожую на шарф (всё-таки больше она походила на тряпку).

– Привет, Ана, – заорал, проезжая мимо второй Бармалей. – Смотри не обкакайся! Зацени, какой я сегодня! Страшный-престрашный!

Страшный! Стало смешно! Я хмыкнула, а следующий, проезжавший мимо байкер снял шлем и пошевелил бровями и ушами в разной последовательности.

– Привет Ана! – прохрипел он, теперь уже без всяких комментариев.

Тогда я набралась храбрости и построила своё первое предложение на немецком языке:

–Привет!

Давно уже это было…

Когда я возвратилась домой, началось что-то невероятное.

У дверей нашей квартиры дежурил парень. Кажется, он ждал меня. Уши у него были, что ручки у ночного горшка на старых картинках. Это был начинающий Бармалей. Бороды, как и у меня, не было. Но на лесного ужа со своими ушами парень уже был похож – будьте здоровы.

«Ну и уродец», – решила я.

А парень с ушами сказал:

– Привет, Ана, – и добавил нарочито низким голосом, – не вы ли потеряли этот прекрасный байкерский шарф?

– Найн! – огрызнулась я. И прошмыгнула к себе в квартиру.

А там уже – чего скрывать – радостно ойкнула, присела на стул и едва не расплакалась. Чёрт побери, это было приятно!

10

Как же давно это было!

Помнится, вселившись в квартиру, мы вымыли всё вокруг так, что пузыри поднимались наверх к потолку ещё целую неделю.

Соседи хмыкнули и пришли в гости. Собирались на пиво, хоть их приглашали на чай. Зато пиво они принесли сами. Кроме того, они оставили на столе мелких денег, чтобы покрыть расходы на имбирные сухари. С собой у них было несколько кусочков оранжевого имбиря дополнительно, «экстра». Соседи пили с ним пиво вприкуску. Дурацкий имбирь оказался ядрёным и обжигал рот. Это было как, если бы вам пришло в голову лизнуть зажжённую спичку.

Среди наших соседей была настоящая бабушка-бармалей по фамилии Шпиннеманн Шапошникова, а звали её Дульсинея Тобольская. Работала Дульсинея в местной полиции. Родилась она в русском городе Тобольск. Правда это было жутко давно, и никаких родственников у неё не осталась. Но таинственная кличка приклеилась на всю жизнь – Дульсинея фон Тобольск! Бабушка-бармалей ей ужасно гордилась.

Как только имбирь на столе закончился, Дульсинея ловко вытащила из кармана кулёк сухофруктов. Я просто в осадок выпала. Господи, подумала я – неужели никто здесь не есть нормальных конфет? И от волнения свалила из комнаты под благовидным предлогом.

Теперь-то мне уж совсем смешно с того, что когда-то я желала всем этим незваным гостям хорошенькой смерти. А о некоторых и вовсе думала нехорошо.

Была среди наших гостей одна длинная-предлинная тётка. Она пила пиво так, будто гвозди глотала. Выглядела она как самый настоящий кованый гвоздь. Худая была на редкость и носила плоскую кепку поперёк головы. А лицо у неё было таким, будто древние вавилонцы выбивали его по доске клинышками. Одеждой тётка напоминала червяка в трауре. Странно, что одежда её была пёстрой. Но пестрота эта выглядела какимто обманом. Тётку-гвоздь я сразу отметила как самую неприятную личность. Должно быть, потому что тётка не сводила глаз с отца. А когда папа спросил, почему она это делает, та сказала, что он похож на трёх бывших мужей и на дедушку Генриха одновременно.

Услышав такое, папа заметно напрягся. Особенно с дедушки Генриха. Хотя и с двух бывших мужей тоже. А тётка-гвоздь продолжала пить пиво, хлопая пробками, перемешивая с пивом имбирь, сухофрукты и острые язвительные замечания.

– Так-так, – сказала она, когда я появилась в комнате, устав сидеть в туалете. – Вот это выражение лица! Поглядите-ка на ЭТОТ сухофрукт! Не понимаю, как мы не встретились с этой мрачной фигурой раньше.

Между прочим, я тоже не сразу поняла, как можно напоминать своим видом мрачную кочергу с приклеенными глазками и быть такой въедивой тёткой!

– Кем вы работаете, фрау Берта? – сбил тётку с толку вопросом отец. Он понял, что пришла пора бежать мне на помощь.

Оказалось, Берта Штерн работает тёткой в меховых сапогах. Стоит себе рядом с кинотеатром «Спарта». Она очень радовалась тому, что в её жизни всё сложилось именно так. О такой работе можно только мечтать и так далее. Во-первых – свежий воздух. Тот самый морской свежий воздух, который превращает людей в костлявую кочергу, если не прикладываешь усилий, чтобы этому воспрепятствовать. Другие меховые тётки в её возрасте пьют антиобветривающие таблетки и едят по три сырых яйца в час – ну, а ей хоть бы хны.

– Кроме того, я любопытная, – продолжала Берта Штерн. – Мне страсть как есть дело до того, что происходит вокруг. Очень люблю наблюдать. Целыми днями за всеми наблюдаю. Да и с девчонками нашими общаться мне тоже нравится.

– А с мальчишками? – насмешливо спросила бабушка полицейский-бармалей по имени Дульсинея.

Берта пропустила её вопрос мимо ушей

– Смотреть за людьми – почти как кино смотреть. Чаще всего просто так стою, всех разглядываю, – шепнула она папе и подмигнула.

По её стремительно удлиняющемуся носу было видно, что врёт наша Берта с три короба.