Kitobni o'qish: «Рассказы отца. Как выживали на той войне»

© Яковлев Ф.Л., 2004

* * *

Светлой памяти отца посвящаю…

Вместо предисловия

Как известно, родителей не выбирают. У всех они разные – кому-то везет больше, кому-то меньше, и обсуждать здесь нечего. Но пока живешь, набираешь свой собственный опыт, постоянно возвращаешься к вечной теме отцов и детей, все обдумываешь и постепенно начинаешь понимать, что твои успехи (если они есть) – это, как правило, в значительной мере заслуга родителей. Мне в этом смысле действительно повезло и с отцом и мамой, да и с нашим (в первую очередь – их, конечно) окружением. Отец у меня был по-своему выдающейся личностью, хотя особых наград не имел, заметных постов и должностей не занимал. Он умер почти пятнадцать лет назад, в 1990 году, когда ему было шестьдесят пять. Это и тогда не считалось солидным возрастом, а сейчас, для сферы науки, например, где я тружусь, – самый расцвет сил. К тому времени отец уже был на пенсии пять лет, постепенно восстанавливаясь после трех инфарктов, которые произошли в течение полугода после того, как ему исполнилось шестьдесят. На пенсию он ушел из мастерских при крупном научном институте в нашем небольшом наукограде. Я хорошо помню в общем-то двойное потрясение от его смерти и похорон. С одной стороны – острое ощущение потери, как если бы неожиданно остался на сильном холодном ветру, а всякое прикрытие от этого ветра исчезло, и теперь сам, без всякой помощи и советов должен всему этому противостоять, более того – прикрывать собой других, за кого волею судьбы с этого момента отвечаешь в полной мере. Другое потрясение было хорошим. На похороны простого вроде бы слесаря-лекальщика пришло очень много друзей отца и уважаемых в нашем городе людей. Для меня это было совершенно неожиданно – я всех связей отца по работе, конечно, не знал, как и не знал, с кем и как он дружил. Это было похоже на неожиданный последний и очень сильный урок со стороны отца своим собственным примером – если жить правильно, то люди это всегда понимают верно и очень ценят.

Сейчас, конечно, уже многое у меня в голове уложилось, я, как мне кажется, начинаю понимать его жизнь, то, что он хотел сделать в жизни, чего достиг, а что осталось несделанным. Чаще всего вспоминаются его рассказы о войне, о работе, о том, как он учился в техникуме, конечно, о его родителях. Рассказы эти стали появляться не сразу. Когда я учился в школе, их, как мне кажется, особенно и не было, хотя, не исключаю, что я мог просто их не очень-то и запоминать. А вот позже, уже когда я учился в университете и в аспирантуре и приезжал к родителям, у нас часто возникали спокойные обсуждения каких-то текущих насущных проблем, и во время этих разговоров отец, после каких-то моих вопросов, начинал вспоминать разные эпизоды из своей жизни, часто – военного времени. Сейчас я понимаю, что у отца был очень ясный ум и он хорошо все помнил, потому что всегда старался искать внутренние связи между явлениями и событиями. Иногда, когда либо у нас были гости, либо мы были у кого-то в гостях, я обнаруживал, что отец о чем-то рассказывает еще кому-то; это тоже запоминалось. Похожие разговоры в те времена у меня возникали и с другими фронтовиками, в первую очередь, конечно, с тестем (умершим позже, в 1998 году), который тоже воевал. Недавно я с некоторым удивлением обнаружил, что обладаю о том времени сведениями, которые какими-то своими сторонами остались неизвестными и никак нигде не зафиксированы. Произошло это просто: я в свою очередь при случае кому-то пересказывал отцовские рассказы, и люди слушали с интересом. Почти одновременно, в течение примерно полугода, два или три человека предложили мне все это записать. Мне эта мысль показалась не лишенной определенного интереса. В графоманы попасть риска у меня как будто нет – по работе дел, мягко говоря, хватает и времени свободного не наблюдается никакого, но час-другой посидеть вечером за компьютером (когда жена и дочка уже спят, а моя многолетняя бессонница все равно спать не дает) – почему бы нет?

В этих рассказах встречаются, разумеется, конкретные обстоятельства, цифры, даты. Если что-то из этого меня особенно интересовало, я пытался прояснить, читая историческую литературу или обращаясь к другим источникам. Некоторые сведения удалось уточнить. Однако я не историк и не могу ручаться за фактическую точность всех сведений, поэтому, если читателя, в свою очередь, какая-то информация заинтересует и он захочет на нее сослаться, это следует иметь в виду. Для меня важно было, как именно и чем события запомнились их участникам.

Отцовские рассказы обладали интересной особенностью. Они представляли собой, как правило, описание каких-то свойств или решений людей в определенных непростых обстоятельствах. (Иногда отец рассказывал о технике или о природе, но это было значительно реже.) Поэтому рассказы короткие настолько, насколько это нужно для достижения цели каждого рассказа. Сохранить отцовский стиль и стиль других рассказчиков, передать дословно прямую речь я, конечно, не могу, но, полагаю, это и не очень важно. Интерес для меня сейчас представляет другое – попытаться передать то неуловимое свойство (спокойствие или уверенность в своих силах – не знаю, как определить), которое появилось у людей, выживших и победивших в той войне, и которое заметно их отличало от невоевавшего поколения и от тех, кто фронт не прошел. Конечно, есть и еще одна, сугубо второстепенная цель – попытаться хотя бы так противостоять воззрениям (совершенно «инопланетным», что ли), в соответствии с которыми наша Великая Отечественная была всего лишь малозначащим эпизодом в голливудской истории о борьбе всемирной демократии за осуществление прав мамы рядового Райана на жизнь ее сына.

Фуражка и пилотка

Отец как-то раз чертыхнулся, глядя в телевизор, по которому показывали в новостях или в «Служу Советскому Союзу» сюжет о боевой учебе мотострелков. Из БМП выскочили солдатики во главе с командиром. Он, что-то крича, широко развел руки, в которых были два ярких флажка. Очевидно, по ходу учений надо было, чтобы бойцы развернулись в цепь для наступления.

– Ну вот, опять показуха! Да в реальном бою этот олух царя небесного и двух секунд не проживет.

– Почему, пап?

– Да потому что противник, если не дурак, всегда в первую очередь старается попасть в командира: если он его убьет, то атака либо сразу захлебнется, либо ее легче будет отбить. Я был командиром взвода и всегда ходил в солдатском обмундировании – в пилотке и в гимнастерке, и сапоги кирзовые, только звездочками на погонах и отличался. Да и то всегда имел при себе ППШ, хотя он мне и не положен был, и ремень от автомата эти звездочки мне прикрывал. А зачем мне знаки отличия? Мой взвод меня и так знает, в роте и в батальоне, кому нужно, я хорошо известен, если надо, найдут! А красоваться на войне не перед кем. У нас в батальоне был один эпизод. Прислали лейтенанта. Уж не знаю, где он служил, но пороха не нюхал, это точно. Новенькая фуражка с кокардой, китель, сапоги начищены – все по уставу, как с картинки, франт франтом. Ну, ему, конечно, сказали, что так не делают, но он не послушал, гордость проявил. А стояли в обороне. На второй же день он с биноклем из стрелковой ячейки стал наблюдать за противником. Несколько минут только и понаблюдал – как раз под кокарду ему немец пулю и влепил. Вот так. Война – не игрушки, а немцы – народ серьезный и старательный.

Уже недавно в связи с юбилеем Сталинградской битвы по телевизору слышал воспоминания о Чуйкове. Так оказалось, что он тоже не стремился формой выделяться – поверх своего генеральского обмундирования всегда носил комбинезон наподобие танкистского без знаков различия.

Командир взвода штрафников, молодой лейтенант

Вообще-то, конечно, надо начать с того, когда и как мой отец попал на фронт. Год рождения моего отца – 1925, март месяц. Значит в 1943 ему было 17 лет, а в 1945, когда война закончилась, ему уже было двадцать. Как он рассказывал, там, где он родился, в городе Красный Холм Калининской области, в январе 1942 года из десятиклассников был организован отряд по борьбе с диверсантами. Их обучили основам военного дела и держали в готовности на всякий случай. Вот из этого отряда его и призвали в армию и направили в Смоленское снайперское училище, которое было в эвакуации в Сарапуле. Курс обучения был один год, по окончании, в конце 1943 года, всем присвоили младших лейтенантов и направили в действующую армию. По рассказам отца получалось так, что он почти сразу попал в наступление – их часть в составе 60-й армии брала Житомир. Что за часть, как это происходило, он сам не уточнял. Я впервые понял, что это было «совсем не слабо», как теперь говорят, на его пятидесятилетии, когда в очередном тосте кто-то из гостей упомянул, что отец командовал штрафным батальоном, а отец, усмехнувшись, тут же уточнил, что вовсе даже только взводом. А еще лет через десять, в поезде, разговорившись с попутчиком, полковником в отставке, и рассказав ему про отца, вдруг узнал от него, что существовала в то время такая практика – молоденьких лейтенантов, сразу после училища, назначать командирами штрафных взводов. Сначала я был в большом недоумении – это за что? А потом понял – а как еще быть? Если боевой офицер провинился, то его лишают всех званий и посылают в штрафные роты рядовым. И доверять такому взвод нельзя. Из солдат-штрафников еще могут назначить кого-то командиром отделения, но командиром взвода – нельзя. Командир роты может не быть штрафником – в атаку со всеми идти не обязан, а командир взвода – идет вместе со всеми. Назначать опытного офицера не за что и жалко, а лейтенанта молодого – самое оно. Покидают штрафные роты, как известно, только двумя способами – по ранению, «до первой крови», или если убит. Как я понимаю, на лейтенантов это правило тоже распространялось. Об этом периоде рассказов отца я почти не помню. Иногда он ссылался на то, что на войне со всяким народом приходилось вместе быть, поэтому «сейчас нервы иногда и подводят». Запомнилось еще, как он объяснял, как бегут в атаку и в чем отличие штрафников и морских пехотинцев от всех остальных частей.

– Когда бежишь в атаку, целиться в кого-то некогда. Ты должен бежать 3-4 секунды до намеченной заранее ямки, а пока бежишь, успеть наметить следующую. Чуть задержался, заметался, тут в тебя обязательно попадут. Мне это опытные солдаты сразу объяснили, как только я на фронт попал. Это одна из премудростей боя, кто ее освоил, живет дольше, это точно. Обычно ведь как бывает – в отделении до наступления десять человек, из них трое или четверо – опытные, обстрелянные. Заканчивается наступление – осталось четверо: трое «стариков» и, может быть, один молодой, освоившийся. Остальные или ранены или убиты. Отделение опять пополняют, и хорошо, если опытными бойцами, после госпиталя.

– Есть только два рода войск, которые если поднимаются в атаку, то уже не ложатся, – морская пехота и штрафники. Если немцы всех не убьют, то до их окопов они обязательно доберутся, назад не отходят.

– Это почему, пап?

– Вот так в Красной Армии было заведено. У немецких командиров единственная на этот случай была забота – оценить в начале атаки наших, хватает ли им плотности огня, чтобы всех успеть пострелять, или надо в какой-то момент, а лучше сразу, бросать позицию и уносить ноги. Так что черных бушлатов или тельняшек и штрафников немцы боялись.

Снаряд из «Тигра»

– Мой взвод сидел один раз в двухэтажном доме, отстреливались от немцев. Я был на втором этаже. Вдруг слышу – шум танкового двигателя. Выглядываю. И вижу, что из переулка выдвинулся «тигр» и уже доворачивает свою пушку на наш дом. Куда деваться? Ну, я крикнул, чтобы все дом покинули и прямо со второго этажа – метров шесть высоты – как был, с автоматом и вещмешком – вниз, на бетонную мостовую. Хорошо, ноги не поломал, но «осушил» их крепко. Равновесия, опять-таки, не потерял, и сразу – бегом до другого переулка. Только за угол повернул – выстрел и дом завалился. Кто успел выскочить и убежать, те и уцелели.

(Уже от мамы, то ли этот же эпизод, то ли другой, похожий, прозвучал так. «Сидели в отдельно стоящем доме, отстреливались. Падает тяжелый снаряд перед домом, взрыв. Через минуту – за домом, такой же взрыв. Вилка! Сразу, кто успел, из дома убежали, еще через минуту – снаряд прямо в дом.»)