Kitobni o'qish: «Княжеский отпуск. Книга первая»

Книга первая

Глава 1

Сколько географических карт Российского государства нарисовано за пятьсот лет обкусанными гусиными перьями? Какое число умов трудилось над собиранием в одно целое привозимых первопроходцами разрозненных кусков дорогущей бумаги, исписанных каракулями?

Первопроходцы, посылаемые государевой волей, топтали чужую негостеприимную землю и рисковали жизнями ради исследований бескрайних территорий. Каков труд этих тысяч людей, затейливо черкавших бумагу при неровном пламени стрелявшей сальной свечи – то на грубо сбитых столах, а иной раз – прямо на сырой земле?

Первые карты были испещрены кривыми линиями речек и речушек, надписанными неизвестными, не ложащимися на русский язык, а с годами, ставшими родными, названиями деревень и городков. Картографы пытались как можно точнее отобразить облик России в виде схематичных линий, которые из простых чернильных набросков превращались в законные границы государства, всё более растущего вдоль и вширь, вбиравшего в себя реки, озёра и моря; степи, пустыни и горные цепи.

Не многие знают цену такому труду. Известно лишь, что есть на этих картах место, обозначенное крошечной чернильной точкой на берегу длиннющей Волги, откуда ранним июльским утром выехал Сергей Петрович Скворечников – молодой князь, сын Петра Ильича Скворечникова.

Ехал он в имение Ветрово по приглашению, полученному вчера. Князя любезно звал к себе давний отцовский приятель, граф Борис Борисович Веселовский, геройский генерал, участник давней войны, забыть о которой нельзя вот уже сколько лет. Но тогда двадцатилетнему пылкому князю казалось, что война осталась лишь в старых журналах и полузабытых поэмах, а Наполеон смотрел по-императорски только с пыльных картин, и теперь во всём мире жить надо для балов, женщин и вина. Пока отец не отправил сына служить куда подальше, нужно «ловить жизнь», как тогда выражались все молодые. Князь и «ловил» как мог…

И вот вчера почтовая карета привезла графское приглашение. Сергей Петрович слышал о графе, но боялся спрашивать отца сверх того, что было давно о нём рассказано. Пётр Ильич почти всегда чрезвычайно раздражался, когда ему задавали вопросы, будь-то о войне, или о состоянии дел в имении, или даже о том, куда он поедет сегодня, и поедет ли вообще. И так случалось, что любой вопрос задавался не вовремя. Необычное поведение старого князя многие объясняли контузией, случившейся в Бородинском сражении. Однако же, не все контуженные вели себя подобным образом. Стало быть, здесь крылась другая тайная причина.

Иногда Пётр Ильич сам испытывал острейшее желание в сотый раз рассказать о годах своей боевой юности, и тогда он одинаково много говорил о сожжённой Москве; о дальних переходах по разорённым российским дорогам, когда гнали француза, как побитого пса; о гениальных полководцах и героических сражениях. Но молодой князь не питал ко всему этому решительно никакого интереса. Нет, по духу, он был человеком сугубо светским, хоть и имел воинский чин. Он любил в жизни не эполеты и сабли, не пистолеты и пушки, а хрустальные фужеры, витые свечи посреди стола, карты, но не особо, и двух-трёх пышных девиц на вечер, но лучше б из простых, чтоб без долгих разговоров…

По пыльной, с редкими сёлами, дороге, он ехал из большого, уже по тем временам, города, покинутого час тому назад. Ещё не забыта та, оставленная в его собственной постели, имени которой он так и не удосужился узнать. Но как пахло вчера заграничными духами, какое умильное воркование слышал он, усадив себе на колени безымянную красотку.

Вчера он, кажется, немного выпил, однако поминутно подкатывала тошнота, то усиливаясь, то ослабевая, а язык будто обмотали железной проволокой. Как набатный колокол гудела голова, которая заболела бы и у трезвого, окажись он в ту пору в одной из поволжских губерний.

Солнце только начинало подыматься, но духота, не ушедшая за ночь, так и осталась во всём городе и далеко за его пределами. Был, правда, один момент под утро, в то незаметное время, когда все ещё спят или только улеглись особо праздные: свежий воздух, едва появившись на пороге, хотел было наполнить прохладою уставшие от жары дома, как тут же исчез, уступив место июльской душегубке.

Самая тяжкая пора в губернии – лето. Трава обычно желтела и чахла уже в первые дни июля, и невозможно было сказать – лето ли на дворе, или осень. Если бы не горячий воздух, пропитанный запахом душистых, словно прокалившихся на солнце трав; если бы не молодые, но уже вянущие листья на сохнущих, от отсутствия влаги, деревьях; а, самое главное, если б не смотреть в печатный календарь, то трудно было бы поверить, что давно уж кончилась весна, и в разгаре стоит та, совсем нежеланная в том безводном крае, пора.

Можно, конечно, удивиться, приподняв при этом лохматые, мокрые от пота брови, и сказать: «Как же, мол, так? Губерния имеет величайшую реку – Волгу: воды – хоть залейся. Есть даже более мелкие речушки, и факт существования влаги, несомненно, присутствует!» Да, такое сказать можно. Но если посмотреть на прокалённые солнцем, слепящие своей белизной известковые камни, торчащие из крутых берегов, или глянуть на валяющиеся по всей округе рассыпающиеся каменюки из той же породы, наступив на которые моментально нагревается подошва сапога, или если всмотреться в бледную, измученную солнцем землю и вдохнуть при этом, пусть ароматный, но сушащий горло, воздух, то станет ясно, что вода есть, но она осталась где-то там, нарисованной на географических картах. Нескончаемая пытающая человеческое тело жара не уходит даже после купания в холодной Волге: минуту спустя после речного омовения, жара охватывает всё тело и продолжает держать его, покуда не наступит ночь.

О дождях, а тем более о сильных, как из ведра, ливнях, надо забыть – это редкие гости. Смешно было путешествующему наблюдать картину, когда некоторые сельские жители, ощутив на себе последождевую прохладу, беспомощно всплёскивали руками и говорили, что их, наверное, Бог проклял – дожди послал. Странная реакция местных могла объясняться двумя причинами: либо они не представляли себе лета без зноя, либо внутри каждого жил суеверный страх спугнуть редкий дождик, если проявить малейшую радость его появлению. Что же делал в это время путник? Он лишь молча стоял рядом с погрустневшими старухами и всем телом ощущал, что через полчаса эту редкую прохладу слижет огненным языком вездесущее солнце, и надо будет продолжать путь, топча горячую пыль дырявыми башмаками, и слушать недосягаемого жаворонка, песнь которого радовала бы, случись это путешествие в подмосковных землях, покрытых в это время сочными зелёными травами.

Можно повторно возмутиться: «Как же так, ведь наше лето, в нашем крае – самое, что ни на есть прекрасное, потому что оно НАШЕ!» И они будут правы – каждый обязан защищать своё лето, каково бы оно ни было.

Глава 2

За то время, пока говорилось о лете и прочих «удовольствиях», князь Скворечников преодолел большую часть пути и уже подъезжал к Ковылям, мелкому селению.

Сергей Петрович велел извозчику остановиться: причина ясна, как день, если ехать пять часов без остановки. Он вышел, немного постоял, всматриваясь во что-то далеко белеющее в жёлтой степи, туда – на юг, в сторону Ветрово. Несмотря на то, что воздух был ещё наполовину чист от пыли и марева, всё-таки стало жаль не захваченной подзорной трубы, подаренной накануне бароном Вернером, иначе можно было бы разглядеть красную крышу двухэтажного графского особняка, окутанного лёгкой дымкой. Не только особняк, но и всё Ветрово было в той дымке, будто там что-то горело. Но присмотревшись, князь понял, что это были остатки утреннего тумана. Два высоченных лесистых холма, между которыми, как жемчужина в раковине, располагалось имение, удерживали туман, а вместе с ним и утреннюю свежесть. До самого полудня степной жаркий ветер не сможет развеять спасительного покрова, под которым находится прохладный живительный воздух. Солнце ещё больше высвечивает белёсость тумана, и являет путнику настоящий оазис, лежащий посреди раскалённой степи.

Князь смотрел вдаль на особняк и вдруг нечаянно бросил взгляд на чахлый травяной ковёр, расстелившийся прямо тут – перед ним. Тонкие стебли состояли из двух цветов, резко сменявших друг друга: нежно-зелёного, видневшегося на дюйм от самой земли, и светло-жёлтого, почти белого, покрывавшего жёсткие безжизненные верхушки, торчащие иглами гигантского дикобраза. Отчётливо заметная граница, прочерченная неведомым карандашом, отделяла зелёный от жёлтого, словно природа несколько дней назад дала траве возможность побыть настоящим полноценным растением, а потом отобрала больше половины сочного зелёного, сменив его на сухой жёлтый. Если бы князь знал о существовании пергидроля, он мог бы сравнить этот пейзаж с женскими волосами, которые после обесцвечивания надолго остались без присмотра, и теперь их неокрашенные корни бросались в глаза каждому поклоннику.

Князь вернулся к бричке. Проехав ещё не много, лошади начали неспешно спускаться под гору к широченному оврагу, по которому текла еле приметная речка. Она высыхала и умирала, а овраг разрастался вширь и вглубь, являя глазам путника крутые склоны, поросшие редкой рыжеватой травкой.

Через овраг был перекинут жалкий мостик, сооружённый в незапамятные времена: щелистый настил из брёвен, покрытый серыми расшатанными досками, и тонкие перильца-жерди с глубокими чёрными трещинами. Он был серого мышиного цвета, будто пропитался пылью, или даже был сделан из самой пыли – топни покрепче, и весь вычищенный сапог тут же покроется этим степным пеплом.

Когда лошади въехали на мостик, князь высунулся из брички, чтобы посмотреть на мелеющую речку, похожую на ручеёк. Серебристая водяная лента тянулась с южной стороны, с трудом огибая жёлтые камни, мешавшие потоку. Но князю было наплевать (и он, действительно, плюнул в прозрачную воду) и на этот ручеёк, и на его название. Жестокое похмелье не отпускало князя и мешало ему выжать из своего сердца хоть каплю сочувствия растворявшемуся в сухой земле ручейку: пусть он мелеет, пусть сохнет – всё равно в этой степи никто не выживет, кроме полевых мышей и сусликов.

Сергей Петрович лениво махнул рукой извозчику и, как ему самому показалось, рявкнул. Но извозчик услышал лишь писк сорвавшегося, так некстати, голоска: «Давай быстрей, опаздываем!», хотя никто никуда не опаздывал, и сказано так было только для порядка.

Оставшийся до графского имения путь шёл по крутым спускам и подъёмам. Ещё целый час тянули бричку утомлённые кони. Легко было только на длинных пологих спусках, когда кони чуть ли не бежали, будто опасаясь мощного удара брички по своим взмыленным крупам. Но когда спуск сменялся тяжёлым крутым подъёмом, тогда напрягались последние лошадиные силы, едва не рвавшие жилы; кровью наливались большие красивые глаза, а жгучий степной воздух с шумом втягивался в расширенные ноздри.

Особенно крутым оказался тот подъём, что находился за две версты до въезда в графское имение, откуда начинался лес, и дорога шла сквозь широкую просеку. Нестерпимый жар ещё полдня будет мучить всё живое в степи, но в этом месте воздух оставался прохладным. И тут наступило природное равноправие: князю вдруг захотелось размять кости, (и он выпрыгнул находу из брички), а лошади, почувствовав небольшое облегчение в виде временной утраты лишней тяжести, пошли неспеша.

– Ты поезжай, – сказал князь извозчику, – я, пожалуй, пройдусь – ноги затекли.

Извозчик молча отвернулся и шлёпнул коней вожжами. Бричка медленно тронулась вверх, чуть отставая от широкого шага Сергея Петровича.

Князь не торопливо поднимался в гору и смотрел на деревья. Поражал внешний вид стволов – настолько они были чахлые и болезненные. Князь на минуту сошёл с дороги и бегло осмотрел два клёна: от корня до верха, куда доставал глаз, вся кора поросла грубым серо-зелёным лишайником. Одетые в толстую непроницаемую «броню» деревья будто задыхались от нехватки воздуха и поэтому имели такой неказистый вид.

Пока проводились ботанические исследования, бричка поравнялась с князем. Он вернулся на дорогу и пошёл рядом. Извозчик молчал, сонно облокотившись на колени, и его вожжи, того и гляди, могли выскользнуть из заскорузлых, почерневших от солнца, рук.

Ощущая лёгкое, приятное напряжение в молодых коленях, Сергей Петрович поднимался в гору, ускоряя шаг. Бричка снова отстала.

С северной стороны подул слабый ветерок, остужая разгорячённое лицо. Когда князь поднялся по склону и вышел на ровное место, ветер всё ещё дул, нагоняя из дальних краёв грязно-белые длинные, узкие облака. Пустующее бледно-голубое небо, минуту назад пугавшее своим родством с такою же пустою степью, стало вдруг оживляться: облачные полосы тянули за собой необъятное тяжёлое свинцовое покрывало, которое, казалось, вмещало в своё нутро тучи и облака всего земного мира. Какая-то немыслимая, живущая за горизонтом, силища с лёгкостью толкала вперёд исполинскую серую массу, пригоняя вместе с ней потоки свежего воздуха, который вдыхался полной грудью.

В один миг всё переменилось в молодом человеке: уже не болела голова, исчез комок, весь день подкатывавший к горлу, ноги шли быстрее. Князь смотрел то налево – пыльный, серо-зелёный лес; то направо – жухлая степь, куда упала спасительная тень гигантского покрывала; оборачивался назад, зачем-то махая извозчику, мол, я ещё не далеко ушёл, не торопись, или же – давай быстрее, не буду я тебе оттуда орать. Извозчик всматривался, стараясь яснее прочесть движения княжьей руки, но потом понял, что те взмахи говорили лишь о смене настроения Сергея Петровича, и можно не обращать на них внимания.

Яснолицый князь, продолжая идти, поминутно глядел вверх, замечая, как меняется форма серого нагромождения небесного свинца. В какой-то момент, подняв голову, он увидел на сером небе светлое облако, похожее на профиль дьявола, какой во множестве печатали в европейских книжках с непристойными рассказами о монахах и священниках. «Лицо» облачного дьявола, с классическим крючковатым носом и короткой козлиной острой бородой, было устремлено в сторону далёкой Волги. Гордый взгляд, нечётко сформированных ветром, глаз; изогнутая тощая шея – того и гляди хрустнет, закинься голова чуть дальше; на макушке никаких рогов – вместо них виднелся кусок облачного «тела», похожий на пень со щепами, как от сломанного молодого дерева. Продолговатые «щепы», торчавшие смешным несуразным пучком, клонились в сторону моложавой, хищно изогнутой тонкой спины. «Дьявол» простёр в обнимающем жесте правую тощую, жилистую, с пятипалой кистью, руку над всем имением графа. Толстые длиннющие пальцы с чётко различимыми фалангами и длинными ногтями, были тяжеловеснее всего того, что нарисовалось на той картине: огромная «кисть» походила на купол, висящий над Ветрово, на некое твёрдое бесповоротное решение установить свою власть. И всё это было представлено в полном молчании одиноко бредущему невольному зрителю, который должен был понять серьёзность стремлений этого «картинного» предупреждения: «Мой город будет здесь!»

Князь даже попытался определить хотя бы приблизительный возраст бородатого рукастого облака: тридцать, сорок, пятьдесят лет? Но на ум не шло ни одной ясной цифры. Ни одного человеческого числа нельзя было подобрать к возрасту этого богомерзкого портрета: мысли крутились вокруг слов «приблизительно», «около», «примерно». Но как только князь пытался сказать себе, что этому изображению лет, примерно, пятьдесят, то опять выходило неверно: рассудок отказывался признавать любое предположение. У Сергея Петровича в тот момент сложилось впечатление, что его ввели в заблуждение, запутали вконец, дали пинка под зад, как школяру-двоечнику, и тут же спросили: «Какого цвета огурец, если он зелёный?»

– Послушай, братец, я один это вижу? – обратился он к извозчику, нагнавшего его за это время.

– Нет, барин, мы обои это видим. С нами крестная сила, – ответил извозчик.

Мелко и быстро перекрестившись, он шлёпнул коней по спинам, но не одиночным лёгким ударом – от шеи одного до крупа другого, а резким, словно, рубящим саблею, движением, будто тоже перекрестил, как и себя, этими шлепками, двух взмыленных трудяг, которые начали привыкать к лёгкости своей ноши и потому задремавших. Кони вмиг очухались и пошли быстрее.

Через минуту «дьявол» стал медленно расплываться и, в конце концов, превратился в обычное безобидное облако, растянувшееся от края до края. Слабый ветерок, вдруг налетевший, медленно, но упрямо погнал облако в сторону Волги. Князь едва успел заскочить в бричку, и уже в ней въезжал в графское имение.

Глава 3

Их заметили, когда они только-только появились из-за поворота, частично скрытого небольшим леском, что по правую руку, если смотреть от самых ворот.

Впустили бричку два солдата, охранявших въезд. Медленно открылись высокие, с чугунным кружевом тонкой работы местного кузнеца, ворота, разгорячённые под июльским солнцем, и потому пахнущие, недавно положенной на них, чёрной смолянистой краской.

С начала въездной дороги виднелся довольно большой, взятый в каменное кольцо, искусственный пруд, с плавающими в нём чёрными и белыми лебедями. Проезжая мимо него, князь на миг заметил в толще воды солнечного зайчика: в зеленоватой прогретой воде, пробиваемой на десять дюймов солнечными лучами, блеснули бока больших зеркальных карпов. В животе князя заурчало, но тут же его затошнило, и он выкинул мысль об аппетитных карпах.

Объехав пруд, бричка оказалась на дороге, ведущей снова вверх, но уже к самому особняку, стены которого белели сквозь парковые сосны, росшими вперемешку с молодыми клёнами.

Эта широкая дорога с обеих сторон «обросла» низенькими крестьянскими домами, коих князь насчитал около сотни. «Да, большая деревня», – подумал он, невольно засматриваясь на розовощёких крестьянских молодух, высыпавших в такую жару на улицу с тем, чтобы посмотреть, кто к ним на сей раз пожаловал.

Наконец, бричка добралась до вершины дороги – теперь особняк был совсем рядом: своей выбеленной громадой он высился между старыми соснами. На нескольких островерхих крышах поблёскивали золоченые миниатюрные флюгеры, которые легко дрожали от ветра, но не поворачивались от него, и служили лишь неотъемлемой частью декорации особняка. «Фальшфлюгер», – сказал про себя князь, не стараясь, впрочем, запомнить только что придуманного им слова.

Проезжая через парк, Сергей Петрович увидел такой же, только меньший по размеру, прудик – лебединое царство простиралось и сюда. Одна половина пруда поблёскивала на солнце, другую же скрывали толстые сосны, посаженные подковой по краю каменного кольца.

Княжеская бричка добралась, наконец, до богатого двухэтажного дома, перед которым стояла огромная десятиместная дорожная карета. Дворовые люди складывали в неё вещи.

– С приездом, князь! – крикнул, выбегая из особняка, коренастый черноволосый человек в военной форме. Сергей Петрович сразу узнал в нём графа Веселовского: память с детства хранила добродушное светлое лицо и вечно смеющиеся чему-то карие глаза. В груди князя разлилось приятное тепло, будто он приехал в родной дом, хотя прежде ни разу не бывал в этих местах.

Граф подбежал к бричке князя, и заскочил на узкую подножку, не давая ему выйти. Он крепко обнял Сергея Петровича, как старого товарища.

– А мы собираемся, – быстро заговорил граф, – завтра уезжаем отсюда: домой хочу – в Киев.

– Из таких-то мест уезжать? – спросил князь, слегка зевая.

– Понимаешь, голубчик, жить здесь почти безвыездно – тоска смертная: охотиться надоело – зверей уже жалко; рыбалки никакой – только едь до Волги сорок с лишком вёрст по жаре и пыли, а домой, дай Бог, полбочонка в четверть пуда наберётся. Да и рыба, в последнее время, дрянь. Неудобно, право, очень неудобно – даже дворня по углам хохочет. Хочешь, ведь, как лучше, побаловать их. Человек я мягкий, ругаться не стану, а неприятно, знаешь ли. Это раньше, лет десять – пятнадцать назад, я б им задал – тихонечко бы ходили, чтоб ковыль не колыхнулся, а уж об разговорах каких-нибудь потешных и речи бы не было. У меня в подчинении полки были! Э, брат, да что там! Кто бы генералу стал перечить, а?

– Да, Борис Борисыч, нелегка жизнь мирская, – усмехнулся Сергей Петрович.

– И не говори, Серёженька, и не говори. Жуть берёт, когда понимаешь, что теперь у тебя под начальством десяток солдат, что у ворот стоят, ну ты видел, да целая охапка дворовых – я их и считать перестал. Так что, завтра ранёхонько я с детишками и поеду, по пыли и духоте. Будешь тут барствовать.

– А что же я буду здесь делать? – оторопел князь.

– Так, ведь, поэтому, именно поэтому я и прислал за тобой, дружище! Сам посуди, имение на малолетних не оставишь (Мишке моему шестнадцать, а Любке – тринадцать, остальных – кого женил, кого на Кавказ служить отправил в капитанском чине), – граф загнул короткий палец, – это раз. Тебе здесь будет райская жизнь – это два… Так, ведь, это только на несколько деньков, пока сын с Кавказа не приедет! Посему, хочу тебя, друг мой, попросить остаться здесь. Прими это, как отпуск: природа шикарная, – пальцы снова стали загибаться, – вода чистейшая, в прудах купайся сколько хочешь. Это вон только им нельзя, – он кивнул на дворовых. – Яблоки, груши, вишни: всё своё, всё огромное!.. Не пожалеешь, уверяю тебя! А лес какой, а? – он улыбнулся и хлопнул князя по плечу с такой силой, что пыль взвилась с золотого эполета, – таких лесов и в Подмосковье нету! Ну? А? Князь!

– Будь по-вашему, если только я тоже, как вы, со скуки не помру.

– Да какая там скука?! Ты, ведь, молодой, горячий. Тут тебе и охота, и рыбалка, и баб – пруд пруди… Да что там: здесь на любой вкус найдёшь, и все простые. А? – он подмигнул, обнажив здоровые белые зубы. – А ввечеру – тишина и покой, не то, что в твоём городе. Вот поживёшь с моё, так не раз вспомнишь это чудное место.

Князь тоскливо поглядывал на высокие деревья парка. При его-то жизни на широкую ногу, он и не такие «чудеса» видывал. Граф, видимо, понял, что таким манером князя не заманить и, энергично кивнув, сказал:

– Это ты ещё не осмотрелся.

И тут же, потирая руки, спросил:

– Так, теперь обедать?

– Мне бы прилечь с дороги – мутит очень.

– Конечно, конечно, – заторопился граф, – там, на втором этаже, тебе всё приготовят. – Глашка! – крикнул он.

Подошла нехотя, вразвалку худая остроносая девка.

– Барину – постель в гостевой, да закрой шторы получше, чтоб ни одной щёлки не было. Ну, быстро!

Глашка, также вразвалку, пошла в дом готовить покои.

– Иди, дружок, отдыхай, а мы продолжим общие сборы, – улыбнулся граф. По всему его поведению чувствовалось, что он уже там – в Киеве, и здесь его держит лишь какая-то официальная причина, некий мелкий долг, который желательно соблюсти.

– Фимка! – снова зычно крикнул он, – проводи барина.

Фимка, обликом похожая на Глашку, такою же медлительной походкой побрела впереди князя, ведя его в дом.

Те, кто попадался на пути, ходили как варёные – вездесущая жара, проникавшая и в имение, словно, высасывала у них последние жизненные силы. Многим было не по себе, один только граф веселился, как молодой.

Князь, ведомый Фимкой, прошёл через высокую парадную, потом повернул налево и оказался в небольшом, с двумя маленькими оконцами, коротком коридорчике, который вёл в жилую часть дома. Князь мельком взглянул в одно из окошек и увидел два приготовленных, густо позеленевших, могильных камня, прислонённых к рассохшимся деревянным бочкам. Он понял, что стоят они так долгие годы. Он успел разобрать лишь две последние полустёртые строчки на одной из эпитафий: «Молись, деточка, за папу и маму».

Пройдя дальше, Фимка и князь поднялись на второй этаж по тёмной широкой мраморной лестнице. Князь задел носком сапога ступеньку и его качнуло вперёд. Он чуть не ударился лбом о гладкий, отшлифованный полукруглый край другой ступени, но вовремя выставил руку.

– Тьфу, ты, чёрт, – ругнулся он. Фимка обернулась, но ничего не сказала.

Пройдя ещё немного, они оказались в гостевой комнате. Глашка к тому времени почти закончила готовить постель. Князь осмотрелся. Кроме персидского ковра на стене и какой-то старинной гравюры, ничего не было, за исключением двух курительных трубок с длинными мундштуками, прислонёнными к низенькому бюро.

Глашка задёрнула шторы в единственном окне, выходящем в парк, и ушла. Князь попросил Фимку помочь ему снять узкие сапоги, и повалился на кровать, не снимая мундира.