Kitobni o'qish: «Теням», sahifa 3

До отъезда в родные нам края оставалось всего несколько дней, и каждый день я, похожий на часы со сломанной кукушкой, ходил к этому колодцу и пил изумрудную воду. Каким бы я ни был уставшим, каким бы ни было моё настроение, и как бы тяжела ни была дорога – а дорога, что меня совсем не удивляло, то сжималась, то растягивалась в своей длине – колодезь встречала меня с улыбкой и варила в себе солнечные лучи, а я пил, пил и пил, и в один из жарких июльских полудней так и не смог напиться. К сгущенным до состояния сметаны краскам души моей примешивались краски и физические: каждый глоток давался всё труднее, жажда не утихала, что вело за собой, подобно Церберу, ведомому юными студентами, головную боль, тошноту, отсутствие обоняния и всякого обаяния, а также воли к жизни и слепоту. Я больше не мог пить и крестился каждый раз, когда видел любимую, но я знал, что если не сделаю ещё один глоток, то скорее всего не сдам экзамен.

Упав на землю от бессилия и гладившей меня тошноты, я вновь рассмотрел каждый камень колодези. Один из камней выглядел не так, как все. На нём было что-то высечено. Так как я всегда носил с собой тетрадь с записями букв, слов, грамматических и фонетических норм, мне почти что не составило труда переписать увиденное:

 
di bleter zenen soukt in der zun,
zey habn geshribn di verter:
alts iz reyn nor mit libe – sey der nakhtigal aun sey di avel.
di lodn hobn zikh glaykh geklapt,
shtal hat zikh geflatst aoyf der erd,
es iz bloyz infektsye in di fentster ram,
dart zenen faran varime nefl.
z ey hab n zi kh tsuzame n neb n mir
hunt, lider, springs aun khlumus,
ikh hab gezen deyn hant in zey
in di ghostli likht fun di lbnh.
di farbiterung fun vermvud honik iz deyn blik, seynt iukhnn vort nshmh,
di bhmus habn mura gehat, shoyn avekgeshvaumen,
at bin ikh mit dir shmekndik.
khlumus, gelazn inevatabli,
zey hobn mir ibergelozt dos bild:
deyn breg, reyn aun mild,
mayn im iz gemakht fun shteyner.
skeri – hant fun der moyd
zi hat mikh tsugerufn.
tsi nit khvalye deyn mitan
mashe iz geven aoyfn breg.
 

По возвращении я показал текст Лёве и Сафочке и даже добился аудиенции царицы Земблянской. По итогам созванного совета стало известно, что текст написан на чём-то вроде идиша, а по сути неизвестного никому из нас языка, который, как объяснила мне позже Сафочка, является удивительным сочетанием восточногерманского с семитским. Царица Земблянская же поведала мне легенду, согласно которой некий остгот, оплакивавший безвинно погибшую жену, накрыл её могилу валуном, испещрённым надписями, подобными этой, дабы упокоить её душу. Со временем валун этот обтесали и превратили в колодец, и всякий мужчина, пивший из него, либо умирал, либо сходил с ума или пропадал без вести. Царица заключила, что всю свою жизнь думала, что это не более чем легенда, но, глядя на меня и слушая мои переводы, поняла, что всё поведанное ею было правдой. Мне было запрещено ходить к этому колодцу.

Земля наша была достаточно свободной, и временем, отпущенным нам до и после подготовки к экзамену, мы могли распоряжаться как могли. Поэтому после очередной, не побоюсь вычурности такого выражения, словесной баталии я вновь вышел на прогулку, и никто не стал интересоваться, куда я иду. Я ступил по исхоженной теперь тропе, полной трав, вишнёвых косточек, сливочного неба и истерзанных будто бы одной и той же остью восточных полей, ибо всё здесь дышало им, как дышал слепотою священный Ершалаим.

Я не знал, как разорвать сеть повилики, опутавшей меня, но если мне и было суждено что-то сделать, то разорвать цепь человеческих и ныне нечеловеческих страданий. Тогда я подошёл к ненавистной мною любви и выпил всю воду, что она смогла сохранить. Поле стало океаном страха. Небо окрасилось в алый.

Я вернулся под вечер. Всюду горели лампы. Лёва с Сафочкой о чём-то перешёптывались. Вернее, она что-то шептала ему. Дюша с Борей играли в карты и горячо о чём-то спорили. Бехина играла с собаками. Лёша спал. Завтра ждал отъезд в родные края. Экзамен мы сдали на «отлично».