Kitobni o'qish: «Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи»

Shrift:

* * *

«Это был человек всецело литературный…»

Жить для него – значило писать или что-нибудь делать для литературы.
С. Н. Кривенко

Есть у М. Е. Салтыкова рассказ, который называется «Похороны», – о похоронах литератора «средней руки» Пимена Коршунова, «человека всецело литературного»: не было у него другой привязанности, кроме читателя, не было других желаний, кроме общения с читателем. Литературный подвижник, он своим словом пыталась нести правду в мир. Герой рассказа напоминает самого автора своей безраздельной преданностью литературе и самозабвенным служением ей. Но, в отличие от созданного им персонажа, Салтыков был одной из центральных фигур русской литературы и общественной жизни 1870–1880-х гг., одним из тех, кого современники считали «властителем дум».

«Десятилетнее деревенское детство»

Михаил Евграфович Салтыков родился 15 января 1826 года в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии в семье Евграфа Васильевича и Ольги Михайловны Салтыковых. Крещен младенец был на архангела Михаила, при этом один из восприемников высказал два пророчества: будет он воин и всех врагов победит и еще – будет «разгонщик женский». Первое предсказание сбылось. Салтыкову и вправду оказалось суждено и словом и делом бороться с сильным «супостатом» – «ложью, неправдой, насилием, пороками общественными и частными».

Первые десять лет жизни Михаила Салтыкова прошли в весьма своеобразной обстановке родительского дома, где главенствующую роль играла мать, энергичная и предприимчивая женщина, чьими усилиями угасавшее дворянское гнездо было превращено в процветающее хозяйство. И к восьмерым своим детям Ольга Михайловна относилась вполне по-деловому, не баловала их и редко одаряла материнской нежностью. Авторитет отца был гораздо менее значим, и право решающего голоса во всем принадлежало матери.

Хорошо понимая пользу и необходимость учения, Ольга Михайловна очень заботилась о том, чтобы дать детям образование. Сохранилось ее письмо, адресованное старшему сыну Дмитрию, где она отдает распоряжения по поводу занятий его младших братьев. Оказывается, что в летние месяцы Николай и Михаил Салтыковы должны были каждый день по два часа заниматься музыкой, чистописанием на трех языках (французском, немецком и русском), учить французскую, немецкую и русскую грамматику, историю российскую, историю всемирную, закон Божий, риторику «и так далее, все как должно, без опущения, предметы, каждый по два раза». В перечне этом отсутствуют только занятия литературой: чтение, видимо, не признавалось серьезным делом. В одном из поздних своих произведений – хронике «Пошехонская старина» – писатель вводит в воспоминания рассказчика Никанора Затрапезного некоторые автобиографические детали: вспоминая о детстве, герой говорит, что в доме не было книг, даже басен Крылова. Однако подобные автобиографические моменты в тексте хроники, как и в романе «Господа Головлевы», нельзя воспринимать как буквальное воспроизведение жизни и нравов семьи Салтыковых, о чем в примечании к «Пошехонской старине» сам автор предупреждал: «Прошу ‹…› не смешивать мою личность с личностью Затрапезного, от имени которого ведется рассказ. Автобиографического элемента в моем настоящем труде очень мало; он представляет собой просто-напросто свод жизненных наблюдений, где чужое перемешано с своим, а в то же время дано место и вымыслу». Писатель не фотографировал действительность, но обобщал жизненные явления и реалии, в том числе события и факты, имевшие отношение к его собственной биографии.

При крепостном праве, во времена детства Салтыкова, важнейшей стороной жизни любой помещичьей семьи, были отношения с крестьянами. Господа Салтыковы не проявляли особых жестокостей в отношении своих крестьян, но они безраздельно владели и распоряжались принадлежавшей им «крещеной собственностью», устраивая жизнь бесправных людей по своему усмотрению. Эта атмосфера рабства, в которой прошли ранние годы Михаила Салтыкова, во многом определила будущие идейные настроения писателя, который, по его собственным словам, «вырос на лоне крепостного права», «вскормлен молоком крепостной кормилицы», обучен грамоте «крепостным живописцем». Этим объясняется и его позиция «Я не дам в обиду мужика…», которой он последовательно придерживался, находясь на государственной службе.

Детские годы оставили многообразные впечатления в душе Салтыкова – не только картины несправедливости и страданий, но «радужные воспоминания» и «сладкие слезы». Вспоминались ему и сельский дом, «и тополи в саду, и церковь на небольшом пригорке, и фруктовый сад…» В одном из поздних своих писем он признавался: «Ежели я что-нибудь вынес из жизни, то все-таки оттуда, из десятилетнего деревенского детства».

В заведениях для «чистопородных младенцев»

Михаилу Салтыкову было всего десять лет, когда он покинул родительский дом: в 1836 году он поступил «полным пансионером» (на полное казенное обеспечение) в третий класс Московского Дворянского института, откуда через два года «за отличие в науках» был переведен в Царскосельский (впоследствии Александровский) лицей. Позднее, говоря о «тяжелых годах», проведенных в этих привилегированных учебных заведениях, Салтыков с горечью вспомнит свое положение небогатого и незнатного «казеннокоштного» воспитанника, у которого «не было ни собственного мундира, ни собственной шинели», который умывался «казенным мылом» и ел «казенную говядину». Он сатирически изобразит и некоторых своих наставников, например лицейского профессора русского языка и словесности П. Е. Георгиевского, которого воспитанники прозвали Пепой. Этот педагог был автором двух хрестоматий для чтения – большой и малой, издевательски прозванных теми, для кого они предназначались, «большим» и «малым Пепиным свинством». Но бездарному педагогу не удалось отвратить подростка от любви к литературе.

В лицее жива была память о Пушкине, существовал даже культ его, поэтому на каждом курсе выбирался свой «продолжатель Пушкина» из числа тех, кто отличался особыми литературными способностями. Таким «продолжателем» считался и Салтыков, который «уже в 1-м классе почувствовал решительное влечение к литературе». Преследуемый гувернерами и учителем, он не переставал писать стихи и даже печатал их в журналах. В первом своем опубликованном стихотворении «Лира» (1841) он в возвышенных тонах изображал передачу поэтической эстафеты от Державина к Пушкину, как будто разворачивая известную пушкинскую формулу «Старик Державин нас заметил / И, в гроб сходя, благословил». Юный Салтыков с пафосом говорит об этом:

Два мужа на лире гремели,
Гремели могучей рукой;
К ним звуки от неба слетели
И приняли образ земной.

Один был старик величавый:
Он мощно на лире бряцал.
Венцом немерцающей славы
Поэта мир хладный венчал.

Другой был любимый сын Феба:
Он песни допеть не успел…

Поэтизм «бряцать на лире» сатирик Салтыков впоследствии будет использовать как обозначение литературной деятельности, не имеющей серьезного гражданского значения, но в начале своего литературного поприща он не ощущал его претенциозности. По выходе из лицея Салтыков, как он сам это подчеркивал, не написал «ни одного стиха».

Ко времени окончания лицея Салтыков вполне серьезно задумывается о литературной карьере, но как казеннокоштный воспитанник он был обязан пробыть шесть лет на государственной службе. В августе 1844 года в чине десятого класса он поступает на службу в Канцелярию военного министерства (которое в сатирических произведениях писателя фигурирует под именем «департамента Побед и Одолений»), где два года служит сверхштатным чиновником, не получая жалованья; к 1847 году он дослужился до титулярного советника, то есть самого низшего 14-го чина в иерархической табели о рангах. Истинные его интересы по-прежнему были связаны с литературой.

«Школа идей»

Не осознанные в детстве демократические настроения Салтыкова получили своеобразную поддержку в юношеские годы. Ему оказались близки идеи социальной справедливости, высказанные в журналах и книгах, о которых он узнавал, общаясь с другими молодыми людьми, ненавидевшими рабство и унижение человеческого достоинства. Позже он назовет имена своих идейных наставников, прежде всего – Виссариона Григорьевича Белинского, статьями которого зачитывался еще в лицее.

В кругу близких по духу и убеждениям молодых людей, посещавших «пятницы» бывшего лицеиста Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского, в общении с Валерианом Николаевичем Майковым и Владимиром Алексеевичем Милютиным, Салтыков приобщается к новейшим экономическим теориям и социальным учениям, в частности к идеям утопического социализма Сен-Симона, Кабе, Фурье. На молодого Салтыкова, как и на многих его современников, огромное воздействие оказали романы Жорж Санд, в которых в образной форме ярко выражались идеи утопического социализма. Об этом увлечении французской литературой Салтыков позднее писал: «Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что „золотой век“ находится не позади, а впереди нас…» Салтыков принимал не столько конкретную программу, сколько общий пафос социально-утопических теорий. Система Фурье, например, не устраивала его жесткой регламентированностью и попыткой в мелочах расчислить будущую жизнь. Об этой фурьеристской категоричности в предписаниях будущего он в начале 1860-х годов скажет в отзыве на роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», где отметит «некоторую произвольную регламентацию подробностей ‹…› для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных оснований». Впоследствии он еще более определенно писал о том, что невозможно предсказать формы будущего общественного устройства, которые могут выработаться только в процессе самой жизни.

В первые послелицейские годы Салтыков начинает писать прозу. Его дебютные повести «Противоречия» и «Запутанное дело» были написаны одна за другой в 1847 и 1848 годах. Знаменательны названия произведений, семантика которых связана с обозначением диссонансов социальной жизни и мироощущения человека. Прозаик Салтыков усваивает эстетические каноны «натуральной школы» и показывает психологию и поведение человека как обусловленные обстоятельствами жизни. Такой социальный детерминизм и в дальнейшем будет свойствен его произведениям, но с одной важной поправкой. В отличие от авторов «натуральной школы», Салтыков не сваливает вину исключительно на среду и не считает справедливой формулу «среда заела», так как понимает, что среда – лишь одно из обстоятельств и не менее важную роль в самоопределении личности играют внутренние установки, побуждения и потребности, которые не исчерпываются влияниями среды. В конечном счете сам человек ответствен за все, что происходит с ним, и особенно это касается представителей высшего сословия, людей культуры, которых и образование, и образ жизни, и род занятий обязывают сознательно относиться к жизни своей и общей.

В обоих ранних произведениях Салтыкова, особенно во втором, силен элемент социальной критики, в них можно усмотреть следы политического протеста. Приехавший из провинции в Петербург герой «Запутанного дела» Иван Самойлыч Мичулин, «маленький человек», пытается получить «место», то есть устроиться на службу, но в петербургском чиновном мире для бедного провинциала, не имеющего протекции, места нет. В болезненном бреду герою мерещится огромная пирамида, присмотревшись к которой он замечает, что она составлена из людей, и в самом основании видит своего двойника, голова которого «была так изуродована тяготевшею над нею тяжестью, что лишилась даже признаков своего человеческого характера». Этот салтыковский гротеск – образ чудовищной иерархической пирамиды, уродующей человеческую жизнь, равно как и некоторые другие моменты в тексте, стал причиной особого внимания властей к личности автора, не в пользу которого складывалась и политическая ситуация. В феврале 1848 года произошла революция во Франции. Повесть Салтыкова, напечатанная в марте, была сочтена крамольной, в ней, как и в повести «Противоречия», увидели «вредное направление и стремление к распространению революционных идей». В апреле 1848 года Салтыков был арестован и после недолгого следствия отправлен в Вятку.

«О провинция!»

Двадцатидвухлетний Салтыков, полный планов, надежд и литературных притязаний, на семь лет принудительно был вырван из привычных условий жизни – в Петербург он вернулся уже тридцатилетним.

В Вятке Салтыков начинает службу с низших ступеней чиновничьей лестницы. Через некоторое время он был замечен и получил должность старшего чиновника по особым поручениям при губернаторе, а еще через два года назначен советником губернского правления. Служил Салтыков честно и по-прежнему вдохновлялся «идеалами добра, истины, любви», невзирая на то, что действительная жизнь слишком противоречила этим идеалам. Он заводит знакомства в губернском обществе, наиболее близкие из служебных – с семьями губернатора Акима Ивановича Середы и вице-губернатора Аполлона Петровича Болтина. И ни на минуту не может примириться с положением пленника, мечтая о возвращении в Центральную Россию. Провинциальная жизнь наваливается на молодого человека всей тяжестью своего однообразного и пошлого существования, лишает энергии и убивает силы. «О провинция! – напишет он в рассказе „Скука“, – ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, даже самую способность желать!»

В Вятке Салтыков ничего не писал, кроме писем родным и знакомым, но это вынужденное молчание стало временем творческого возмужания. По его собственным словам, ссылка имела на него «и благодетельное влияние», сблизив с действительной жизнью: «…дала много материалов для „Губернских очерков“, а ранее я писал вздор». В ноябре 1855 года Салтыков получил известие об освобождении и в конце декабря навсегда покинул Вятку. Почти сразу же по его возвращении из ссылки, во второй половине 1856 года, на страницах журнала «Русский вестник» начинается публикация произведений, объединенных общим названием «Губернские очерки». Повествование в цикле ведется от имени надворного советника Николая Ивановича Щедрина, именем которого были подписаны очерки, – так в России появился писатель Щедрин, чей своеобразный талант был замечен и читателями и критикой. С этого времени Салтыков начинает подписывать свои произведения почти исключительно литературным именем «Н. Щедрин». Достоверных сведений о происхождении псевдонима нет, существуют разные версии. По одной из них, фамилия Щедрин принадлежала купцу-раскольнику, который произвел сильное впечатление на Салтыкова, участвовавшего в следствии по делу старообрядцев. По версии, переданной сыном писателя со слов матери, псевдоним нечаянно придумала она, сказав мужу, что он «щедр на всякого рода сарказмы».

«Губернские очерки», как самая что ни на есть своевременная книга, ошеломили русскую публику. Со смертью императора Николая I и воцарением Александра II начиналась новая эпоха: «прошлые времена», казалось, уходили в небытие, и наступал период политических надежд и социальных упований. Этот перестроечный дух эпохи очень точно почувствовал и изобразил в своем цикле Салтыков. «Ведь выбрал же г. Щедрин минутку, когда явиться!» – писал Ф. М. Достоевский, выразив настроение многих своих современников. Чиновные взяточники, мошенники, вымогатели пестрой толпой проходят перед читателями, но цикл венчается картиной похорон и знаменательной фразой: «„Прошлые времена“ хоронят!» Книга Салтыкова принесла ему известность в самых разных кругах читателей, вплоть до членов царской фамилии. Когда происходило одно из очередных служебных перемещений Салтыкова и царю доложили, что речь идет об авторе «Губернских очерков», он произнес: «…пусть едет служить да делает сам так, как пишет».

«…Писал и служил, служил и писал» – так в одном из набросков автобиографии скажет Салтыков об основном содержании своей жизни на протяжении многих лет. Писал – потому что не мог не писать. Служил – потому что служба была основным источником доходов. Об этом приходилось думать еще и потому, что в 1856 году Михаил Евграфович становится семейным человеком: он женится на дочери бывшего вятского вице-губернатора Елизавете Аполлоновне Болтиной (1838, по др. свед. 1836–1910).

Женитьба на бесприданнице положила начало конфликту Салтыкова с матерью, которая не могла простить прежде любимому сыну его нерасчетливости. Внешне все выглядело как будто вполне благополучно, но возникло отчуждение, которое выразилось и в материальных притеснениях. В 1852 году, когда Салтыков находился в ссылке, умер его отец, и Михаил, по просьбе матери, чтобы не дробить родовое имение, отказался от своей доли в отцовском наследстве. Ему и поступившему точно так же Сергею Ольга Михайловна обязалась со временем передать часть своего состояния. Но недовольство матери женитьбой сына не оставляло Салтыкову надежд на то, что она выполнит свое обещание. Между родственниками возникает имущественный спор, который привел к разладу Михаила Евграфовича с семьей, в первую очередь с матерью и старшим братом. Окончательного разрыва, правда, не произошло, но отношения были испорчены. В результате второго семейного раздела в 1859 году Михаил совместно с братом Сергеем стал владельцем разрозненных имений в Тверской и Ярославской губерниях, управление которыми по обоюдной договоренности принял Сергей Евграфович. На случай возможного раздела для Михаила были определены самые невыгодные условия – этими мерами предполагалось «обуздать» строптивого сына. Салтыкову приходилось рассчитывать в основном на собственные силы.

О. М. Салтыкова умерла в декабре 1874 г. Салтыков на похороны опоздал. Это несостоявшееся прощание с матерью имело для него роковые последствия: результатом поездки стал суставной ревматизм, повлекший за собой другие недуги, от которых писатель страдал до конца жизни.

«Ругающийся вице-губернатор»

«Лучшую пору моей жизни я размыкал по губернским городам», – писал о своей службе Салтыков. В губерниях он занимал высокие административные посты: вице-губернаторствовал в Рязани (март 1858 – апрель 1860) и Твери (апрель 1860 – февраль 1862), затем, после краткосрочной отставки, продолжил службу в должности председателя казенной палаты в Пензе (ноябрь 1864 – ноябрь 1866), Туле (ноябрь 1866 – октябрь 1867) и Рязани (октябрь 1867 – июнь 1868). Только в 1868 году с бюрократической деятельностью было бесповоротно покончено. Салтыков вышел в отставку в чине действительного статского советника, который по табели о рангах соответствовал армейскому чину генерал-майора.

Сказать, что Салтыков был добросовестным и честным чиновником, – это значит ничего не сказать. Его служебная деятельность являла собой образец отношения администратора к своим обязанностям, он был бескомпромиссен, энергичен, не считался с затратами личного времени и сил. Начав службу в Рязани, писал брату, что работает «в полном смысле слова, как каторжник ‹…› ежедневно, не исключая и праздничных дней, не менее 12 часов». Примерно так же обстояло дело и в Твери.

В Рязани и Твери Салтыков как вице-губернатор был помощником губернатора в управлении губернией и возглавлял работу 1-го отделения губернского правления. Кроме того, он, в отсутствие губернатора, по нескольку месяцев исполнял его обязанности. Через руки Салтыкова проходили бесчисленные «дела о злоупотреблениях помещичьей властью», и он детально вникал в подробности, добиваясь наказания виновных. Позднее он вспоминал о тех «ужасах», которые ему довелось видеть, – «застенки и деревянные колодки, из которых заставлял при себе вынимать людей». Занимался он вопросами жизни городского населения, в частности положением фабричных рабочих; проблемами загрязнения окружающей среды; в его ведении находилась деятельность чиновников земской и городской полиции. Все вопросы, подлежавшие обсуждению губернского присутствия (коллегиального органа власти при губернаторе), Салтыков предварительно рассматривал сам и по многим вопросам писал или редактировал решения. Помимо всего прочего он был еще и членом многочисленных комитетов, присутствий, комиссий и попечительских советов. И ни к одному из направлений своей деятельности Салтыков не относился формально. Жандармский штаб-офицер, который вел в Твери негласный надзор за бывшим ссыльным, доносил по начальству: «Вице-губернатор Салтыков. Сведущ, деятелен, бескорыстен, требователен относительно сотрудников, взыскателен относительно подчиненных…» Люди же, в разное время находившиеся под его началом, вспоминали, что «трогательно было его сочувствие к нужде человека», и хотя в службе он был «очень строг и нецеремонен», но в отношении к младшим по чину «всегда оставался мягким, ровным и деликатным».

Чиновничья служба фактически не оставляла времени для занятий литературой, но Салтыков все-таки ухитрялся писать. Главным объектом его внимания оказывается жизнь провинциальная, и чиновничья в частности. В 1857–1868 годах написаны произведения, объединенные в сборники «Невинные рассказы», «Сатиры в прозе», «Письма о провинции» и др. В 1860-х годах Салтыков напишет и не публиковавшуюся при его жизни «драматическую сатиру» «Тени», в которой разоблачались механизмы деятельности высшей бюрократии. В эти же годы начинается публикация рассказов, впоследствии составивших цикл «Помпадуры и помпадурши», герои которых губернаторы-«помпадуры» и их любовницы-«помпадурши». В этих рассказах определяются и художественно аргументируются основные признаки «помпадурства»: «невежественность ‹…› легкомысленная страсть к разрушению ‹…› и сластолюбие».

«Ругающийся вице-губернатор» – так обозвал Салтыкова В. А. Зайцев, радикальный критик радикального журнала «Русское слово». Бранная формула Зайцева определяла беспримерное положение Салтыкова в литературно-общественной жизни России: чиновник, занимавший высокие государственные посты, он в своих литературных произведениях был самым ярким обличителем существовавших порядков – царившего на Руси беспорядка. В текстах Салтыкова не раз возникает летописная формула «земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет», и он не просто мечтал о том, чтобы порядок был, но словом и делом стремился утверждать его.

Вице-губернаторство Салтыкова в Твери совпало со временем подготовки и проведения крестьянской реформы. По поводу освобождения крестьян высказывались разные соображения о том, в каких формах оно должно происходить и насколько должно быть радикальным. Часть прогрессивно настроенного тверского дворянства – тверская либеральная оппозиция – выступала за освобождение крестьян с предоставлением им земли. Лидером этой группы был Алексей Михайлович Унковский, губернский предводитель дворянства в 1857–1859 годах, младший соученик Салтыкова по лицею, который с конца 1860-х годов становится одним из ближайших его друзей. В начале же 1860-х их объединила общность позиции по крестьянскому вопросу. В этот период Тверь оказалась своеобразным центром антиправительственных настроений. Программа либеральных преобразований, предложенная чрезвычайным собранием тверских дворян, была изложена в Адресе, направленном Александру II. Салтыков, не имевший непосредственного отношения к событиям, судя по некоторым обстоятельствам, негласно участвовал в выработке документов.

«…Карикатуры нет ‹…› кроме той, которую представляет сама действительность»

В очерках, написанных в Твери в начале 1860-х годов, впервые появляется город Глупов. Но прообразом его послужила не только Тверь, в равной мере на это могли претендовать и Вятка, и Рязань, а позже еще и Тула, и Пенза – любой из губернских, уездных или даже столичных городов, словом – вся Россия.

Уже в этих первых рассказах появляется тема истории Глупова – истории, которая не существует: «У Глупова нет истории. Всякая вещь имеет свою историю; даже старый вице-губернаторский вицмундир имеет свою историю ‹…› а у Глупова нет истории. Рассказывают старожилы, что была какая-то история и хранилась она в соборной колокольне, но впоследствии не то крысами съедена, не то в пожар сгорела…» Слово «история» каламбурно обыгрывается: в нем совмещаются понятия о процессе и об описании процесса. К этому каламбуру автор возвращается в «Истории одного города», где использован прием найденной истории – записей четырех летописцев, развернутых в причудливом повествовании.

Основные события, изображенные в романе Салтыкова, хронологически ограничены 1731–1825 годами, но о сугубой условности этих временных границ свидетельствует, например, число градоначальников – 22: именно столько самодержцев было на Руси, начиная с венчавшегося на царство Ивана Грозного и до правившего в 1860-е годы Александра П. Текст романа насыщен «историческими совмещениями и проекциями» (С. А. Макашин), убеждающими в том, что перед нами не историческая, а, как утверждал автор, «совершенно обыкновенная» сатира. Материал же для сатирических обобщений писателю давала вся российская история – от Гостомысла до современности. «Сумасшедше-юмористическая» (И. С. Тургенев) фантазия Салтыкова гротескно заостряла факты и ситуации действительной жизни, обнажая их подлинное содержание и сущность.

«…Карикатуры нет ‹…› кроме той, которую представляет сама действительность», – заметил однажды Салтыков. Он неоднократно имел возможность убеждаться в этом, но привыкнуть к подобному положению не мог. В 1876 году было принято правительственное решение «О предоставлении местным административным властям права издавать обязательные постановления». Писатель с удивлением сообщал своим корреспондентам о том, что, сам того не ведая, оказался пророком: «Когда я представлял в „Истории одного города“ градоначальника, который любил писать законы, то и сам не ожидал, что это так скоро осуществится».

Лейтмотив «Истории…» – это беззаконие и произвол как принципы внутренней политики и общественной жизни. Головотяпы, будущие глуповцы, возмечтали о сильной руке, и старец Гостомысл, благословляя их на поиски князя, обещает: «…он и солдатов у нас наделает, и острог какой следовает выстроит!» Каждый из глуповских градоначальников, за редким исключением, по-своему старается и преуспевает на этом поприще. «Безумие» власти писатель показывает в гротесковых образах безголовых правителей. Брудастый-Органчик, с «неким особливым устройством» вместо головы, исполнявшим только две пьески: «Не потерплю!» и «Разорю!» Майор Прыщ, голова которого оказалась фаршированной и была с вожделением употреблена в пищу предводителем дворянства, «одержимым гастрономической тоской». Микроцефал, или «короткоголовый», статский советник Иванов, то ли умерший от натуги, силясь постичь очередной сенатский указ, то ли уволенный в отставку «за то, что голова его вследствие постепенного присыхания мозгов (от ненужности в их употреблении) перешла в зачаточное состояние». И кульминация этого ряда – «идиот» Угрюм-Бурчеев, задумавший втиснуть в прямую линию «весь видимый и невидимый мир». «Систематический бред» Угрюм-Бурчеева оказывается сатирическим обобщением теории и практики социальных экспериментов – от утопии Томаса Мора до аракчеевских поселений и современных Салтыкову социально-политических учений. Режим, созданный Угрюм-Бурчеевым, стал невольным и страшным пророчеством – предвещанием тоталитарных режимов XX века. Два праздника в году – весной и осенью, которые отличаются от будней «только усиленным упражнением в маршировке»; «серая солдатская шинель» вместо неба, и шпионы, шпионы, шпионы – в каждом доме… Яркая щедринская антиутопия предшествует знаменитым антиутопиям XX века.

«Семейное счастие»

Пророчество о том, что Михаил будет «девичий разгонщик», не оправдалось. Собственное юношеское представление о женщине Салтыков передает в характеристике одного из своих персонажей: «Женщина представлялась какою-то теоретическою отвлеченностью, всегда нравственною, всегда окруженною ореолом и благоуханием чистоты. То был идеал, о котором мечтало молодое воображение, но который оно не дерзало себе воплотить…»

Салтыкову показалось, что идеал воплотился, когда он увидел дочь вятского вице-губернатора Аполлона Николаевича Болтина юную Лизу, пленившую его своей красотой. Отголоски этого чувства к «маленькой, миленькой Бетси», «радости и утешению всего живущего», можно найти в его произведениях. В 1853 году он просит руки Елизаветы, но за молодостью невесты ему было предложено подождать еще год. О своих намерениях Салтыков извещает мать, заблаговременно заботясь о ее согласии. Формально оно было получено, но Ольга Михайловна не переставала надеяться на то, что сын образумится. Однако он не передумал даже и после того, как семья Болтиных переехала из Вятки во Владимир. В 1855 году он получает окончательное согласие родителей невесты и, вернувшись из ссылки, первым делом принимается за устройство своего брака, преодолевая откровенное сопротивление матери. Венчание состоялось 6 июня 1856 года в Москве в Крестовоздвиженской церкви.

Как и во всякой другой семье, отношения супругов Салтыковых прошли разные фазы, но в старости писатель ощущал свою семейную жизнь неудавшейся. Прожив вместе почти 33 года, они существовали как будто в разных измерениях. Елизавета Аполлоновна всегда уделяла много внимания своей внешности, любила наряды и развлечения – и была абсолютной противоположностью мужу. Она, правда, умела разбирать его почерк и помогала ему в переписывании произведений, но жизненные интересы их были мало совместимы. Известно высказывание Салтыкова о разных типах женщин, в их числе тех, «у которых вся специальность декольте». К этому типу принадлежала и его собственная жена, к которой он был глубоко привязан. В одном из писем Салтыков дает ей такую характеристику: «У жены моей идеалы не весьма требовательные. Часть дня (большую) в магазине просидеть, потом домой с гостями прийти, и чтоб дома в одной комнате много-много изюма, в другой много-много винных ягод, в третьей – много-много конфект, а в четвертой – чай и кофе. И она ходит по комнатам и всех потчует, а по временам заходит в будуар и переодевается». Но и Елизавете Аполлоновне с ее жизнелюбием, видимо, непросто было жить с человеком, которого многолетние недуги рано превратили в беспомощного и «брюжжащего старика». «Какая ужасная старость! – писал 58-летний Салтыков. – Как хотите, а есть в моей судьбе что-то трагическое»¹.

1.Более подробно о семье Салтыкова см. в приложении.