Kitobni o'qish: «Луна. Укройся волнами, начни сначала»
Пролог. Солнце
Все любят закаты.
Любят жадно впиваться в них глазами, любят с наслаждением смотреть вдаль на багровое солнце и залитый красками небосклон, любят вздыхать: «Как же красиво».
Никто не задумывается, что на закате солнце, должно быть, умирает и, цепляясь лучами за небо, скатывается за горизонт. Оно расцарапывает небесную гладь, ранит свое тело, не желая падать в пропасть неизвестности, оставляет на голубом полотне красные, желтые, оранжевые узоры своей крови.
Оно так хочет удержаться. Но не может.
Солнце гибнет, не зная, что оно несет свет с собой и в себе, а значит, будет жить и дальше, но уже совсем иначе – за линией, очерченной горизонтом, в новом дне.
Но ведь каждый закат особенный, как отпечаток человеческих пальцев, а значит, солнце возвращается на рассвете не вчерашним огненным шаром, а новой, иной жизнью.
Умирает ли оно, перерождаясь в ночи, или ходит кругами, каждый раз теряя в забвении предыдущий день?
И как узнать, что лучше – помнить все или иметь возможность начать сначала?
Глава 1. Вечерний улов
Меня зовут…
Я не помню, как меня зовут.
Я вообще ничего не помню. Только чувствую раскатившуюся по всему телу глухую боль. Чувствую тяжесть собственных век. Чувствую, как трудно просачивается воздух в легкие, как медленно сердце отбивает тугие удары.
Чувствую вкус соли.
Слышу звуки.
Кто-то ритмично и сильно давит мне на грудь, затем кричит, как будто издалека, затем встряхивает меня снова и снова.
Но мои веки бесконечно тяжелы и, кажется, никогда не поднимутся. Да и зачем? Я все равно ничего не помню, но в этом беспамятстве ощущаю себя освобожденно и счастливо. Мне одновременно больно и легко, безмятежно и совсем чуть-чуть страшно.
Выходит, память не так уж сильно и нужна человеку?
Толчок в грудь.
Еще толчок.
Еще.
Воздух заканчивается, и внутри резко становится совсем темно, я готовлюсь провалиться во мрак, но от очередного сильного толчка вздрагиваю, изгибаюсь и чувствую, как соленая морская вода поднимается вверх и выплескивается из тела.
Открываю глаза.
Крик в ту же секунду делается близким, злой голос залетает в сознание:
– Очнись, дура! Очнись, я сказал! Ты кто такая?!
Я ничего не могу сказать. Не понимаю, где нахожусь. Кашляю. В ноздрях – запах моря.
– Гребаные суицидники! Что вас всех тянет на эту скалу? Кашляй, кашляй, сказал, сильнее! И дыши, дура, давай, глубоко, вдох-выдох…
Глава 2. Дапарули
Школьный двор залит солнцем.
Лучи скачут по макушкам детей и дарят каждому игривую рыжинку.
Первоклашки, как стайки воробьев, щебечут, перекрикивая друг друга, жмутся к учителям.
Ребята среднего возраста гоняют мяч, девчонки прыгают по нарисованным квадратам классиков, делят скакалки и жалуются на то, что на каникулах не успели прочитать все заданные книги.
А старшеклассники… о-о-о, это отдельное царство. Уже совсем взрослые на вид и еще неоперившиеся внутри, они не смеются и не бегают по школьному двору, они ходят нарочито медленно, говорят негромко и напускают на себя такую важность, что становится немного грустно: сколько лишнего и не своего они пытаются протащить в этот счастливый солнечный день.
Школьный двор усыпан детьми, ведь на большой перемене никто не хочет торчать в школе.
Почти никто.
Присмотревшись, мы можем заметить в окне тонкий силуэт девочки-подростка. Юной девушки. Она наблюдает за жизнью школы из окна класса на втором этаже и даже не думает спускаться.
Ее зовут Лунаи, но все называют девочку просто – Луна. Лу-на, ударение на «у». Странно, не правда ли?
Произнесите вслух, поставьте акцент в непривычное место, позвольте ему удобно разместиться на вашем языке, чтобы дальше и мы могли называть девочку именно так, как привыкли в этой школе.
Жаль, но красивое восточное имя обретает простую, неизысканную форму в русской речи, и даже учителя в классном журнале пишут не полное, а сокращенное – Луна. И фамилию, кстати, тоже сокращают, но это уже не от собственной лености, а потому что длинная грузинская фамилия просто не умещается в строчку, предназначенную классным журналом для идентификации ребенка.
Эти детали доставляют неудобство – учителя раздражаются, сокращают каждый раз по-разному, путаются в плохо поддающемся произношению обилии букв, а иногда попросту вписывают девочку не по алфавиту, а в самый конец журнального списка. Чтобы не мешалась.
И пока Луна с грустью смотрит на школьный двор из окна кабинета, обстоятельства ярко рисуют нам картину ее пребывания в школьных стенах.
Она отличается от остальных.
Она неудобная.
И она во всем самая последняя.
Глава 3. Вечерний улов
Отплевываюсь от воды, трогаю рукой разбитую голову и, прикоснувшись к ране, вскрикиваю от нестерпимой боли.
Я в лодке – старой, деревянной и вонючей.
Глаза тут же обжигают слезы.
Хватаюсь за край лодки, перегибаюсь через него и опускаю ладони в волны.
Зачерпываю соленую воду.
Умываю лицо.
Руки плохо слушаются.
Меня всю трясет, то ли от холода, то ли от боли и накатившего страха.
Кто я?
Кто?
Умываюсь снова и снова, изучая мокрыми пальцами свое лицо. Я знаю его на ощупь и не знаю одновременно.
Мне чудится бредовость момента, какая бывает, когда видишь кошмар и не можешь проснуться. Кажется, что вся я – как отдаленный, почти забытый эпизод жизни, но стоит постараться, очень захотеть, настроиться – и сон уйдет, оставив меня в тишине ночи.
И я стараюсь.
Все яростней плещу в лицо водой, все мутнее вижу темные волны из-за пленки соленой влаги на глазах.
Я так хочу проснуться, но не могу.
Потому что я не сплю.
– Прекрати дурить. – Тяжелая мужская рука на секунду отпускает весло и, сильно дернув меня за плечо, сталкивает на дно лодки. – У тебя все волосы в крови, сиди и не дергайся, а то закончишься прямо здесь. Доплывем – пойдешь к врачу.
Деревянное сырое дно старой лодки покрыто багровыми пятнами. Видимо, это от меня.
Мужчина гребет быстро, а бросив на меня злой, почти брезгливый взгляд, начинает грести еще усерднее.
– Кто я? – Пытаясь унять дрожь, прижимаюсь к деревянному, полному щелей выступу для сидения.
Голос звучит глухо и отдается болью в голове.
– Откуда мне знать, кто ты, – он отвечает сухо, даже не смотрит на меня и гребет все быстрее.
– Вы спасли меня? Я тонула?
Мужчина яростно вдавливает весла в воду, затем проворачивает деревянные рукоятки, позволяет лопастям взлететь и снова вдавливает.
Он молчит и смотрит вперед так, словно хочет не помочь, а поскорее выкинуть меня на берег.
Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь вспомнить, видела ли его раньше, и осознать хоть что-то. Карие глаза, темные волосы, густые брови с глубокими прорезями морщин между ними. За его спиной – горизонт, падающее за линию закатное солнце и отвесная скала, грозно и печально склонившаяся над морем.
Скала. Первое, что кажется отдаленно знакомым.
– Я что, прыгнула оттуда? – Ужас пронзает тело.
Скала огромна, и ее отвесный край кажется беспощадным к каждому, кто захочет ступить на него. Даже глядя издали, понятно, что никто в здравом уме не станет взбираться туда! Только если…
Каждая мысль откликается болью, но я должна спросить. Должна узнать, как я здесь оказалась!
– Почему я прыгнула?! – говорю громче, желая завладеть вниманием мужчины.
Он сжимает губы и, не отвечая на мой вопрос, поднимает весла над водой, отдав лодку течению.
– Я хотела убить себя? Это так? Скажите мне!
Ничего не отвечая, мужчина кивает за мою спину.
Оглядываюсь и вижу огромные зеленые деревья, горный склон, маленький убогий домик и каменистый берег, который уже совсем близко.
Глава 4. Луна, прошлое
– Говорю же, она даже в туалет не ходит, просто сидит здесь всю перемену, как ненормальная, – Зарина входит в класс первая и, взглянув на меня, бросает фразу следующей за ней Весте. Веста, весело захихикав, толкает подругу локтем.
Зарина говорит обо мне так, словно меня нет.
Одноклассницы переступают порог как предводительницы стаи под названием «десятый «А». Зарина поправляет и без того безупречно сидящую блузку, Веста вынимает из ушей модные наушники розового цвета.
За ними в рассохшиеся двери класса вваливаются остальные ребята, и только что тихий кабинет начинает вибрировать от шума голосов, смеха, скрипа половиц, топота туфлей и ботинок.
Отхожу от окна и сажусь за последнюю парту, где аккуратно разложены мои вещи. Пока все еще размещаются на своих местах, я уже отодвигаю тетрадь со сделанной домашней работой на край стола. Складываю руку на руку, расправляю плечи, выпрямляю спину и внутренне готовлюсь к тому, что сейчас начнется буря.
В новом учебном году это всего-то второй день, а вчера ребята не успели оторваться на мне язвительными расспросами – уроки постоянно нарушала суета, нас долго и утомительно поздравлял директор, читал нотации и сыпал поучениями завуч. Приходил наш первый учитель, в миллионный раз напоминал о страшной легенде про голодного духа гор и просил обходить стороной скалу Печали, с которой за лето сорвались – а может, и прыгнули – три девушки.
Первый день был лишь тягостным вступлением в наступивший трудный год учебы.
Но сегодня – другое дело.
Сегодня одноклассники уже расслабились и как рыбы в воду нырнули в привычную среду.
– Эй, Луна, ты похорошела за каникулы, давай встречаться, – Игорь оборачивается за второй партой и швыряет мне колкость.
Класс взрывается смехом.
Отвернувшись к окну, стараюсь не смотреть на ребят, но чувствую, как липко их взгляды обвивают меня в ожидании ответа. Я не могу наверняка знать, о чем они думают, но едкое злорадство просто висит в воздухе.
Что станет причиной насмешек сегодня? Моя устаревшая одежда? Моя прическа? Мои уши, которые кажутся громоздкими на фоне небольшого лица? Моя неловкость и долговязость? Мой тихий голос? Мои консервативные родители или наш особняк с садом на пять гектаров? Я хотела бы знать, куда придется удар, тогда я могла бы подготовиться, ответить или хотя бы усмирить обиду.
Казалось бы, пора привыкнуть, но нет – обида в десятом классе так же остра, как в первом.
И я молчу. За лето я научилась молчать еще лучше, чем всегда.
Я не стану ничего говорить, потому что мои сверстники безжалостные, как голодные собаки. Стоит костью бросить хоть одно слово, они проглотят его не жуя, а затем, почуяв добычу, набросятся и разорвут.
– Соглашайся, глупая, – говорит Зарина притворно-масленым голосом. – Пока у Игоря сознание помутилось, второго такого шанса не будет.
Снова волна смеха.
– Даже юбку надела на сантиметр короче, чем весной, специально, чтобы пацанов кадрить? – староста нашего класса Ульяна тоже смотрит на меня, сидя в пол-оборота за первой партой и поправляя очки. Она всегда источает злобу, потому что стоит мне протиснуться между колючей проволокой школьных нападок и бетонной плитой убеждений моих родителей, как весь шквал яростной ненависти обрушится вместо меня на нее.
Почему подросткам обязательно нужно кого-то ненавидеть? Как будто все, что происходит сейчас – почва взрослой жизни, и каждый день эту почву нужно удобрять навозом. Чем отвратительнее будет навоз, тем вероятнее, что вырастет что-то стоящее.
Алла Захаровна входит в кабинет, и всеобщее внимание наконец отрывается от меня и моего молчания.
В секунду затихнув, класс поднимается на ноги около своих парт. И я тоже.
Широко улыбнувшись алыми губами, наша классная встает посредине кабинета у доски и, поправив воротничок пиджака, приветственно кивает нам всем.
Она довольно осматривает мальчишек, наряженных в новые, отглаженные матерями белоснежные рубашки, изучает наряды девчонок, взглядом пройдясь по складкам темных юбок, веселым брошам и бантам, прикрепленным на блузки. Ее глаза светятся удовольствием, а потом, преодолев все ряды, ее взгляд добирается до меня.
Улыбка классной вмиг перестает быть настоящей и, кажется, ей уже стоит усилий поддержание уголков красных губ вздернутыми. Она быстро исследует мою прическу, которая никогда не меняется – черные непослушные волосы по-прежнему торчат из неловкого пучка, – белую, ничем не украшенную блузу, собирающуюся складками на чересчур тонкой талии, черную юбку почти до щиколоток – намного длиннее, чем у всех остальных девочек.
– Здравствуйте дети, можете садиться, – со вздохом говорит Алла Захаровна и берет со стола журнал для переклички.
– А мы и не дети уже, – еле слышно шепчет кто-то из девочек с соседнего ряда.
– Ого, кому-то есть что рассказать? – Веста оглядывается, всматриваясь в ряд.
–Тихо! Вы на уроке, а не на вечеринке, – резко стукнув по учительскому столу ручкой, Алла Захаровна открывает журнал и, взглянув на класс уже строже, начинает движение от самой первой фамилии списка к самой… Моей.
Глава 5. Луна, прошлое
Открывая входную дверь, стараюсь не издать ни звука.
Не дыша, поворачиваю ручку вниз: отлично, открыто, не придется звонить. Как мышка наступаю на коврик у порога – он скрадывает звуки, которые издают мои школьные туфли, соприкоснувшись с любой поверхностью. Аккуратно кладу сумку за ведерко с зонтами, затем, разувшись, на цыпочках пробегаю к лестнице на второй этаж и бесшумно поднимаюсь наверх, к своей комнате.
Уф, пронесло…
Прикрыв дверь, ведущую к лестнице, громко вздыхаю. На нашем с братом этаже хорошая звукоизоляция: здесь можно шуметь, бегать и стоять на голове – внизу ничего не будет слышно.
Если родители сейчас не заметят меня, то не станут интересоваться учебой и спрашивать, почему я оказалась дома спустя ровно пять минут от окончания последнего урока. Отец не будет кричать, мама не будет его успокаивать, Эрик не будет волноваться и плакать.
Раньше они радовались, что я прихожу домой вовремя, нигде не задерживаюсь и веду себя примерно, но сейчас, когда мне шестнадцать, это вызывает опасения, и родители, особенно отец, настаивают, чтобы я немедленно завела друзей.
Не так давно они были довольны моим хобби. Одобряли эксперименты по созданию нарядов – платьев и сарафанов, которые я перешивала из старых вещей. Мама даже трижды заказывала выкройки и покупала на рынке красивую ткань. У меня получалось неплохо, и я даже устраивала показ мод для Эрика, но выйти в новой одежде дальше нашего сада смелости так и не хватило. Потому отец решил, что это глупое увлечение, не стоящее ни внимания, ни денег. И запретил маме поощрять его.
С тех пор родители помешались на моем одиночестве и моей учебе.
Просто они не знают, какие интересы у людей, которые могли бы стать моими друзьями.
Например, сегодня на перемене Даяна рассказывала, как вожатый из лагеря лишал ее девственности. Эта история обрела форму в школьном туалете для девочек, и несколько пар жадных ушей нетерпеливо ловили каждое слово.
Я зашла пописать, но Даяна не остановила рассказ; наоборот, начала говорить чуть громче и глянула на меня с таким высокомерием, словно обладает чем-то, что мне никогда не удастся заполучить.
Вспоминая противный взгляд Даяны, я захожу в свою комнату и вдруг, не успев ничего понять, врезаюсь лицом в нитки и вздрагиваю.
Нитки? Откуда они здесь?
Хочу отмахнуться и понять, что происходит, но тут же наступаю на что-то скользкое, теряю равновесие и падаю, сумев совсем чуть-чуть придержаться за дверь.
– Лу-на-и! – пространство разрывает торжествующий крик брата. Я пытаюсь найти его взглядом. – Я паук! А ты моя муха! Ты попалась в сеть! – звонкий счастливый голос раздается откуда-то сверху, но я не вижу Эрика. Кругом только разноцветные полосы густо натянутых нитей. Они сплетаются, расплетаются, зацепляются за ручки и ножки комодов, вензеля кровати, ручки на окнах, люстру, ножки стола… Сколько же он их смотал!
– Эрик, ты где? Кто разрешил тебе эту шалость? – Отталкиваю ногой его игрушечную машинку, на которой поскользнулась, и ползком пытаюсь выбраться из-под паутины – вокруг полно ниток! Не могу представить, сколько времени понадобилось брату, чтобы сделать такую сеть.
– Что ты устроил в моей комнате?
– Мама ушла на рынок к кораблю, а я хотел играть. Сплел ловушку, подкараулил тебя и схвати-и-ил! – последнее слово он выкрикивает.
Я подползаю к кровати, но понимаю, что не смогу на нее забраться – сеть сильно мешает двигаться.
Переворачиваюсь на спину и, увидев Эрика, начинаю хохотать.
Брат залез на самый верх шкафа и сидит там на корточках, упираясь головой в потолок. Но это неудивительно, он настоящий скалолаз. Деревья, стены, шкафы и крыши – его стихия.
– Эрик, – смеюсь все сильнее, – зачем ты туда залез?! Кто будет убирать все это? Почему паутина в моей комнате? У тебя есть своя территория!
– Отец сказал, на моей территории навести порядок и быть смирным! А про твою не сказал ни слова. И я нашел лазейку в семейном законе, как нас учит мама!
– Отец сказал? – Моя веселость исчезает вмиг. – Когда? Ты же сказал, что мама ушла.
– Да, час назад примерно, мама и папа. Они вместе ушли на причал, – отвечает Эрик и затихает.
Я вижу, как смысл сказанных слов добирается до его девятилетнего ума.
– Эрик, лазейки в семейных законах можно искать, только когда отец в отъезде. Нужно быстро все убрать.
Глаза брата становятся круглыми и почти черными. Так бывает всегда, когда он готов разрыдаться.
Тут же хватаю руками линии ниток над собой и принимаюсь разрывать их – получается с трудом, на коже ладоней остаются глубокие алые вмятины.
– Помогай! – говорю я, бросив взгляд на застывшего в шоке Эрика. – Быстро, пока отец не вернулся и не решил подняться на наш этаж!
Шмыгнув носом, брат с ловкостью когтистого котенка слетает со шкафа, придерживаясь за выступающие полки, вытаскивает откуда-то ножницы и начинает быстро-быстро щелкать ими.
– Я просто не подумал, – говорит он чуть не плача, – было скучно, я хотел играть. Ты думаешь, он очень рассердится?
– Почему ты не в школе? – спрашиваю, не отвечая на его вопрос. Если мы сделаем все быстро, никто не узнает о шалости брата.
– Утром снова была температура, и мама не пустила меня. Отец не любит, когда я пропускаю, и когда шалю, не любит. И он сильно злился. А я не хочу, чтобы он снова злился. – На секунду остановив щелканье, Эрик чуть слышно всхлипывает и поднимает на меня покрасневшие глаза. – Пожалуйста, Лунаи, скажи, что он не будет зол! Ведь не будет, правда?
Глава 6. Луна, прошлое
Каждый раз, когда отец поднимает на меня руку, я чувствую не ужас боли, а смирение и острую, как кончик ножа, обиду.
Казалось бы, от его тяжелых рук исходит только боль, но я так привыкла к ней, что почти не замечаю, а вот обида – она протыкает мою душу. После нее остаются дыры, зияющие, черные, огромные.
Дело в том, что отец не просто бьет – с каждым ударом он произносит гадость обо мне, о моем характере, о том, как я веду себя, о моей внешности. Он всегда говорит, как я дурна и внутри и снаружи, что я ни на что не гожусь и вырасту тупой, что мой будущий муж будет мучиться, как мучается отец с мамой.
Сегодня я виновата в том, что не уследила за братом, что, уходя в школу, не заперла комнату и что хранила нитки в свободном для брата доступе. От этого обидно настолько, что меня словно парализует. Я ничего не могу сказать и даже заплакать не могу.
Каждое слово отца опустошает меня, и потом, после наказания, я просто ложусь на постель и лежу. Во мне нет ничего – ни слез, ни страха, ни раскаяния.
И бьет он тоже обидно – замахивается, чтобы ударить по ягодицам, но его рука словно срывается и попадает по спине, по лопаткам, по шее. Когда я пытаюсь вывернуться, удары приходятся на живот, когда поджимаю ноги – прилетает по коленям.
Так бывает всегда.
Всегда он словно хочет выдать мне невинный шлепок по попе, какими родители часто награждают детей, но потом я трогаю синяки на теле и сбиваюсь со счета.
Маме он говорит, что я сама виновата, потому что выворачиваюсь вместо того, чтобы просто принять наказание. Не так, как Эрик. Брат подвергается побоям реже меня и синяков у него никогда не остается.
Поэтому я не знаю – дело и правда во мне или отец просто бьет меня и Эрика по-разному.
Глава 7. Дапарули
Если бы мы могли почувствовать настроение нового дня маленькой школы, то ощутили бы, как он вибрирует волнениями, предвкушениями и учебными заботами.
Первая пятница первой четверти, и сразу контрольные срезы. Ну разве можно так издеваться над детьми?
Но эти срезы, конечно, не такие уж серьезные и нужны лишь для того, чтобы проверить знания детей после долгих каникул. За лето, как известно, из юных голов может вылететь все, что угодно.
И влететь тоже.
Пока Лунаи нервно поправляет юбку и прикрывает синяки на ногах длинным подолом, остальные девчонки класса посматривают на нее с усмешкой и перешептываются.
Звонок на урок уже прозвенел, но учителя математики Вагаршака Арсеновича еще нет в классе.
– Луна, эй, ты что, боишься, что кого-то возбудят твои колени? – веселый голос Зарины раздается с третьего ряда. – Какая ты стала самоуверенная!
Секунду назад Лунаи успокаивала свои мысли и настраивалась на срез. Ведь написать его на достойную оценку – труд для нее. Девушка испытывает сложности в боях с царицей наук, математикой. Но голос одноклассницы вырывает Луну из трепетного спокойствия и выстреливает в десятку – щеки молниеносно вспыхивают алой краской.
В последний раз одернув юбку, Луна выпрямляется на стуле и, всего на миг встретившись с острым взглядом Зарины, опускает глаза на маленькие клетки открытой тетради.
– Твои щиколотки тоже великолепны! – в следующую секунду подключается Даяна. – Может, и их прикроешь, чтобы никого не довести до греха?
Все смеются.
Клетки в тетради начинают скакать перед глазами.
Но Луна молчит, как всегда, распахивая перед всеми свое бессилие. Она бросает опасливый взгляд на одноклассников: парни смотрят на нее с неприятной ухмылкой, девчонки хихикают и болтают, Зарина, не сводя с Лунаи глаз, наклоняется к Весте, аккуратно вынимает из уха подруги вечный наушник и что-то шепчет – наверное, повторяет искрометную шутку, которую Веста могла пропустить, слушая музыку.
Вы думаете, Лунаи не хотела бы ответить на дерзость? Не хотела бы поставить выскочек на место и защититься от нападок на ее внешность, ее обычаи, ее вечные длинные юбки?
Хотела бы, но мягкости и простоты в девушке больше, чем уверенности в своих силах, поэтому она снова молчит, проглотив зарождающиеся слезы и прижав холодные пальцы к горящим щекам.
Глава 8. Луна, прошлое
Пока Вагаршак Арсенович пишет на доске задания, я, не отрываясь, смотрю на движения его пальцев, сжимающих мел, и пытаюсь не думать о юбке, о коленях и о щиколотках, на которые без моего согласия вдруг посмотрел весь класс.
Делаю глубокий вдох, чтобы не разрыдаться.
Неужели они больше ни о чем не могут думать! Ни о чем не могут говорить!
«Озабоченные свиньи!» – в мыслях проносится голос отца. Он всегда говорит так, когда видит, как парочки целуются на улице, или когда в фильме встречается пошлая шутка.
Голос учителя уже расплывается по классу, но я не могу понять, что он говорит.
Взмахом руки Вагаршак Арсенович делит класс на ряды. Я понимаю лишь то, что мой ряд – это первый вариант, и начинаю переписывать задачи на двойной листок.
Мои ноги дрожат, щеки пылают.
Но я глубоко, до скрипа в груди, вдыхаю нагревшийся воздух и нагоняю ускользнувшее спокойствие.
Я готовилась, я учила, я справлюсь.
Мысленно отгораживаюсь от класса и один за другим просматриваю записанные примеры. Я понимаю, каким должен быть ход рассуждений, я знаю принцип, все лето я решала именно такие, а некоторые из них даже абсолютно совпадают.
С уверенностью я вычисляю первый пример, второй, третий – всего их двадцать, а решение дается мне так легко, что даже приятно и немного смешно от того, как сильно я волновалась из-за этого среза.
В последней четверти прошлого года по математике у меня вышло три.
И хотя я изо всех сил старалась впитать материал, каждую контрольную писала на три или даже на три с минусом. Мне казалось, что это какой-то злой розыгрыш, ведь в моменте контрольной я все понимала, а в итоге решение всегда было неверным.
Отец не нанял мне репетитора, несмотря на мамины уговоры. Он говорил и продолжает говорить, что репетиторы – это позор. Что это подтверждение тупости ребенка и тупости матери ребенка, которая не способна ему помочь.
Из его уст не раз звучало, что мы с мамой безмозглые, никчемные, пустоголовые, а наше место только у кастрюли или швабры.
Но сейчас все по-другому. Сейчас, когда ответы так легко выскакивают из-под моей ручки и встают в маленькие клетки, я верю – все будет совсем иначе и отец признает, что я не безнадежна.
Глава 9. Вечерний улов
Нос лодки рывком заходит на берег между угрюмыми валунами.
Мужчина бросает весла в уключины и, опершись о корму, выпрыгивает на мель.
Недвижимо я сижу на том же месте и смотрю то на своего спасителя – ни одна мышца на его лице не дрогнет сочувствием, – то на берег: мрачный, безлюдный, очерченный линией тропического леса.
Леса густого, как навалившийся на меня ужас.
Крепкие, покрытые темными линиями мозолей руки скручивают сеть и наматывают ее на локоть.
В узких ячейках трепыхаются две рыбешки, маленькие, но каким-то образом умудрившиеся попасться.
Быстро выдернув за хвост одну, а затем вторую, мужчина с силой и злостью бросает их в море.
Значит, он рыбак. И сегодняшний улов не принес ничего хорошего. Возможно, он зол из-за этого? Или причина все-таки во мне?
Смотав сеть, мужчина закидывает ее в лодку – от удара о дно брызги воды выскакивают из полотна, взвиваются и разлетаются в разные стороны.
Капли холодом обдают мое лицо, шею, руки. Они кажутся ледяными, и я тут же покрываюсь мурашками. Хотя, наверное, дело не в воде – голова раскалывается от боли. Похоже, у меня жар.
Хочу согреться и обхватываю себя руками.
Только сейчас я обращаю внимание на свою одежду: футболка темного цвета разорвана внизу, но не по шву, а так, словно я зацепилась за что-то острое, джинсы тоже порваны, в нескольких местах ткань висит клоками, а под ней видна израненная кожа. Стопы босые, исцарапанные.
Провожу пальцами по футболке, пытаюсь понять, что за принт на ней. Но все кажется не моим и словно с чужого плеча.
Я ничего не помню.
Вообще ничего.
Бросаю взгляд на незнакомый берег, куда через минуты мне предстоит сойти, а затем на скалу – огромную, устрашающую, склонившуюся над морем, как мачеха над непослушным ребенком.
Мужчина вплотную прижимается к лодке и с силой толкает ее вперед. Пошатнувшись от резкого толчка, я ударяюсь затылком о доски.
Боль в голове вырастает в гору из тяжелых булыжников. Становится объемной и нестерпимой.
Хватаюсь руками за корму, желая удержаться, но следующий толчок оказывается еще сильнее.
Лодка с шаркающим звуком заползает на берег. Каждая доска вибрирует, протискиваясь вперед по мелкой гальке. Эта ужасная вибрация наполняет все тело.
–Хватит! – выкрикиваю, падая на дно и чувствуя, как в моей голове что-то щелкает, шипит и стонет. – Не надо толкать! Пожалуйста!
Но он не обращает внимания на мою мольбу.
Еще несколько толчков, и я уже едва справляюсь с тошнотой.
– Выходи, – громкий раздраженный голос звучит совсем близко.
– Не могу, – говорю шепотом. Сознание делает шаг назад, а со всех сторон снова крадется темнота.
– Пойдешь через лес, по тропе. Потом метров пятьсот и выйдешь к людям. Крайний дом на второй улице – дом врача.
– Я не могу, – голос такой тихий, что я сама еле слышу его.
– Постучишь, скажешь, что Эдгар выловил у скалы Печали, он поймет, много таких, как ты, видел.
С каждым мигом слова становятся все дальше и тише. Я хочу думать, что мужчина отходит от меня, но догадываюсь, что это не так.
Я лежу на холодном дне старой деревянной лодки, мои руки и ноги теряют последнюю силу, глаза закрываются, и я то ли засыпаю, то ли просто проваливаюсь в свою боль и забытье.
Глава 10. Луна, прошлое
Из школы я иду медленно, стараясь растягивать каждый шаг. Любуюсь цветами в соседских садах, рассматриваю витрины магазинчиков и глажу бездомных блаженных котов, которые так и путаются под ногами.
Но время все равно тянется слишком медленно. Я знаю, что если приду домой рано, вновь нарвусь на разговор о том, что в моем возрасте неприлично общаться только с родителями, а дружить только с братом.
Потянув за нагретую солнцем резную ручку калитки, заглядываю во двор дома – отцовская машина на месте, но самого отца не видно. Это хорошо. Посижу немного у крыльца или пройдусь до беседки.
– Здравствуй, Лунаи, – шепот садовника раздается, как только я проскальзываю на дорожку, ведущую вдоль розовых кустов.
Я оглядываюсь, но никого не вижу.
– Я здесь, – знакомый голос с легким акцентом звучит очень тихо и откуда-то снизу.
– Где?
– Здесь, присядь.
Присаживаюсь на корточки и сразу встречаю веселый, по-мальчишески озорной взгляд темных глаз Сиюна по ту сторону густых кустов.
Сиюн – кореец, сын нашего старого садовника Джиху. Сейчас, когда сад уже раскинут и оформлен, Джиху работает в другом доме, а его отпрыск, как начинающий специалист, трудится у нас на полставки и присматривает за созданным отцом творением садоводческого искусства. Одевается Сиюн всегда в одну и ту же рабочую одежду темно-зеленого цвета, а с виду он совсем не дурен собой – крепкий, высокий, черноволосый. Иногда я вижу, как девчонки из школы, проходя мимо нашего дома, украдкой пытаются заглянуть через забор и состроить Сиюну глазки. Но он всегда занят делом и, кажется, не очень заинтересован в таком общении. Я думаю, что садовник немногим старше меня, но он не учится ни в школе, ни в институте, потому что вынужден работать.
Улыбаясь мне, Сиюн сидит на корточках и старательно проделывает какую-то манипуляцию с опустившим голову розовым бутоном.
– Все твои дома, встречают гостей – уважаемых Нино и Заза, – говорит он, не отрываясь от работы.
– Нино и Заза? – удивленно переспрашиваю я.
Сиюн кивает.
Очень странно, мои бабушка и дедушка по линии отца редко наведываются в гости без повода или крупного праздника, а их приезд всегда сопровождается излишней суетой, потому что они очень любят внимание. Я давно не видела их и, пожалуй, должна бы испытывать радость, но ее совсем нет.
Родственники по маминой линии рождают в моей душе намного больше тепла. Но живут они в столице, далеко от нашего городка, поэтому видимся мы редко, а общаемся в основном по видеосвязи.
Когда мы с Эриком слышим из динамика маминого телефона знакомую грузинскую речь, очерченную придыханием, сразу бросаем все занятия и с воплями радости бежим вниз – это звонит бабушка Тина.
Тина всегда сокрушается, что мы мало общаемся лично и редко приезжаем на лето. Она может бесконечно расспрашивать маму о нас и о самых обычных вещах: что мы едим, хорошо ли спим, какие фильмы любим, какая погода в Дапарули и о прочих мелочах. Бабушка даже через расстояние готова бессчетное количество минут окутывать нас теплом простой заботы. Дедушка Серго умер несколько лет назад, с тех пор жизнь бабушки изменилась, но она мужественно выдержала нападки одиночества и печали, сохранила доброту сердца и веселый нрав.
