Kitobni o'qish: «Созданные для любви»

Shrift:

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения считать случайными.

В оформлении переплета использована репродукция картины художника Висенте Ромеро Редондо

* * *

Глава 1
Леночка

Когда ты наконец получаешь то, что хотела, оказывается, что это вовсе не то, чего ты хотела.
Гертруда Стайн

Князь Петр ехал верхом. Тяжелая карета, запряженная четверкой цугом, с трудом поспевала за резвой рысью бодрого жеребца – недавно прошел дождь и дорогу развезло. В карете сидели супруга князя, ее горничная с мопсом на коленях, испуганно косившаяся в окно на ряды корабельных сосен вдоль дороги, и бабка-повитуха, не выпускавшая вязанья из рук. Молодая княгиня была на сносях. Дорога утомила ее чрезвычайно, и она мечтала только о теплой постели. На подъезде к господскому дому у нее начались схватки, и, промучившись некоторое время, она произвела на свет девочку. С брезгливым недоумением рассматривая красный орущий комочек, княгиня недоверчиво слушала повитуху, предвещавшую малышке неслыханную красоту. Впрочем, так оно впоследствии и вышло. Князь Петр подарил жене бриллиантовый фермуар, а Александр Сергеевич Пушкин, бывший некогда в числе поклонников княгини, приветствовал рождение милого ребенка изящным стихом, правда, несколько запоздалым – новости медленно доходили до северной столицы. Девочку назвали Еленой.

Спустя три года, проезжая поблизости, великий русский поэт навестил княгиню, принявшую его весьма благосклонно, благо ревнивый муж отсутствовал по делам. Пушкин приласкал малютку, выпил чаю с вишневым вареньем и уехал в Петербург – навстречу злополучной судьбе, принявшей на сей раз облик белокурого красавца Дантеса с дуэльными пистолетами в руках.

В памяти маленькой Елены не запечатлелось никаких подробностей краткого визита солнца русской поэзии, но со временем она привыкла рассказывать – со слов взрослых, что сидела на коленях у Пушкина и картавым детским голоском читала желающим посвященные ей стихи. Это были первые перлы из богатого урожая, который ей предстояло собрать в будущем, когда ее расцветшая красота разила, подобно молнии, слабые мужские сердца. Пока что Елена подрастала, радуя отца и тревожа своей юной прелестью привыкшую первенствовать мать.

В шестнадцать лет Елена, как положено, влюбилась в учителя своего брата – молодого художника, поражавшего горничных волной темных кудрей и бархатной блузой. Елена позировала еще для многочисленных портретов, и это привело живописца и модель к такой взаимной симпатии, что весенней темной ночью – сирень, соловьи, россыпь звезд – Елена вылезла из окна спальни во влажный от росы сад, где и была перехвачена отцом, вовремя предупрежденным одним из верных слуг о готовящемся побеге. Незадачливого художника вывезли на приготовленной им же бричке в соседнюю губернию и, надавав тумаков, отпустили с богом, наказав и близко не появляться. Елену заперли под домашним арестом. Она проплакала пару недель, потом несколько успокоилась. Семья переехала в Москву, где, танцуя на многочисленных балах, Елена забыла постепенно своего художника. Ей нравилось думать, что сердце ее разбито, и она с томным видом принимала страстные ухаживания московских кавалеров.

Замуж ей не хотелось. Не слишком удачный союз ее родителей, хотя и осчастливленный пятью детьми, служил ей плохим примером. Одаренная от природы энергичным характером, редкостной для девушки прямотой и силой воли, Елена не видела среди своих молодых поклонников никого, кто вызывал хоть каплю уважения какими бы то ни было достоинствами, кроме умения говорить комплименты и изящно скользить по паркету. Сватались к ней многие. В двадцать три года она подобно Татьяне Лариной стала женой генерала, который на пару десятков лет был ее старше. Как ни странно, она оставалась ему верна, и даже не вышла снова замуж, когда после пятнадцати счастливых лет семейной жизни генерал скончался, хотя в предложениях руки и сердца не было недостатка.

Елена Петровна родила двоих сыновей. Первенца назвали Петром, в честь деда, а младшего, появившегося на свет через восемь лет после брата, – Николенькой. Младший рос способным ребенком, получил блестящее образование и быстро сделал карьеру. Он занимался политической деятельностью, заседал в многочисленных Комитетах и Думах, и даже заигрывал какое-то время со всякими социалистами, приближая по мере сил крах того мира, об упрочении которого так заботился. Его старший брат был позором семьи: он весьма успешно проматывал немалое родительское состояние в Ницце и Монте-Карло, только изредка появляясь в родных пенатах. В сорок с лишним лет он неожиданно для всех – и для себя в первую очередь – женился и произвел на свет отпрыска, после чего его молодая жена, не выдержав постоянного соперничества с рулеткой, умерла от чахотки. Мальчика Алешу воспитывала Елена Петровна, явно предпочитая проказника и шалунишку чопорным дочкам младшего сына.

В 1917 году Елена Петровна была еще жива. В восемьдесят с лишним лет она сохранила царственность осанки, насмешливость ума и ясное понимание происходящего, что не помешало ей отвергнуть все просьбы Николая уехать с ним вместе во Францию. Накричав друг на друга, они обнялись со слезами, и Николай отправился влачить эмигрантское существование в равнодушную Европу, а Елена Петровна осталась умирать в России. Пережив царствование четырех императоров, Елена Петровна почти в вековом возрасте скончалась – спустя несколько лет после смерти вождя мирового пролетариата, с которым ей довелось случайно познакомиться в Швейцарии, где будущий вождь, пользуясь всеми благами буржуазной цивилизации, еще только продумывал методы уничтожения буржуазии как класса.

Ее старшего сына давно уже не было в живых – нелегкая судьба занесла его в Аргентину, где он и нашел вечный приют под разлапистой пальмой. Любимчик Алеша заплутал на дорогах гражданской войны, был ранен, но выжил. С борта парохода, отплывавшего в Константинополь, он в последний раз взглянул на берега родины – причал, толпа на набережной, волны в белой пене, кричащие чайки, синяя дымка…

Имение Елены Петровны было разорено окрестными крестьянами и долго пребывало в запустении, пока в обветшавшем господском доме не поселилась коммуна беспризорников, которых пытался перевоспитать для светлого будущего преисполненный энтузиазма местный Макаренко. После войны переживший беспризорников дом облюбовал Союз художников, устроив там себе творческую дачу. Художники и довершили преобразование имения, добавив к традиционной деве, разбившей об утес урну с водой, и пионеру с горном, оставшемуся от бывших беспризорников, бетонного крокодила, изливающего из пасти родниковую воду. Парк зарос, пруд не чистили лет тридцать, каменные львы, некогда стоявшие у лодочного причала, исчезли неведомо где, но по-прежнему обильно цвела по весне сирень, и пели соловьи, и солнце исправно садилось за дальний лесок, и колокол звонил к вечерне на монастырской церкви, и корабельные сосны все также тянулись вдоль прямой, как стрела, дороги, по которой некогда ехал верхом князь Петр…

Примерно так, но без особых подробностей, я рассказываю экскурсантам историю Усадьбы. Потом, стоя под портретом Елены Петровны, вежливо отвечаю на вопросы, порой самые невероятные. Больше всего любят спрашивать про клад, якобы зарытый в имении, и я терпеливо разъясняю, что это просто красивая легенда. Иногда какой-нибудь особенно зоркий посетитель замечает, что девушка-экскурсовод удивительно похожа на красавицу с портрета, и я отшучиваюсь, сваливая все на причуды освещения.

Портрет большой, ростовой. Копия, конечно, – подлинник висит в Русском музее. Иван Макаров написал картину перед самой свадьбой: Елена Петровна в белом платье, украшенном розами, вся в жемчугах. В одной руке сложенный веер, темные волосы разделены на прямой пробор, локоны спускаются на шею. Царственная осанка и насмешливый взгляд. Красавица, царица мужских сердец! Ее супруг – князь Лев Павлович Несвицкий – представлен у нас лишь на фотографии: бравый генерал с мрачным взглядом и пышными усами. Фотография тоже не подлинная – Исторический музей прислал нам скан.

А я на самом деле похожа на Елену Петровну. Когда смотрю на ее портрет, возникает чувство, что передо мной зеркало – просто одно лицо. И это неудивительно, ведь она моя прапрабабка. Знают об этом только в нашей семье. Да я и сама узнала лишь лет в двенадцать, когда Онечка стала понемножку рассказывать мне историю нашего рода. Онечка – это моя прабабушка. Тогда же я узнала, что на самом деле ее зовут Хиони́я – это редкое и странное имя она еще в молодости заменила на Антонину, чтобы не выделяться из общей пролетарской массы. Агапия, Ирина и Хиония Солунские – святые христианские мученицы IV века. Об этом мне тоже рассказала Онечка. С греческого их имена переводятся как Любовь, Мир и Снежная. Снежная, надо же! А Елена не переводится никак, хотя имя тоже греческое – так звали Елену Прекрасную, из-за которой началась Троянская война.

Так вышло, что меня растила Онечка. Когда я родилась, ей было уже семьдесят семь, но она справлялась. Бабушка Маняша, конечно, тоже «принимала во мне участие», как она выражалась, но она всегда была активным общественным деятелем: профкомы и советы ветеранов отнимали столько времени, что на внучку его почти и не оставалось. А мама работала в Москве, и я редко ее видела – Москва далеко, каждый день не наездишься.

Наш городок с забавным названием Козицк расположен посередине между Петербургом и Москвой – глубокое захолустье. Ничем особенным он не примечателен, если только Усадьбой, в которую однажды ненадолго заезжал Пушкин. И то многие пушкиноведы в этом сомневаются. Название города местные жители производят от слова «коза»: коз в округе и в самом деле много, и все редкой пуховой породы, так что вязание ажурных шалей и платков издавна было городским промыслом. Железная дорога разрезает город на две неравные половины, и наш дом стоит совсем рядом с путями, так что вся моя жизнь прошла под перестук колес и гудки проходящих мимо составов.

Так получилось, что наша семья – это четыре поколения женщин без мужчин. Природа щедро одарила нас красотой, а безжалостная Судьба словно в отместку лишила семейных радостей: ни одна из нас не знала своего отца – кто-то умер, кто-то пропал, а кто-то просто не захотел быть отцом. Это я про своего папашу. У нас у всех даже фамилии разные! В детстве я не задумывалась над этим, принимая как данность, а став взрослой, потратила немало времени, разбирая хитросплетения судеб двух своих бабушек и мамы.

Онечку мне трудно представить девочкой или девушкой – ни портретов, ни фотографий не сохранилось. Она сберегла только медальон с маленькой фотографией Алеши Несвицкого, внука Елены Петровны, который и был моим прадедом. Онечка – воспитанница Елены Петровны и выросла рядом с Алешей. Она была высокая, прямая, молчаливая и деятельная: умела все на свете и меня научила: шить, вязать, готовить, переплетать книги, печатать на машинке… Кем она только не работала за свою долгую жизнь! У нее были удивительные глаза – светлые, большие, сияющие. На старом морщинистом лице эти глаза жили своей собственной жизнью – словно под обликом старухи скрывалась юная девушка. Маняша, ее дочь и моя бабушка, получилась совсем другая – маленькая, живая, вся переливающаяся, как капелька ртути! А мама – тоже высокая, очень изящная, с копной черных кудрей и яркими карими глазами: пошла в своего отца, Илью Бронштейна, скончавшегося через несколько месяцев после ее рождения. Обеих бабушек отличала необыкновенная стойкость духа, а мама, на долю которой не пришлось даже маленькой доли тех тягот, что пережили Онечка и Маняша, оказалась существом весьма трепетным: вечно всего боялась, обо всем излишне беспокоилась и чуть что принималась рыдать. Онечка и Маняша относились с легкой брезгливостью к маминым истерикам: у них даже жесточайшая мигрень или температура не были поводом валяться в постели и стонать, а уж житейские неурядицы следовало преодолевать, не жалуясь.

О том, что я похожа на прапрабабку, мне сказала Онечка. Изображений Елены Петровны у нас в доме, конечно же, не было, так что, увидев впервые ее портрет, написанный Макаровым, я испытала потрясение и, наконец, поверила в семейную легенду. Единственное различие – волосы: у меня гораздо светлее. А так – овал лица, классическая правильность черт, необыкновенно яркие голубые глаза, изящные темные брови, длинные ресницы, мягкий очерк губ – все от Елены Петровны. Похоже, что и характером я пошла в прапрабабку: всегда была упрямой и своенравной, но, к сожалению, далеко не такой умной, как она.

Онечка… Мне так ее не хватает! Она была моей любимой бабушкой, моей подругой и наставницей. Все, что во мне есть хорошего, взращено ею. С ней я делилась всем, и, конечно же, именно Онечке доверила тайну своей первой любви. Первая любовь случилась со мной в восьмом классе. Евгений Леонидович – учитель физики и наш классный руководитель, вел нас с пятого класса, но только в восьмом я поняла, что безумно его люблю! Не знаю, что со мной случилось такое. Он-то ничуть не изменился с пятого класса. Как Татьяна Ларина, наверно: пришла пора – она влюбилась.

Именно в это время я осознала собственную красоту, которую воспринимала, как что-то внешнее, данное мне свыше – в общем, как некий дар, весьма обременительный, честно сказать. Красота словно прилагалась ко мне, я носила ее, как платье, которое ни в коем случае нельзя порвать или испачкать. До этого я считала красавицей маму, впрочем, так оно и было на самом деле: из всех нас мама была самая женственная, самая нежная и теплая! Смуглая кожа, чуть что расцветающая румянцем, выразительные карие глаза с длинными ресницами, пышные волосы, милая улыбка, ямочки на щеках – не женщина, а цветок! А поскольку я совсем на маму не походила, то и думала, что самая обыкновенная. Но когда мальчишки стали уделять мне повышенное внимание, а взрослые мужчины оборачиваться вслед, пришлось задуматься.

Сначала я никак не могла понять, чего им всем от меня надо! Для своего возраста я была довольно инфантильна – сказывалось строгое воспитание Онечки. Именно мама и раскрыла мне глаза: и на мою красоту, и на то, чего хотят от меня мужчины. Она же в свое время просветила меня и по поводу ежемесячных «женских радостей». На подобные темы я могла говорить только с ней, хотя особенно близки мы никогда не были. А может, именно потому и могла. После разговора с мамой я долго с удивлением рассматривала себя в зеркале: правда, что ли, красивая? Пожалуй… Но совсем в другом роде, чем мама! Снегурочка, Снежная королева – холодная, сдержанная и замкнутая. Такая я и была.

Спустя много лет я узнала, что одноклассники считали меня высокомерной и заносчивой. Я сама не помню, но основания к этому, наверно, были: я хорошо училась, много читала и знала такие вещи, которые им не снились. Не говоря уж о том, что к первому классу я бегло говорила по-французски и по-немецки, а за едой всегда пользовалась ножом, держа вилку в левой руке. К тому же у меня была хорошая осанка – Онечка заставляла меня ходить по квартире с книжкой на голове и сидеть, засунув за локти длинную линейку.

Моя семья, состоящая практически из двух бабушек, не казалась мне чем-то особенным: я же в ней выросла! Но постоянное общение с очень старыми людьми, конечно, не могло не наложить на меня своего отпечатка: пожалуй, для своего юного возраста я была излишне серьезна, что не мешало мне всячески капризничать и шалить, доводя иной раз обеих бабушек до белого каления. Не говоря уж о маме, к редким приездам которой я словно приберегала свои каверзы.

Как ни странно, у меня было много друзей, в основном среди мальчишек. Но к седьмому-восьмому классам эта дружба стала приобретать совсем другой оттенок, и когда один из старшеклассников попытался потискать меня в темном углу, я стала обходить стороной всех этих озабоченных придурков, тем более что моим героем стал Евгений Леонидович. Моя любовь к учителю физики была настолько чистой и прозрачной, что ее можно было вставлять в оконную раму вместо стекла. Евгений Леонидович – это звучало так красиво, так поэтично! Я повторяла его имя перед сном, пока не засыпала, обняв большого плюшевого медведя, у которого мех был точно такого цвета, как волосы Евгения Леонидовича. Он снился мне чуть не каждую ночь – Евгений Леонидович, а не медведь. Даже не он сам, а его любовь ко мне. Просто любовь – словно облако, туман или дымка. Не знаю, как объяснить, что это было, но просыпалась я с улыбкой. А когда однажды на перемене я с размаху влетела в объятия Евгения Леонидовича, убегая от Витьки Самохина, то чуть не потеряла сознание!

Евгений Леонидович казался мне очень красивым, несмотря на то что был почти на пятнадцать лет старше, и потрясающе умным. Интеллигентное удлиненное лицо, светло-карие добрые глаза, каштановые вьющиеся волосы и очень хорошая улыбка. Мягкий, деликатный, он никогда не повышал голос и очень любил свою заумную физику, всеми силами пытаясь заинтересовать и нас. К тому же он прекрасно играл на гитаре и пел. Ну, как было не влюбиться?! На уроках я просто любовалась им, совершенно не понимая, что он там объясняет, и в результате сползла на тройки. И не только по физике, потому что на всех уроках я предавалась бесплодным романтическим мечтаниям. Однажды Евгений Леонидович оставил меня после уроков – я затрепетала. Он сел рядом со мной и мягко спросил:

– Что случилось, Леночка? Почему ты вдруг забросила учебу? Все учителя жалуются, что ты плохо готовишься. У тебя какие-то проблемы?

Он говорил так ласково, сидел так близко – у меня мурашки бежали по коже и сердце колотилось страшно – того гляди выпрыгнет. Я молчала.

– Я могу тебе чем-то помочь? Если хочешь, я позанимаюсь с тобой дополнительно. Последний материал был довольно сложный, но мне казалось, что такая способная девочка, как ты, должна с ним справиться. Что тебе мешает по-прежнему хорошо учиться? У вас все нормально дома?

Я посмотрела на него – Евгений Леонидович чуть нахмурился, увидев мое выражение лица. Я глубоко вздохнула, опустила голову и выговорила:

– Да, мне мешает одна вещь.

– Что же?

– Я люблю вас, Евгений Леонидович.

Он как-то поперхнулся и вскочил. Отошел к окну и постоял там, а я с тоской на него смотрела, начиная понимать, что все только испортила своим дурацким признанием.

Евгений Леонидович, наконец, повернулся и взглянул на меня:

– Леночка… Послушай… Я, конечно, польщен… Но ты же умная девочка! Твое чувство, такое юное и прекрасное… Оно словно сияние! И я просто попал под это сияние! Ты же прекрасно понимаешь, что…

Он сел за учительский стол и продолжал говорить. Я смотрела в пол и думала, что зря проболталась. Теперь мое чувство – это «сияние», как он выразился – словно обесценилось. Я почти не слушала, что он там проповедует, да и так ясно: «Не каждый вас, как я, поймет; к беде неопытность ведет». Так странно, но образ Евгения Леонидовича вдруг словно раздвоился. Один – реальный человек, учитель, растерянный от свалившейся на него ответственности, даже испуганный, и в то же время испытывающий чувство чисто мужского торжества и легкое эротическое волнение: уж очень красива девочка! Этот Евгений Леонидович казался мне немного комичным: взрослый мужчина испугался девичьей любви. Но второй образ – идеального возлюбленного – по-прежнему вызывал трепет в моей душе. Конечно, мои тогдашние впечатления не были выражены словами, да и осознала я все это гораздо позже, но его состояние я чувствовала очень хорошо.

– Спасибо! – прервала я его затянувшуюся речь. – Я все поняла. Я подтянусь и постараюсь вернуться к прежнему уровню.

Я встала, и он тоже поднялся.

– Всего хорошего, Евгений Леонидович! Вы мне очень помогли.

– Но… Лена, я надеюсь, это останется между нами?!

– Ну что вы, Евгений Леонидович, конечно! Я никому не скажу.

Я дошла почти до двери, но вдруг вернулась.

– Да, Лена?

Я подошла совсем близко к нему и тихо произнесла, глядя прямо в глаза:

– Вы не можете запретить мне любить вас! Так что придется потерпеть, пока само не пройдет. А может быть, вы меня дождетесь, Евгений Леонидович? Всего-то три года подождать! До моих восемнадцати. Я же вам нравлюсь, правда?

Он страшно покраснел, но не нашел, что ответить, только открыл и закрыл рот. А я улыбнулась ему улыбкой победительницы и медленно вышла из класса, зная, что Евгений Леонидович смотрит мне вслед. Первое время после этого разговора он избегал меня и почти не спрашивал на уроках, но я вела себя скромно, как будто ничего между нами и не было. Зачем мне лишние неприятности?

Интересно, что именно в это время у меня проявились удивительные способности, которые в нашей семье были только у Онечки. Она всегда все знала наперед! Выглядело это так: мы с ней чем-нибудь заняты, и вдруг она прислушивается и говорит:

– Пойди-ка, детинька, помоги маме, у нее сумки тяжелые.

Я подхватывалась и бежала вниз – мама действительно подходила к дому с двумя тяжеленными сумками.

– Как ты это делаешь?! – спрашивала я. – Откуда ты знаешь?!

Онечка только загадочно улыбалась. И вот, когда я рассказывала ей про наш разговор с Евгением Леонидовичем, я вдруг неожиданно для себя встала и спустилась вниз – у подъезда оказалась Маняша, которая возвращалась с рынка и волокла сумку на колесиках.

– И как ты узнала? – улыбаясь, спросила Онечка. – Как ты это сделала?

– Сама не знаю!

Я была поражена. Но эта способность к предвидению будущего осталась у меня надолго: я заранее знала, когда меня вызовут, какого урока не будет, придет ли нерегулярно ходящий автобус, есть ли смысл идти в магазин за сахаром и еще многое другое, иногда очень нужное для жизни, а иногда совершенно бесполезное. Ни у Маняши, ни у мамы таких способностей не было.

Ничего особенного между мной и Евгением Леонидовичем больше не происходило: я лелеяла свою любовь к нему, но никак это не показывала, и постепенно он стал забывать, что меня следует опасаться, так что иной раз мы с ним подолгу разговаривали, нечаянно задержавшись в классе – обо всем, не только о физике. Я видела, что ему со мной интересно, а когда я перевела для него с французского языка статью из научного журнала, Евгений Леонидович проникся ко мне почтением, а я, скромно потупив глаза, призналась, что владею тремя языками (считая школьный английский) и даже немного знаю латынь – все благодаря Онечке.

Онечка умерла через год после моего признания в любви к Евгению Леонидовичу – кстати, рассказывала я ей об этом по-французски. Онечке было девяносто три года, когда она нас покинула: умерла во сне. Не лежала ни дня, не болела – просто тихо ушла. Каждое утро она вставала, сама заправляла кровать, одевалась – Онечка никогда не носила халатов, только блузка и юбка. Очки она надела только в восемьдесят лет, и никаких старческих маразмов у нее не наблюдалось. Память, конечно, ухудшилась, да и слышать стала плохо, но главной ее печалью были ноги, которые стали отказывать уже давно, лет с семидесяти пяти. По квартире она еще передвигалась, но на улицу уже давно не выходила.

Мы так горевали! Мы все, даже Маняша, которая чаще остальных препиралась с Онечкой. Собственно, только она и препиралась. Такой уж у нее был характер – вздорный и скандальный, а темперамент – буйный: веник с мотором, как она сама говорила. Не зря же она все время напевала: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка», так что Онечка за глаза иной раз называла ее «паровозом». Такая она и была, Маняша: «другого нет у нас пути – в руках у нас винтовка». Если сравнивать нас всех со стихиями, то Маняша, несомненно, воплощала стихию огня – бессмысленную и беспощадную. Мама, конечно же, была воздушная: «ночной Зефир струит эфир» – это она. Теплый бриз Средиземноморья. Онечка – это земля. Родная, надежная, сильная, дарящая энергию и жизнь. Наша опора. И когда она ушла, огонь стал постепенно угасать, время от времени вспыхивая безумным фейерверком, мамина воздушность померкла, а я…

Для меня оставалась лишь стихия воды, но эта вода была в замерзшем состоянии – снег или лед. А теперь лед катастрофически таял: я просто исходила слезами. Как я буду жить без своего лучшего друга, как я смогу справляться с Маняшей – без Онечки?! Окончив школу, я перееду к маме в Москву, но еще целый год впереди! Ни я, ни мама почему-то не задумывались, как будет существовать без нас Маняша, а ведь ей было уже за семьдесят, и чувствовала она себя гораздо хуже, чем Онечка в этом возрасте: гипертония, сердце, склероз, артрит…

Евгений Леонидович не мог не заметить моего состояния и однажды с участием спросил, что случилось – я тут же заплакала. Узнав, что у меня умерла прабабушка, он слегка удивился моему горю, но разве я могла объяснить, кем для меня была Онечка. Он постарался меня утешить, я всхлипывала и кивала, а когда, успокоившись, направилась к двери, он вдруг обнял меня. Не знаю, сколько мы так простояли, но это было такое счастье! Потом Евгений Леонидович опомнился и быстро вышел, а я еще долго стояла, зажмурившись, и лелеяла это необыкновенное ощущение.

А летом он завел себе девушку! Я так расстроилась. И что это за девушка: какая-то мелкая и невыразительная. Разве можно сравнить ее со мной?! Теперь я уже прекрасно осознавала, как хороша, и вовсю этим пользовалась. Нет, я не бегала за ним, не поджидала после уроков и не дышала в телефонную трубку, как развлекались некоторые из подруг. Я просто на него смотрела во время урока. Но так, что Евгений Леонидович начинал запинаться, повторяться, а потом и вовсе терял нить повествования. Один раз я так «приворожила» его взглядом, что он замолчал минут на пять, пока ученики не начали оборачиваться, чтобы посмотреть, куда уставился учитель – но я вовремя опустила глаза. Это было удивительное ощущение полной власти над чужой волей! Я не злоупотребляла, да и уроки физики бывали не каждый день, но Евгению Леонидовичу это, конечно, не нравилось. Да и кому бы понравилось?! Он подошел ко мне, выбрав момент, когда никого не было в классе:

– Лена, я прошу: прекрати это!

– О чем вы, Евгений Леонидович?

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Пожалуйста! Ты мешаешь мне вести урок.

– Но я же ничего не делаю!

Я подняла на него глаза… и он не смог отвести взгляд. Еще немного, и мы бы поцеловались! Но кто-то с грохотом промчался по коридору и разрушил наваждение. Евгений Леонидович выглядел жалко: он страшно покраснел, даже пот на лбу выступил.

– Я же знаю, что нравлюсь вам, – сказала я тихо. – Зачем вам другая девушка? Дождитесь меня, осталось совсем немного! Пожалуйста!

И поцеловала его в щеку, привстав на цыпочки. А потом убежала. На следующем уроке физики я поменялась местами с кем-то из девчонок – с этой парты мне уже было неудобно строить глазки Евгению Леонидовичу. Он обходил меня за километр, а я страдала, не понимая, почему он заводит каких-то посторонних девиц, если мы с ним так нравимся друг другу! На выпускном я сама пригласила Евгения Леонидовича на вальс – он слегка смутился, но не отказал. Он старательно выдерживал дистанцию, но я улучила момент и прошептала:

– Я по-прежнему люблю вас, Евгений Леонидович! Вы меня дождетесь?

Но он не дождался: когда я была на втором курсе, он женился. Правда, на совсем другой девушке. Конечно, этого следовало ожидать, но мне все-таки стало больно. Я же нравилась ему, нравилась!

Поступила я в Московский педагогический университет на факультет иностранных языков. Это было непростое время для меня – как, впрочем, и для всех в девяностые. Жила я у мамы – Бронштейны оставили ей трехкомнатную квартиру. Но отношения у нас налаживались плохо: мама не знала, как со мной обращаться, а я вовсю доказывала свою взрослость и самостоятельность. Конечно, в Москве для меня было гораздо больше возможностей найти работу, чем в нашем заштатном городишке, но пришлось вернуться: слегла Маняша.

Сразу было понятно, что ухаживать за ней придется мне: я так и не успела устроиться на работу, а мама… Как оказалось, мама нас и содержала всю жизнь – раньше я об этом как-то не задумывалась. У нее была кандидатская степень, высокая должность и большая зарплата, правда, я толком не знала, чем она занималась в своем «почтовом ящике». Онечкина пенсия – одни слезы, как она говорила, а наша Маняша слишком часто меняла место работы, потому что везде немедленно начинала бороться за справедливость и обычно терпела поражение. К тому же деньги у нее так и утекали сквозь пальцы: всегда находился кто-то, кому нужна срочная помощь. Правда, довольно скоро мамин «почтовый ящик» развалился, но ей удалось устроиться в какую-то частную фирму. Понятно, что она не могла бросить такое выгодное место. А для меня работа нашлась в родной школе, но сначала я даже не вспомнила про Евгения Леонидовича – не до того было. После московской жизни возвращение в дом детства далось мне нелегко – я отвыкла от вечного железнодорожного шума за окнами, от убогости ветхого строения, от жизни в маленьком городке, где все на виду и все друг друга знают. Мне было удобно присматривать за Маняшей – школа рядом, всегда можно прибежать, если что. Часто приезжала мама, но толку от нее было мало: она расстраивалась, нервничала и уезжала разбитая.

С Евгением Леонидовичем мы встретились случайно, еще в августе. Конечно, я заранее знала, что мы увидимся! День был яркий, солнечный, я шла по Садовой улице – распущенные волосы, короткое бирюзовое платье с широкой юбочкой, сшитое собственноручно, летящая походка… Он вышел из переулка и обомлел, увидев меня:

– Лена?! Какая ты красивая! Приехала в отпуск?

– Нет, насовсем. Мы теперь с вами коллеги, Евгений Леонидович. Буду английский преподавать в нашей школе. Так что мы сможем часто видеться.

И, помахав ему рукой, я пошла дальше. Он стоял и смотрел мне вслед. А я еще немножко покружилась, раскинув руки – счастье переполняло меня: он влюбился, влюбился! Я знала это так твердо, как если бы он сам сказал мне. Влюбился! И весь день я напевала привязавшуюся насмерть песенку: «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты, и я знаю, что я тебе нравлюсь, как когда-то мне нравился ты…» Правда, песня выходила у меня уж очень бодрой! А август выдался на редкость солнечным, так что никаких потемневших кустов вокруг не наблюдалось.

Первого сентября я была сама скромность: строгий костюмчик, тоже пошитый мной – от Онечки остались неисчерпаемые запасы разных тряпочек. Юбка приличной длины, пиджачок в талию, невысокие каблучки. Волосы я убрала в узел-ракушку. Училка, одно слово! Но учительница из меня получилась плохая: мне не нравилась школа, раздражали ученики, тупицы и оболтусы. Нет, учительство явно не моя стихия, но что делать. С младшеклассниками мне было проще, они безобидные. А вот старшие классы… Бойкие девицы и здоровенные парни, не отягощенные воспитанием, всего-то на пять-шесть лет меня младше. Поэтому я постаралась им сразу показать, кто в доме хозяин: вошла в 9-й «А» и заговорила по-английски. Говорила довольно долго, а потом спросила: