Kitobni o'qish: «Ночная радуга»

Shrift:

* * *

В настоящей трагедии
гибнет не герой – гибнет хор.
Иосиф Бродский

Ад – это другие.
Сартр

Повествование от первого лица – это просто прием. Никакого отношения к автору героиня романа не имеет. Все события и персонажи – вымышленные.
Евгения Михайлова

Часть первая. А потом было убийство

Раз – ступенька

Я держала оборону две недели. Этот тип звонил, писал в личные сообщения на фейсбуке и, наконец, начал караулить меня у подъезда. Мой номер телефона есть в информации на фейсбуке, узнать его не составляло труда. Но когда он позвонил в очередной раз и сказал, что стоит возле моего дома, я разозлилась всерьез. Потребовала, чтобы он ответил, как узнал адрес. Он сослался на мою приятельницу-журналистку, которая просто забыла меня предупредить, по его словам. Он обманул Лену: посетовал, что мы договорились о встрече, а телефон не отвечает. Она знает, что я часто не отвечаю на звонки. Речь шла о работе, и он Лену убедил.

Илья Пастухов, плохой писатель и активный коллекционер всевозможных проектов, постоянно обивает пороги редакций, торчит на телевидении, считает себя лучшим другом режиссеров, актеров и политиков. Все привыкли к его предложениям и просьбам. Выступить, сняться, дать интервью. Он хитрый, вкрадчивый, липко-настойчивый и льстивый. Многим нравится иметь с ним дело. От меня Илье требовался произвольный текст на тему, которую я узнаю только в студии, при записи. Он хотел, чтобы я приняла участие в его новом проекте.

– Хорошо, я сейчас спущусь к вам, – сдалась я. – Но времени у меня мало, поэтому, пожалуйста, в двух словах, что за передача, для кого. Я приму решение – да или нет. Во втором случае попрошу больше меня не отвлекать.

Я вышла к нему. Пастухов стоял у машины. Раньше я его видела только на фотографиях в Интернете. Крупные черты лица, шапка белоснежных волос, глаза в волнах морщинок – проницательные и ласковые. Он казался добрым волшебником. Так было на портретах. А передо мной стоял крупный, рыхлый, откровенно заурядный человек, в облике которого было что-то очень жалкое. Он волновался, протянутая рука оказалась мокрой, говорил сбивчиво и довольно косноязычно. Но то, что он предложил… Это оказалось забавно. Пастухов при поддержке спонсоров открыл интернет-передачу. Ее героям называют тему прямо в кадре. И они должны без подготовки говорить о том, что сразу придет на ум.

Я согласилась. Иногда бывает интересно, что у тебя могут спросить люди, которые тебе так же мало нужны, как и ты им.

– Сколько стоит ваше время? – спросил Пастухов. – Или вы согласитесь сделать нам подарок?

Тут-то стало ясно, что самое жалкое в нем. Это был скупец. Клинический, диагностический, маниакальный. Я таких узнаю за версту. И все встало на свои места. Вот почему отталкивающая навязчивость вместо делового предложения. Спонсоры выделяют Илье деньги на передачи, а он пытается вести переговоры таким образом, чтобы человек согласился по принципу «легче дать, чем объяснить, какой он нудный». Я улыбнулась.

– Конечно, подарок. Скоро Новый год. Будем считать, что я – Снегурочка.

– Я в восторге от вас! – обрадовался Пастухов. – Вы – прекрасная женщина и гений.

– Стоп! – прервала я. – Мне не нужна и лесть в качестве гонорара. Я согласилась, потому что мне интересно.

Пастухов заехал за мной на следующий день, привез в маленькую, хорошо оборудованную студию, познакомил с администратором Вандой – полной женщиной с острым серым взглядом – и с оператором Кириллом, немногословным парнем, который казался бы красивым, если бы не его мрачность, похожая на нелюдимость.

Я села в кресло. Кирилл сказал: «Мотор». И Пастухов произнес вопрос:

– Что делает женщину королевой?

Почему-то я услышала этот вопрос до того, как он был произнесен. Что-то такое банальное, не слишком логичное и должен был придумать он, примитивный автор этого нелепого проекта. А ответить мне захотелось. Я просто знала ответ. Я заговорила:

– Что делает женщину королевой… Мне легко ответить на этот вопрос. Наличие королевства делает женщину королевой. Своего королевства, к которому ты прошла столько километров, столько лет, часов, минут, самых главных секунд…

Мое королевство – это башня моей обнаженной сути. Моей любви, страсти, тоски и памяти. Того, чем нельзя делиться ни с кем.

Однажды в детстве я увидела лицо и поняла: это королева. Я увидела лицо этой женщины на портрете «Неизвестная» Крамского. Именно так выглядит женщина, которой подчинено все: ее внешняя и внутренняя гармония, ее мысли. Эта женщина способна подать себя миру. Она умеет пронести через него, как через лобное место, свою тайну, свое горе, свою боль. Она держит дистанцию, сотканную из тонкой кисеи слез под приспущенными ресницами. Это было важное открытие для женской судьбы – то, что я поняла ребенком, глядя на «Неизвестную».

Пройдет много-много лет. Глаза устанут от ослепительных мгновений и темных провалов. Память станет тяжелой, как облака перед грозой. А способность плакать умрет вместе с детской непосредственностью и доверчивостью, которым нечего скрывать. Дети не знают о том, что женщине всегда есть что скрывать.

Меня спасла однажды моя крепость, сотканная из кисеи слез, которых никто не увидел. Я спрятала все под ресницами. А вокруг было столько любопытных, злорадных, завистливых, недоброжелательных взглядов. Они разбились об эту непроницаемую кисею.

На мне первый раз в жизни был черный кружевной траурный платок. Я в первый раз подарила цветы мужчине. Положила букет в гроб туда, где раньше билось сердце только для меня.

И уехала в свое королевство.

После записи мы вчетвером сидели за столом в небольшой кухонной зоне студии, пили пиво, ели пиццу и орешки. Я отмахивалась от многословной приторной лести Пастухова, как от стаи мух. Его речь стала почти бессвязной после первых же глотков. Я старалась не смотреть на противный мокрый рот, отвела глаза и наткнулась на твердый взгляд оператора Кирилла, то ли недоверчивый, то ли насмешливый. Он сидел напротив и смотрел прямо, откровенно, не пытаясь это скрыть.

– Что-то не так? – спросила я.

– Просто вопрос, – сказал Кирилл. – Один вопрос. «Замок обнаженной сути» – это о чем?

– Обо всем. Есть я, и есть другие, – попыталась объяснить я. – Как писал Сартр: «Ад – это другие». А там, где я, – нет больше ничего. Ни лжи, ни громких звуков, ни взглядов, ни теней, ни одежды.

– Я так и понял, – кивнул он.

Я поднялась. Пастухов вызвался меня проводить, но во дворе нас догнал Кирилл.

– Не советую с ним ехать, – шепнул он. – Илья не умеет пить. Даже пиво. Если доедете без проблем, потом придется от него отбиваться.

– Я как раз и думаю о том, как убежать прямо сейчас, – призналась я.

– Да просто! – Кирилл взял меня за руку и быстро повел к своей машине. На Пастухова я даже не посмотрела.

Кирилл ехал медленно. Мы почти не разговаривали. Он остановился у моего подъезда, я не спешила выходить, мы несколько минут сидели рядом, продолжая молчать. Это было странное чувство: быть рядом с чужим человеком и не воспринимать его присутствие и молчание как помеху собственной свободе. И не испытывать желания избавиться.

– Я не напрашиваюсь, – произнес Кирилл. – Но мне хотелось бы проводить вас до двери квартиры. Мало ли что…

– Конечно, – согласилась я.

Мы поднимались на лифте на мой пятнадцатый этаж все так же, молча. Казалось, Кириллу лень произносить слова, а мне в такой же степени не хотелось к нему пробиваться. Но я думала… Я с беспокойством чувствовала, что меня не отталкивает чужой запах, не раздражает чужое дыхание. Редкий случай. Точнее, почти невозможный случай.

Лифт остановился, я направилась к своей двери, достала ключ и собиралась сказать «спасибо, пока». Но Кирилл не дал мне оглянуться. Он прижал меня к двери, я почувствовала затылком его горячее дыхание: то ли слово, то ли стон. Быстро отпустил. А я… Как это случилось?.. Я посмотрела не на него, а на его руку рядом с моей рукой на двери, медленно взяла ее и поцеловала горячую, жесткую, шершавую ладонь.

Так мы попали в наш общий эпизод. И моей задачей было удержать его границы. Я хорошо чувствую ритм событий. И верила, что сумею поднять за очередным эпизодом свою стальную крепость из стекла.

Той ночью я с мучительной досадой сожалела все о том же. Почему меня не отрезвляет ни чужое слово, ни резкое прикосновение, ни такой настойчивый, бесстыдный, неутомимый взгляд. Почему пьянит даже запах горячего мужского пота, почему мне так хорошо в объятиях мужчины, о существовании которого с утра я и не знала. Ведь я так избирательна и брезглива…

Закрывая утром за Кириллом дверь, я была уверена: эпизод закончен. И Кирилл, отличный оператор, наверняка чувствует это так же хорошо, как и я. Нет ничего более жалкого, чем эпизод, растянутый на сериал. А он был хорош, этот наш маленький шедевр. Таким был мой гонорар в дурацком проекте Пастухова. Два совершенно непохожих человека вдруг узнали друг друга в толпе. Два недобрых, неконтактных, недоверчивых, одиноких человека… Мы растаяли в мгновенной, слепящей, сжигающей страсти. В ту ночь я была его единственной женщиной на свете, он был моим первым и последним возлюбленным. До утра. До вероятности разочарования, пресыщения и скуки. До несвободы.

Когда я осталась одна, прошлась по комнатам, проверила, плотно ли задернуты шторы. В гостиной подошла к большому портрету. Эта красавица с лицом, которое известно многим, – моя мама. Хорошая актриса, слишком красивая для того, чтобы считаться по-настоящему талантливой.

– Помнишь, мама, как ты говорила, когда мы поднимались на наш пятый этаж: «Раз – ступенька, два – ступенька…» А сегодня меня привела в рай всего одна ступенька. Так бывает, – тихо сказала я.

С мамой мне легче говорить так, глядя на портрет. В жизни мы не очень долго способны выносить друг друга. Слишком печальные события мы пережили вместе, слишком болезненные воспоминания пробуждает каждая наша встреча. И люди мы разные.

Два – ступенька

На вторую запись к Илье Пастухову я приехала сама, на такси. Не совсем добровольно: Пастухов проедал мне мозг несколько дней рассказами о том, как наш первый выпуск обрадовал спонсоров и понравился зрителям. «Я смотрел и плакал», – восторженно кричал он, вызывая у меня приступ отвращения. На новую передачу я согласилась, но категорически отказалась, чтобы Пастухов за мной заехал.

Вновь студия. Вновь толстая Ванда. И невозмутимый Кирилл, может, еще более мрачный, чем в первый раз. Я опустилась в кресло и мысленно спросила у себя: о чем Пастухов спросит сейчас? И ответила: о счастье.

– Вы могли бы сразу вспомнить мгновение счастья? – спросил Пастухов.

– Да. Мне нужно всего лишь впустить в память луч света. Он рассеет тьму несчастий. Он приведет туда, куда ты сама, как скупой рыцарь, заглядываешь редко. Там богатство…

Счастье, конечно, было. Как у всех, как у многих.

А момент вспомню один. Он завернут в трепет души, перевязан золотой нитью удачи. Этого могло не быть. Этого не должно было быть. Лучше бы этого не было. Но проходят годы, а этот момент в памяти по-прежнему самый яркий. Мгновение, когда душа разорвала оковы характера, а тело поднялось на бунт против разума. Против покоя и благополучия. Многое разлетелось в клочья. В том числе моя жизнь, и не только моя. Такова была цена. Но момент счастья того стоил.

У него были тонкие пальцы, как у скрипача, теплые, бархатные, карие глаза, ласковый баритон. Я пришла в свою первую редакцию. Он был недостижимо взрослым – на десять лет старше. Меня ждал дома муж, его – жена и сын. На мне было короткое платье из японского шелка, и я дрожала в жаркий день под тонким платьем и горячим бархатным взглядом. Нам обоим не повезло: мы были верными людьми по природе. Я – верная жена, он – верный муж. Но мы не могли сопротивляться этому. Тот момент мы разделили на несколько лет, на много дней и чужих квартир, ключи от которых нам оставляли под ковриками у двери.

Как же это было! Небо и пропасть менялись местами. Все прежнее расплавилось и потеряло очертания и смысл. Все лица словно растаяли в тумане, а себя я находила лишь с помощью его губ и рук. И только с ним я чувствовала себя живой. Я уходила много раз, меня тащила вина к тому, кому я обещала верность. А потом опять возвращалась в жаркий омут. Надо было не возвращаться в мгновение счастья никогда. Не было бы несчастья…

После записи я отказалась от дружеских посиделок с напитками и быстро вышла на улицу. Почему-то стало нечем дышать. Я отвыкла от людей. Я не привыкла к собственной искренности для чужого слуха. У меня не было ответа на вопрос: зачем я на это пошла. Не в навязчивости же Пастухова дело! Нет, дело может быть только во мне самой. Значит, пришло время проверить себя и на такую прочность. Выйти из добровольного заточения, появиться перед теми, от кого ушла с облегчением и удовольствием: от целого света посторонних и безразличных людей, – и уцелеть. И ничего не потерять. Открыть им душу, запертую даже для близких, и не почувствовать себя жалкой и обделенной. И ничего не предать, просто пробежаться по лепесткам траурных роз, которые никогда не завянут. Ничего не скрыть, но сохранить свои тайны.

Кирилл догнал меня во дворе, мы молча пошли к его машине. Он спросил, когда мы уже подъехали к моему дому:

– Тот, которому ты положила цветы в гроб, и тот, у которого были тонкие пальцы, – это разные люди?

– Это один человек, – ответила я. – Это мой муж.

У двери квартиры я достала ключ, посмотрела на Кирилла.

– Та ночь была хорошим эпизодом. Он закончился.

– Да, – согласился он. – Эпизод закончился. Но нужен дубль, поверь мне.

Мы не полетели в этот дубль, как тогда. Мы задержались на пороге пожара, чтобы рассмотреть друг друга, обменяться хотя бы парой обыденных фраз. Странный был вечер. Незнакомые любовники пытались на ощупь найти друг в друге близких людей. Оказывается, Кирилл любит омлет с малосольными огурцами. А я выпила только бокал красного вина, сняла туфли и чулки, как будто была, как всегда, одна в своей башне. Затем расстегнула блузку и выпуталась из узла длинной юбки.

– Ты похожа на птичку, которая стряхивает с себя дождь, – проговорил Кирилл. – Когда-то я мечтал снять свой собственный фильм. Без сюжета и слов, просто охота за движением, жестом и взглядом одной женщины. Какой-то абстрактной женщины, которую никогда не видел, которую даже не представлял себе в деталях. Удивительно: эти детали, которых даже не было в том замысле, я вижу сейчас, в тебе.

– Что тебя связывает с Пастуховым? – поинтересовалась я.

– Деньги. Он платит мне неплохие деньги за ту муру, которая приходит в его голову. Иногда получается вытянуть из этого что-то стоящее. Таких подарков, как с тобой, еще не было.

– Что он за человек? Графоман, чайник или такой неутомимый труженик, который активностью компенсирует бездарность?

– Если честно, меня его психология совсем не занимает, – ответил Кирилл. – Но богат он, как арабский шейх. В такой же степени скуп, но это уже другой вопрос. Такие деньги не зарабатывают. Ходят слухи о каком-то безумном наследстве. Я как-то снимал в одном его дворце. Сверкающая безвкусица и роскошь за пределами понимания. Так что он работает не только из-за заработка, хотя не упустит и копейку. Он, получается, работает из любви к искусству. Мне показалось, что ты вписалась в эту историю из любопытства, что ли. Мой совет: не отказывайся от съемок в его дворцах. Это другой проект, но, я уверен, Пастухов тебе предложит. Кто ты по профессии?

– Созерцатель. Иногда пишу, иногда играю, бывает, думаю, – улыбнулась я. – Сладкое слово «фриланс». Совпадает с моим главным принципом. Не зависеть ни от одного мужчины, ни от одного работодателя. Несколько договоров со студиями на сценарии, одно издательство и две редакции. И низкий старт, чтобы соскочить только по собственной инициативе. Есть проблемы: постоянно горящие и часто совпадающие сроки, реальная опасность быть кинутой по деньгам, – люди в деле редко страдают недугом порядочности. Но только так, по-моему, можно спасти свое достоинство и время. Да, я взглянула бы на дворцы Пастухова. Моя глупая затея стремительно меняет очертания.

Кирилл встал, торжественно вытянулся передо мной, как кавалер на балу.

– Виктория. – В первый раз он назвал меня по имени. – Я буду счастлив пригласить вас на любовь. Только не отказывайте, неснятый эпизод может убить оператора.

– Ты не понял, Кирилл, – рассмеялась я. – Я не тот человек, для которого произнесенное слово важнее того, что говорит собственное тело. Иди ко мне, мой дорогой.

Как давно я не узнавала так много. Высшая математика жестов, поэма дыхания, музыка двух слившихся пульсов и неожиданное счастье души. Души, которая вырвалась на свободу вместе с разорвавшим собственные оковы телом. И опять передо мной эта тайна. Столько близких по крови и духу людей оказываются отталкивающе чужими, а тот, которого ты не знала еще месяц назад, – вдруг притянут магнитом родства.

В ту ночь Кирилл уснул рядом со мной. Его сонное, утомленное дыхание, его горячее тело так украсили замок моего одиночества. Этот мужчина был настолько на месте, что только это и беспокоило меня.

Утром я приняла душ, сварила кофе. Кирилл, так и не остывший от ночного жара и глубокого сна, заглянул в мои глаза с вопросом и множеством ответов. И это он – человек, который не тратит время на ненужные слова. Пока он плескался в ванной, я включила компьютер – посмотреть новости. И сразу увидела главную.

«В СВОЕМ ЗАГОРОДНОМ ДОМЕ УБИТ ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ И РЕЖИССЕР ИЛЬЯ ПАСТУХОВ».

– Да, дела, – произнес за моей спиной Кирилл. – Я побегу, нужно узнать. И закончить передачу с тобой. Сейчас начнутся обыски, изъятия и допросы.

Три – ступенька

Звонок от матери. Короткая мелодия из низких и как будто хриплых нот. Она сама подобрала эту мелодию под свой голос. Мама – эстет и перфекционист. Для нее нет мелочей. Я уверена, что режиссеры ее страшно недооценили. Главное в облике, в проявлениях, в игре мамы – это невозможность фальши. В этом и есть совершенство. Не так, как нужно, как кажется красиво, а так, как есть. Ноль слащавости, лакировки, искусственной позы. Она просто всегда явление и зрелище. Моя мать. Драматическая героиня Анна Золотова.

– Я не разбудила тебя, Вика? Решила позвонить сразу тебе, ты ведь всегда в курсе происшествий и скандалов. Странная вещь произошла. А я даже не знаю, как выяснить подробности. И ходить я уже неделю не могу совсем. Ноги стали чужими. Если тебе это интересно, конечно. Не приедешь?

– Конечно. Буду через час. Почему ты не позвонила сразу по поводу ног?

– Смысл? У меня есть Катя. Она справляется.

– Мама, тебя, случайно, не убийство Пастухова так интересует?

– Да. Передали, что Илюшу убили. Значит, правда? Не могу поверить! – Мать вздохнула. – Он такой скользкий… был. Я думала, он выскользнет из любых рук и ловушек.

Эти тайны моей матери… Я могла ей сказать, что работаю с Пастуховым, но не сказала. И она не сказала мне, что знает его. Да еще так хорошо: «Илюша», она думала, что он выскользнет из любых рук. В жизни нет случайных сюжетов, мы просто не всегда можем проследить их развитие.

В машине я думала только об одном. О той квартире, в которую еду. Так всегда. Это путь на мою Голгофу. Он бесконечен.

Трехкомнатная квартира в старой девятиэтажке, в которой сейчас живет мать, всегда была нашим домом. В ней прошла мамина юность, там родилась я, из этой квартиры выносили бабушку и дедушку в иной мир. И сюда в охапке со мной мама мчалась из самых удачных своих браков. Из богатых коттеджей и роскошных квартир. Это упоительное ощущение моего детства. Мы переступаем порог, вдыхаем запах пыли, нас обнимает знакомая и теплая темнота.

– Мы дома, – облегченно произносит мама.

И во мне поднимается щекочущая волна счастья и предвкушений. Волна свободы. Позади чужой этикет, чужие прихоти и ненужные люди. Очередной мамин муж, который лучше нас знал, как нам одеваться, в котором часу вставать и ложиться. Выбирал, что есть и как проводить свое время. Няньки и гувернантки, с которыми оставалась я.

До сих пор сжимаюсь от звуков их неприятных голосов, от обидных замечаний, от прикосновений их неделикатных рук, которые я всегда ненавидела.

И вот наша свобода, нора, уют. Мама сбрасывает туфли на высоких каблуках, набирает в ведро воду и носится по квартире с тряпкой, а лицо такое вдохновенное, как будто это ее звездная роль. И параллельно колдует на кухне: включает допотопную духовку, сует в нее наспех накрученные пироги из того, что подвернулось под руку. Чаще всего это мука, вода, масло, соль, дрожжи и курага с черносливом. А запах через минуты такой волшебный, какого я не ощущала ни от одного десерта, приготовленного профессионалами. Я жду возможности забраться в горячую ванну, тереть себя до тех пор, пока не загорится кожа, пока не смоются с нее прикосновения и взгляды тех, от кого мы в очередной раз успешно сбежали. А потом чай, пирог, чистые простыни и понимание того, что мы защищены, по крайней мере, до утра. От чужих голосов, шагов по направлению к нам, от чьих-то мыслей, желаний и приказов.

Пройдет много лет, и я задумаюсь о том, была ли мама жертвой во всех этих отношениях. И приду к выводу: нет. Только не жертвой. Только не она.

Так получилось, что своего самого красивого и любимого мужа мама привела сюда, к нам. У него не было другого дома. Он приехал из Бразилии по обмену учеными в лабораторию НИИ фармакологии. Артур был похож на восточного принца. Мама говорила, что в нем есть кровь каких-то бразильских королей, если там вообще были короли. Высокий, стройный, с огромными черными миндалевидными глазами, чувственным, красивым ртом, приятным высоким голосом и немного смешным высокопарным слогом. Он говорил по-русски с заметным акцентом, в чем тоже было свое очарование.

Артур вошел в нашу жизнь так вкрадчиво, почти подобострастно, как будто кровь королей есть именно в наших жилах, а он собирается нам вечно служить, дарить свое сердце, стоя на коленях. Мама говорила что-то об умении ценить женщин и детей у восточных мужчин. А я уже через месяц скрывала приступы тошноты в липком поле этих влажных глаз, сладких слов и преувеличенных, манерных жестов. Маме тогда изменило ее знаменитое чувство меры. Она, как всегда, была так поглощена своими делами, переживаниями, ролями, женскими наслаждениями, что ничего не заметила. Ни материнская интуиция, ни женская наблюдательность не подсказали ей, что ее дочь накрыл неслыханный и невиданный мрак. А я была слишком гордой и высокомерной, чтобы признаться, что Артур меня убивает, что я уже не дышу.

Я была в седьмом классе, когда это случилось в первый раз. Мама уехала в экспедицию со съемочной группой. Утром я собиралась в школу, Артур, по обыкновению, готовил нам вкусный, пряный завтрак в кухне. Я направилась в туалет, там застонала от сильной боли в пояснице и внизу живота. Бросилась в ванную, к аптечке с тампонами, хотела запереть дверь изнутри, чтобы привести себя в порядок. Но Артур вдруг придержал дверь и вошел ко мне.

Всю последующую жизнь я заставляю себя перечислять дальнейшие события, воспроизводить в памяти все в точности до секунды, – и справляться с тем, что происходит с сердцем, душой. Так я закаляю характер. Так я кую свою непобедимость. И до нее мне по-прежнему дальше, чем до луны.

Артур своими мягкими руками жестко сорвал с меня халат. Затем напялил вместо него какую-то ветошь из того, что мама держала для мытья пола. Я, ничего не понимающая, почти не сопротивлялась, когда он тащил меня в крошечную кладовку. Там были навалены давно не нужные, забытые вещи, а центр расчищен и устелен клеенкой. На клеенку он меня и бросил. И произнес совершенно спокойно, со своими обычными вкрадчивыми интонациями:

– Не пугайся, Вика. Так нужно. Это для твоей же пользы. Ты должна очиститься от грязи здесь, одна. Я буду тебе помогать. Только так ты сможешь вырасти чистой женщиной, достойной того, чтобы тебя выбрали в жены.

Артур запер меня снаружи, предварительно поставив старое ведро вместо туалета и кастрюлю с водой из-под крана. В следующие дни он просто приоткрывал дверь и бросал мне куски хлеба. Иногда выносил ведро, возвращал его вымытым. Так прошла неделя. Я задыхалась от вони, я уже не могла видеть хлебные корки. Я думала о том, что смерть была бы легче, чем существование в этой кладовке в полной изоляции. Я не ждала помощи. От кого? Он, наверное, что-то придумал со школой. Он очень хитрый. А молить о пощаде его – такого страшного, маниакально сумасшедшего – невозможно. Я не могла там нормально лечь, некуда было вытянуть ноги. Ужасная боль продолжала терзать мое тело, от запаха крови, ее липкости вокруг я чувствовала себя отравленной. Но я хотела жить. Вот так, вопреки, несмотря ни на что. Прошла почти неделя, когда боль стала меньше. Все прошло.

И тогда Артур меня вытащил в прихожую, где лежала другая клеенка, и очень больно ударил плетью по спине четыре раза. Перед этим предупредил:

– Не бойся. Я не наказываю тебя. Это нужно для того, чтобы женщина стала выносливой.

От боли я на миг потеряла сознание. А утром он поднял меня, привел в ванную. Там стояли ряды шампуней, висели чистые полотенца, все сверкало. Он разрешил мне мыться сколько угодно, привести себя в порядок. Он приготовил мне завтрак. А мою камеру пыток убирал остервенело, тщательно. Был в перчатках и защитной маске на лице. Преображение заняло у него несколько часов. К приезду мамы мы были чистыми, красивыми, квартира вымыта, в ней пахло восточными благовониями.

– Это очень древний обычай, – объяснил Артур мне непринужденно, когда мы пили кофе. – Его непременно нужно соблюдать. Только так можно избежать кармы.

И я смотрела своими ставшими древними за неделю мук глазами на холеное лицо человека с высшим образованием, с научной степенью, – и понимала, что я встретилась с главным открытием своей маленькой жизни. Мне выпал случай вот так, в самом чудовищном варианте, не от других, не умозрительно, а на себе прочувствовать, что есть самое страшное между людьми. Я и сейчас так думаю. Нет ничего опаснее, агрессивнее, непоправимее и безнадежнее, чем дремучесть в мозгах современного человека. Дело не в старых предрассудках, а в способе усваивать информацию, в ее выборе. Все остальное – следствие. Все человеческие уродства – от дремучести. Люди с ущербными мозгами оказываются везде: в науке, политике, власти. Они заразны и неотвратимы, как холера.

Артур не просил меня ничего не рассказывать маме. Он был достаточно проницательным, чтобы не сомневаться: я ей ничего не скажу. Сам он объяснил ей мой пропуск школы легкой простудой. Показал справку от какого-то врача. Такую же справку он отнес в школу.

Я нашла без труда в книгах все про этот «древний обычай». Про эту религию дикарей племени уанпе в Бразилии. Да, они так готовили девушку к замужеству. Повезло моей маме с этим мужем. К замужним женщинам у дикарей не было претензий. Она уже достигла совершенства. И подобострастный Артур расточал маме цветистые комплименты во время их восторженной близости с ахами и охами за стенкой. За той стенкой, у которой лежала растоптанная я.

Мама, как назло, была страшно востребованной в тот год. Она улетала на крыльях вдохновения на очередные съемки, а я с тихой паникой смотрела на календарь и считала дни. Маленькая надежда на спасение: вдруг в эти дни мама окажется дома. В том, что Артур не посмеет при ней даже заикнуться на тему своих «обычаев», я не сомневалась. Изучила его не хуже, чем он меня. Это маниакальный и коварный трус. А его «королевская» кровь – гнилая и дикарская. Так повезло маме с самым красивым мужем. А уж как везло мне… Четыре раза мамины экспедиции совпадали с моими критическими днями, и только один раз я собрала рюкзак, чтобы сбежать из дома, спрятаться у подруг. И решительно его отбросила. И сейчас уверена в своей правоте. Страшнее любых мук – впустить в свою жизнь других людей, разделить с ними горькие и унизительные тайны. Никогда не знаешь, в чьей голове забьется дикарская мысль. Она всегда связана с травлей, охотой, радостями каннибалов. И еще это… Артур говорил, что так воспитывают выносливость женщин. И сквозь муки во мне билась настойчивая мысль: да, я хочу вынести это. Вынести и знать, что могу. Что преодолею это сама и посмотрю финал.

Мама однажды вернулась раньше времени. Она все увидела, а что не увидела, легко поняла из моих обрывочных объяснений. Милицию не вызывала, ей, известной актрисе, такая огласка была не нужна. Как и мне, после судов и разбирательств как бы я пошла в школу, смотрела в глаза друзьям и знакомым?.. Но мама знала, кому позвонить. И мы обе спокойно смотрели, как крепкие парни вежливо сопровождали Артура до его машины. Так казалось со стороны. На самом деле они его, с белым лицом, почерневшими до полной тьмы глазами, тащили, как чучело из тряпок. Посадили в его машину, поехали следом. Мама сказала, что они ему снимут квартиру. Так и было. На этой квартире через месяц нашли бездыханный труп бразильского ученого. Версия – передозировка наркотиков. Но я знала, что Артур вел исключительно здоровый образ жизни. К этой теме мы с мамой никогда не возвращались.

– Здравствуй, дочка.

Мама стояла в прихожей, опираясь на палку.

Лицо, как на старых полотнах, – застывшее под узорной паутиной тонких морщин. Только моя мать могла стать еще красивее и значительнее в старости.

Пахло пирогами и хорошим кофе. Что бы ни происходило в маминой жизни, какие бы драмы, травмы, болезни ни пытались бы сбить ее порядок, – она не теряла аппетит и не забывала подкрепиться. Ее еда никогда не была очень правильной и взвешенно полезной. Она была просто вкусная. Это, наверное, главный секрет маминого здоровья: есть то, что нравится, быть с тем, кого сейчас хочешь, оставаться красивой и независимой под любой вьюгой и бедой.

– С яблоками? – спросила я.

– Да, и с вишнями. Ты похудела, немного побледнела. И резко похорошела. Это мужчина, – авторитетно заключила мама. – Давай быстрее к столу. Мы опять здесь, вдвоем. Забудем обо всем. Поговорим потом.

И в первые минуты это всегда получалось. Я возвращалась в детство, мама дарила себе тот кусочек судьбы, в который ей хотелось попасть. Как сладкоежка перед блюдом с пирожными, мама выбирала самое любимое воспоминание. У меня были все основания гордиться. Она часто хотела вернуться туда, где мы были вдвоем.

Мне совсем не хотелось в то утро говорить о Пастухове и его смерти. И почему-то еще меньше хотелось узнать, что связывало с ним мою мать. А она спокойно поставила чашку, помыла руки, ушла в свой кабинет и вернулась с огромной фотографией ярко-желтого сверкающего камня. Под снимком было описание: